снежинка

***

Если бы кто-то додумался посыпать лед песком, а лучше вообще его убрать с дорожек, то никаких бы инцидентов не было. А стоило просто чуть ускориться после пар и вот тебе напасть. Диму скрючило в раз и он, всхлипывая от враз накатившей волны боли, прижал правую руку к груди. По пальцам сразу побежалось онемение и застыло в предплечье. Кость однозначно и явно хрустнула, оповещая своего хозяина о переломе. Захаров сразу же уронил сумку в снег и опустился рядом.       — Дим, Дим, все в порядке. Сейчас в травму пойдем и все будет хорошо. Нет нет! А как же пары? — За слова сказанные в состоянии шока хотелось крепко стукнуть так по затылку, но поступать так с другом было бы слишком. Куда еще сильнее издеваться. Лучше притянуть бережно к плечу голову, поднимая. Сеченов даже встать нормально не мог. Только прижимался здоровой стороной и шипел сквозь зубы. У него в голове мутнело и перед глазами скакали звездочки. Кто-то из проходящих мимо студентов помог поймать такси и даже из жалости подкинул деньжат. Найти бы потом еще этих неожиданных товарищей по благотворительности и сказать еще раз спасибо. Водитель, увидев бледное лицо и напряженный вид, сразу поддал газу. Кажется они проскочили два красных света и предупреждающий знак о ремонте дороги, но, к счастью, это не принесло дополнительных проблем. Даже взял с них сумму меньше чем обозначил изначально. Бывают же добрые самаритяне Захаров, если честно, не особо поощрял такое, но сейчас был безмерно благодарен, потому что подсчитывал в уме во сколько им обойдется все это мероприятие. Над ними не сразу начала суетиться. Пришлось оставить дрожащего и от холода и от боли Диму в холле, чтобы накричать на половину регистратуры, чтобы выбить себе возможность попасть к врачу как можно быстрее. Благо именно в этой больнице проходил практику один из старшекурсников, что сразу признал их. Дело пошло быстрее. Бюрократия волокитная и нудная штука, так что сплавив друга к травматологу, Харитон занялся ей. Подписал кучу бумажек, взял талончик, расписался то тут то там. Принял в руки чек и закусил губу, когда увидел цифру за лекарства. Придется немного подужаться, но самое главное все же здоровье. Сеченов вернулся через долгие полтора часа обколотый кучей обезболивающих с рассеянной улыбкой и гипсом. Перелом лучевой кости в нескольких местах. Нешуточная вещь, но поправимая. Придется таскаться с неудобной байдой и привыкать…а вот с этим возникла проблема. Правше с правой убитой рукой будет невозможно что-то делать самому. Захаров глубоко вздохнул и принял нелегкое для себя решение. Ему непривычно было вот так вот вливаться в чужое личное пространство, даже если он был плотно знаком с человеком. Одно дело жить в одной комнате общежития, делить кухню и стирать постельное кучей, потому что так дешевле. А тут так близко, что волосы на затылке встают дыбом. Непривычно было смотреть свреху вниз и понимать, что чужие глаза от «кайфа» даже не могут толком поймать фокус. Зрачки расширены и разбегаются будто шарики в «городках». Хочется по щекам похлопать или по лбу щелкнуть, чтобы в себя привести.       — Тоша…хочу домой, — Сеченов тычется носом в протянутую руку помощи и гладится о нее щекой чуть позже. Он не обращает внимания на понятливые ухмылки санитаров и продолжает вести себя как мартовский кот. Будто нажрался практически до беспамятства сливок и сметаны, что мозг перестал работать так как полагается. Пойдем пойдем, только перестань вести себя как полудурочный. Харитон под руку своего друга берет и старается идти помедленнее, чтобы тот хотя бы поспевал за ним. И старается делать вид, что ему все равно. Что ему плевать на тепло, разгорающееся в груди. И ведь теперь так будет практически каждый день и контролировать свои чувства будет все сложнее и сложнее. С учетом того, что они захлестывали все сильнее и сильнее. В общежитии становится все будто бы хуже. Гораздо хуже. Дима теряет остатки здравомыслия, когда кутается в чужое одеяло и вообще засыпает не на своей кровати. В нем столько обезболивающих, что хватит будто бы на неделю вперед. Захаров только устало вздыхает и вплетает пальцы в чужие волосы. Да, он откровенно пользуется моментом чужой слабости, но не может перестать. Его уже давным давно распирало настолько сильно, что приходилось поддаться этим ранее противным человеческим порокам. Влиться и влепиться по уши в эту треклятую любовь. Разжать железные когти вокруг сердца оказалось так легко, что дыхание прерывистыми кусками вырывалось из горла. Хотелось до хруста стиснуть чужое тело и спрятаться рядом под одеялом. Чтобы ни холод от еще неработающих батарей, ни ругательства коменданта на тему что «пора бы уже, сучье племя, скинуться на шторы к ней в каморку, а то деканат снова зажмотил». Умасливать начальство особо никто не хотел, поэтому всегда доставалось в первую очередь самым спокойным. Иногда тихушничество до добра не доводит, особенно если дело касается комфорта. Практически бесполезно было разговаривать на тему новых матрасов, приличного комплекта постельного белья, а не этого уродства в мелкий цветочек. Каждая попытка исправить все превращалась в какой-то фарс неимоверных масштабов. Складывалось такое ощущение, что комендант из принципа могла ненавидеть конкретных личностей. Претензий вагон и маленькая тележка, так ещё и сто процентов добавился бы дополнительный состав. С ней можно было спорить до хрипотцы, но в тоже время и с лёгкостью захлопывать дверь перед ее носом, когда появляется вдруг неожиданный пакет предъяв и неуважений. Так и делает Харитон, когда его тревожат на уже десятую попытку попасть в комнату. Он практически рычит и даже цепочку с двери не снимает — лично сам выкрутил, поставил и активно пользовался. Все же прекрасная вещь и отлично помогает от нежелательных гостей. У него больной отдыхает, а тут ломятся как к себе домой, хотя можно сказать, что у этой женщины с климаксом и бонусом с паркинсоном было прав немного больше чем у него. Настроения услуживаться и выслушивать в очередной раз браваду не было ни сил ни желания. Комендант только успела открыть рот, набрать побольше в грудь воздуха, как была оглушена хлопком. Благо уже заранее понимала, что класть пальцы туда куда не надо лучше не стоит.       — Она такая раздражительная, да? — Сеченов утром уныло кашу по тарелке возит, но вполне бодро для своего овощного состояния вопрос задаёт. Пялится так снизу вверх, специально наклоняясь поближе к приборам, и ждёт ответа. В то время как Харитон ждёт собственной смелости в том, чтобы предложить помощь. Ему откровенно плевать, но в то же время и нет. Тяжело было смотреть на то, как отвратительно медленно набиралась дрожащая ложка. С непривычки управлять обычно побочной рукой было трудно, но другого выхода просто не оставалось. Или нет?       — Есть такое, да.       — Кстати о есть. Надеюсь ты не настолько брезгливый в обыденной жизни, что можешь ли покормить меня? Обещаю употребить все, — И улыбается же своей коронной невинной. Чуть взмахнет ресницами и губу нижнюю подожмет будто сейчас заплачет.       — Нет, совсем нет. Если только кусать меня за пальцы не будешь. Чай не ребенок. Дима снова показывает весь свой будто бы бесконечный спектр положительных эмоций и приоткрывает рот в ожидании. Чуть розовеет щеками от смущения, потому что никогда в жизни не планировал попадать в такую ситуацию. Ест он вообще молча, честно избавляется от своей привычной вредности и спокойно подчиняется. Когда надо голову наклоняет и когда надо рот приоткрыть сразу язык успокаивает. В такие моменты Захаров понимает всю прелесть молчания и готов заплатить за ее продление высокую цену. Нет, ему нравилось как звучит голос соседа. Тот частенько рассказывал и описывал в красках ситуации с практики. Все же одно дело лягушек резать и читать толстенные талмуды по анатомии, а другое это уже познакомиться с основными работами, самыми обычными пациентами и…моргом. «Молодцы, никто в обморок не упал», так говорил им руководитель, поднимая с пола лаборанта, что по ошибке забрел не туда. Захаров же мог похвастаться только скупым описанием лекций и желанием не ходить на физкультуру, потому что у него уже болят колени. Да и продувает так, что форма после занятий влажнее, в после и температура забористая. Все взаимосвязано. Сеченов сыто улыбается и отводит в смущении взгляд, когда наедается. На автомате тянется к раковине и роняет тарелку на пол. Она разбивается на части и, кажется, задевает кожу на ноге. На него никто не ругается и уж тем более не заставляет убираться, но он все равно тащит упорно тряпку. Ему разрешают повозюкать для вида, а после выгоняют. Тот бурчит обиженно для вида, а после с таким довольным лицом берется за конспекты, что на это смотреть от света больно. Если с едой они как-то разобрались, так со сном и походом в ванную возникали трудности. За неимением нормальной подушки, предназначенной специально для этого, приходилось думать усерднее. Вот вам и «сон мудреца» — на животе. Дима был готов спать как угодно, лишь бы иногда ему помогали чесать кожу под толстым слоем гипса. Ему нравилось, когда после перепадов давления Захаров своими уже холодными пальцами гладил разгоряченную кожу с самого краю. И не фыркал от раздражения, когда его просили об этом по пятьдесят раз по дню. Переодеваться было тоже отчасти приятно, особенно когда с закрытыми глазами стоишь и не знаешь что происходит за пределами футболки, что почему-то так медленно снимают. Не хотелось давать мыслям лишний повод разгуляться, но куда же без этого? Сердце пашет, сердце не железное и сердце просит вот так вот тайком подобраться к Захарову со спины, когда он пишет очередные конспекты или кофе пьет у выхода на балкон. Хочется в этот момент простой такой банальщины — опереться на плечо, выдохнуть теплый воздух прямо в замёрзшее ухо. Чтобы оно раскраснелось ещё сильнее, будто провинившегося мальчика мама за кончик самый оттаскала.        — Мне не нравится откровенно, что не получается ходить на пары в таком виде.       — Радуйся, что у тебя есть я и есть друзья с параллели. Иначе кто бы тебе дураку писал конспекты и оказывал такие услуги. Сеченов наигранно прислонил ладонь ко лбу, изображая полное отчаяние на лице. Вот театр по таким плачет, а он все свое тело и дело бросил в науку. Хотя Захаров искренне радовался, что ему повезло вообще с ним встретиться. Он сам не был глуп, но чужой ум отменить не мог. Потому что тянулся как и многое к нему — будто мотылек к свету лампы. И с каждым разом эта лампа становилась все ярче и все горячее. Все сложнее было приблизиться, все сложнее было оторваться. Постепенно спокойствие потихоньку прокралось в разум и тепло равномерно рассосалось по телу. Никаких бабочек в животе! Всё, отмена! Поблажка и промашка была допущена, можно возвращаться в привычное состояние хладной статуи. Дима, привыкший всегда и везде трещать без умолку и перетягивать отчасти одеяло на себя только сейчас заметил все. Как потускнел взгляд и закостенел весь образ в целом. В такие моменты очень хотелось подойти и так хорошенечко встряхнуть, но в то же время в этом была какая-то своя изюминка. Они оба странные, кто-то бы сказал что повернутые на науке и с ебанцой, но преданные друг другу. За тот короткий промежуток между знакомством первым и настоящим временем. Полгода между прочим прошло! Рука протяжно запульсировала и все тело разом вздрогнуло. Неприятная тянущая боль потихоньку начала расползаться от основания шеи к самым кончикам пальцев. Постепенно по жилам, венам, артериям и мышцам будто бы пустили расплавленный на огне жаровни металл. Хотелось скрести ногтями по столу и плакать. Дима вздрагивает от резкого порыва ветра и на секунду теряется, прежде благодарно простонать. Харитон с каменным лицом накрывает его пальцы приличным комом снега и подставляет под выглядывающую из гипса конечность тарелку. Холод постепенно оказывал свое благотворное и анестезийное действие, уменьшая отёк. Еще через несколько дней привыкание проникает окончательно в рутину. Зимняя куртка уже по привычке перед выходом на улицу берется Захаровым. Он с выработанным за пару неудачных попыток контролем и последовательностью надевает ее и после застегивания щелкает по носу. Дима еще ни раз не увернулся, только успевал недовольно фыркать и пытаться пнуть ботинок. Ему точно не догнать и не перегнать в ловкости и скорости таких маневров. По крайней мере сейчас. Разве что он иногда сам мог выкинуть такую глупость, что сосед впадал раз в день в очевидную панику. Стоило просто голову на плечо положить, здоровую руку будто бы случайно на колено, а взгляд напустить совсем чутка томный. Хотя последний будущий врач называл «пьяно призывный». И ведь не показывал, что все прекрасно срабатывало. Как приходилось прятать чуть розовеющие щеки от цыкающего соседа, ведь тот думал, что все выстрелы были холостыми и вообще впустую. Дима вслух никогда кажется не растреплет, что ему нравится, как Захаров после долгих уговоров все же решается помассировать плечи. У него не сказать чтобы сильные руки, но умелые пальцы и небольшой опыт, полученный от знакомой одной. Она делала лечебный для бывшего мужа. И бывшего уже в двадцать с хвостиком лет. Ей было скучно, грустно и одиноко, вот и пришлось выслушивать получасовую лекцию и учиться на манекене. Зато эти умения пригодились и пришлись к месту. И кожу почесать рядом с гипсом можно и снять напряжение. Рука успевала затечь, держать ровно корпус тоже бывало тяжеловато. Захарова все-таки немного кроет и он практически утыкается носом в чужие волосы, как его встряхивает собственное сознание. Практически собран и практически будто бы загипнотизирован. В молодые годы все-таки тяжеловато держать себя в руках, особенно когда тот самый второй будто бы и не против. Или это только так кажется. Проще было взломать иностранный спутник чем разобраться во всем этом. Через три недели началось откровенное веселье и полный хаос. Фаза мокрых снов вернулась так, будто бы только вчера начался пубертатный период. Без рабочей в буквальном и переносном смысле справиться было практически нереально. А все дело в долбанной привычке и нежелании переучиваться для какого-то разнообразия. Зачем использовать левую, если и правой очень хорошо? Тем более разрядка и снятие «стресса» было редкой, но такой вот обязательной частью бытия. Тут либо в душевой кабинке чуть дольше задерживаешься, прижимаясь будто бы случайно грудью к теплому от пара кафелю, после смывая след преступления водой, либо ночью под одеялом. Тихо настолько, чтобы даже кровать не скрипнула, а она обязательно издаст какой-нибудь противный звук, чтобы аж дернулась. Зато дрочка в таких условиях приучила к самоконтролю и сдержанности…только конечно когда были свободны обе конечности. Сложно было делать вид что подозрительных стонов с кровати не слышно или вообще игнорировать их, но Захаров честно пытался. Отворачивался в другую сторону на своей кровати и прижимался чуть вставшим членом к простыне. Ему много впринципе не нужно, ведь фантазия, пусть и немного скудная в этом плане, справлялась с этим. Вот он уже прижимает друга грудью к дивану или столу, а тот совсем и не против, только бедрами виляет. Сеченову нравится привлекать внимание и ему нравится получать от всего удовольствие. Он и в спине прогнётся так будто бы всю жизнь гимнастикой занимался и ждал этого момента. И вот уже рука под нижним бельем сжимает член у основания, а после быстро двигает как надо. Никаких размеренных движений, только определенный нужный ритм, где нужно только закусывать уголок подушки и толкаться немного бедрами в сжатый кулак. Оргазм сухой и такой будто бы неприятный что-ли…может потому что был сделан втихую. Не нравилось таиться, не нравилось игнорировать бушующие в груди эмоции. Да и взгляд отрывать от худой спины на другом конце комнаты, а приходилось отворачиваться, чтобы не сорваться лишний раз. Полувсхлип с чужой кровати даёт понять, что и Сеченов уже закончил. Ёрзает и пытается устроить свою загипсованную руку поудобнее, да ещё и вытереться. Подойти бы и помочь, но столько НО здесь. Не схлопотать бы по лицу в процессе. И в очередной раз все заигнорировалось, чувства подавились и жить стало в разы мерзотнее чем полчаса назад. Харитон глаза закрывает и вытягивается на спине, даже не позволив себе хотя бы мельком взглянуть. И потому он и не встретился в темноте с взглядом золотистых глаз, что его изучали. Близилось время снятия гипса и следовательно появилась потребность в разминке пальцев. Гимнастика была обязательна и важна для корректного восстановления. «И будь проклят тот день, когда я вообще согласился помогать»: подумал Захаров, прежде чем сообразил, что уже сидит не на своей половине комнаты. Он тут вообще был не нужен, но все равно сложно было отказать, особенно если смотрят так откровенно и нагло просяще. Достаточно было просто сменить тон голоса и можно без напряга вить веревки. Даже на целый канат бы хватило.       — Сам бы не справился? — Дима упирается коленом своим в чужое и чуть ближе придвигается, делая вид, что ему так удобнее сидеть. Ноль реакции, что одновременно хорошо и плохо. Никакой бури эмоций и чувств. Ни-че-го, а хотелось бы даже раздраженный вздох послушать. Вот только Харитон губы поджал и брови нахмурил немного пока массировал осторожно плечо чуть выше гипсовой повязки и после переходил к свободным от нее пальцам.       — Нет и мне вообще поговорить хочется.       — И какую же тема для разговора подкинула тебе на этот раз буйная голова?       — Я тебе нравлюсь? — Сеченов задаёт вопрос прямо в лоб и смотрит. Здоровой рукой хватает друга за запястье, не давая сдвинуться с места. Тот мог бы с лёгкостью ее отбросить, перевернуть все с ног на голову, замяв ситуацию, но долгое молчание говорило само за себя.       — Не думаю что это правильно. Такого не должно быть.       — Тоша, не убегай от самого себя и попробуй жить так, как хочется. Ты мне тоже нравишься, поэтому не бойся любить, — Захаров немного вздрагивает, когда холодная ладонь ложится ему на щеку и понимает, что за все время разговаривать практически не дышал. Жар медленно поднимался изнутри, разгораясь как угли в камине или раскалённая печь в кузнице. Он окрасил щеки, уши и перешёл на шею. Растекся бледно-розовым полотном и застучал в самое сердце. Дверь со скрипом несмазанных петель неохотно отворилась, отпуская немного те чувства, что постепенно копились. Дима постепенно начинает осознавать всю реальность ситуации и улыбается поэтому во весь рот. Собирает вокруг глаз целый сонм морщинок и будто бы подсветку глаз включает. Весь светится изнутри, как дорогая новогодняя игрушка, разве что не пищит, если надавить на живот. Харитон только неловко ёрзает и отчасти (но очень отдаленно) копирует улыбку, позволяя прижаться к своей груди. Ему казалось все это таким неправильным, таким быстрым и таким поспешным, что он пытался на панике структурировать свои мысли, хотя половину уже с криками разбежались. Вот только тело то не обманешь — руки сам уже покоились на талии узкой и чувствовали так отчетливо жар кожи будто бы он был лично его. Подушечки пальцев практически вплавились и это смущало сильнее, чем редкие ночные «развлечения с рукой». Захаров так и не признался открыто до момента снятия гипса. Показывал иногда настоящность своих чувств, но никогда словами все это не проговаривал все же одно дело рассказывать о работе, учебе или прочих мелочах, а любовь это совершенно другой уровень. Может именно поэтому и пришло это слепое повиновение и обожание Димы. Его речи и особенно зачитывание лекций вслух из тетради ласкали слух. Рука была такая бледная и худая, но к счастью все обошлось. Намазывая ее кремом после мытья под теплой водой. И лёгкая дрожь пробегала по ней стоило всего-то коснуться. С непривычки уже было сложно себя контролировать, но Сеченов и не пытался подавить вздох, когда его ладони коснулись чужие губы. Сухой и теплый поцелуй — самый первый с момента их знакомства вот так открыто. Остальные были урывками и случайными мгновениями в их жизни.       — Теперь моя помощь наверное снова понадобится.       — Если позволишь воспользоваться тобой снова, — лукавый взгляд и тихий смех. Вместо ответа Захаров наклоняется вперёд и прикасается. Во всех местах сразу. Да, это было странно, может слегка неуместно сейчас, но Дима хотел этого всего уже давно. Ему максимально неудобно не пользоваться своей основной рукой, вот он и только может постанывать в жаркий рот, пока у него в домашних брюках кажется орудует прямо профессионал. Сжимает грубовато и совсем не жалеет, выплескивая накопившееся. Трёт пальцем алую головку, доводя до вступления. Кажется кто-то очень долго желал все это провернуть, но так долго терпел, что все становилось таким. Беззастенчиво жестким и открыто пошлым. Потому что желал, хотел и теперь обладал в полной мере. Наслаждался каждой секундой и каждым мгновением. Гладил тазовые косточки, касался голой кожи живота там где футболка задралась. И кусался. Так выяснилось, что Харитон более хаотичный чем казался на первый взгляд. Стоило ему пойти на поводу у своих чувств и хотелок, как крышу срывало и все действия переставали полагаться на здравый смысл. Дима осторожно касался его скул и щек, чтобы показать — он здесь не осудит и не обидит. Сложновато было это делать без хриплых стонов, ведь рука с члена никуда не исчезала. Вторая же груди касалась, сжимая сосок прямо через одежду. На пробу — эффект был смазан все теми же обезболивающими. За долгие полтора месяца умение пользоваться левой рукой ещё не было таким нужным как сейчас. Так приятно было осознавать, что даже такие кривые ласки сбивали дыхание, заставляли голос дрожать, а глаза покрываться пленкой тумана. Захаров будто бы был сейчас не здесь. Он даже хватку ослабил и окончательно пропал с радаров реальности. И после засоса чуть ниже линии ключицы так вообще потерялся. Все было такое жаркое, липкое и влажное. Кончить одновременно не вышло, но синхронно простонать от переполняющих край ощущений — да.       — В следующий раз руку ломать буду я.       — Давай лучше обойдёмся без травм, я и так могу за тобой поухаживать если хочешь.       — Да сиди уж, болезный, — Захаров ухмыляется, все ещё предаваясь неге оргазма, и целует вновь опухшие губы. Теперь пришло время наверстать упущенное и…писать конспекты уже самому.