Еще один шанс

      Да или нет?       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       Нил сидит, свесив ноги с парапета, на взломанной площадке крыши очередного дерьмового отеля очередного дерьмового города в очередной дерьмовый день после очередной дерьмовой игры.       Нет, на самом деле, игра была хороша: Нил каким-то чудом заработал красную карточку лишь в третьей четверти, отыграв полностью первый тайм, несмотря на всю ярость и жестокость, которые переполняли его. Он вкладывал в каждый удар столько силы, что, казалось, мяч пробивал стену за спиной вратаря. Красные сигналы забитых голов расплывались перед глазами алой пеленой каждый раз, когда он сшибал с ног нападающих противоположной команды. Кто это был сегодня? Шакалы, Черепахи? Троянцы или Вороны? Нил не помнит. Вероятно, раз они не уехали из города сразу, а остались ночевать в отеле, игра была достаточно далеко от Пальметто. Техас? Ему категорически насрать на все, что его окружает. Он даже не знает, победили они или проиграли. Он слишком пьян.       Он чхал на Мэтта с его молчаливой поддержкой, на ебаных Джека и Шину, которые каждым своим действием поджигают в нем какой-то фитиль, принадлежащий Натаниэлю Веснински, а не Нилу Абраму Джостену. Он удаляет колкие сообщения от Дэн и полностью игнорирует Ники, который подозрительно молчалив все месяцы с тех пор, как…       Заткнись.       Он не смотрит на Аарона — от слова «совсем». Аарон может катиться ко всем чертям с его прожигающим взглядом исподлобья и невысказанным обвинением. Потому что Нил и так все знает. Потому что никто не способен винить его больше, чем он сам.       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       В их жизни все было замечательно: экси (о котором Эндрю иногда даже соглашался говорить — и Нил упивается его именем, потому что оно вонзается в него, лоскуток за лоскутком снимая кожу), сон в одной постели, свобода и светлое будущее. Планы, прикосновения, поцелуи, горечь табака на языках, «да или нет», бесцельные путешествия. У них был целый мир, который они держали в ладонях, и солнце, пульсирующее между запястьями, и они были друг у друга, прикладывая шрамы к шрамам и разделяя доверие и любые эмоции.       А потом — все закончилось. Резко и неожиданно. Сокрушительно и болезненно. Неотвратимо.       Все закончилось.       Перевернулось вместе с Мазерати, слетевшей с обочины, и рассыпалось прахом, погребенное под осколками покореженного металла. Нил потерял себя и все, что было ему дорого. Нил потерял смысл бороться.       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       Он сжимает в ладони осколок разбитой бутылки, с горечью наслаждаясь тем, как острые края впиваются в плоть, и даже не чувствует горячей крови, струящейся по запястью. Он смотрит на звезды — яркие, далекие, несбыточные, ослепляющие, — а внутри него расползается тьма, вторящая усмешке отца, растягивающей его лицо.       Нил не знает, как дальше жить. Все, что имело смысл раньше, теперь абсолютно бессмысленно. Экси и, мать его, Кевин Дэй могут катиться в тартарары вместе с проклятым Итиро Мориямой и его собственной жизнью. Нила это не трогает.       Он смеется — или задыхается. Легкие жжет огнем, а глаза такие сухие, что аж до слез.       Он никогда не думал, что это будет так больно. Он вообще, на самом деле, старался об этом не думать, особенно после того, как через пот, кровь и многочисленные шрамы выгрыз себе эту жизнь и свободу. Да, он был свободен…       Это так иронично, что хочется выть волком. Он свободен, но в этом нет никакого смысла. Ему больше не хочется жить — не после того, как Эндрю…       Нил скрипит зубами до хруста челюсти, сглатывая очередной ком горькой желчи, застрявшей в горле и обжигающей пищевод, сглатывая металлический привкус на языке и воспоминания.       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       Это был лось. Обычный, будь он проклят, лось, выбежавший на дорогу среди ночи, когда они пересекали межштатную магистраль по дороге в Колумбию, где планировали провести минимум три дня, прежде чем Кевин начал бы названивать и требовать вернуться на поле. Это был не их обычный маршрут от Лисьей Башни до «Райских сумерек», потому что весь день они провели в районе озера Джокасси, уехав туда еще до рассвета, чтобы успеть попасть на малолюдный пляж до того, как появятся какие-никакие туристы.       Они оставались там до заката, чтобы посмотреть на заходящее в холмистых горах солнце, играющее бликами на воде, убив день обычными вещами, которыми занимались нормальные люди: катались на каяках, лежали в песке, ели фрукты и о-т-д-ы-х-а-л-и. Это было спокойно и по-настоящему здорово. Весь день был наполнен касаниями, взглядами и разговорами, ни словом не связанными с экси, и Нил чувствовал себя, вообще-то, счастливым. Он любовался игрой света в волосах Эндрю и ловил золотистые отблески в его глазах, когда тот кидался в него бусинами черешни и винограда, и все было в порядке. Не просто «в порядке». Замечательно. Даже несмотря на то что они вылетели из Чемпионата за несколько игр до финала, довольно достойно проиграв Троянцам, — но у тех были Жан и Джереми, которые в образовательной части составляли приличную конкуренцию Нилу и Кевину, — Нил не расстраивался. У него впереди было еще два года на завоевание кубков, а Эндрю в любом случае уже намекали на контракты в Высшей лиге — и теперь у них было время, которое они могли потратить на заслуженный отдых без того, чтобы Нил постоянно дергался, страдая из-за отсутствия тренировок. Его потребности в экси и Эндрю балансировали, но теперь — теперь Эндрю перевешивал чашу стопроцентно и безоговорочно. Нил предпочитал его спорту — и это было великолепно.       Они планировали провести выходные, открывая и узнавая новые грани друг друга. Это было вполне ожидаемо после целого дня, проведенного полуобнаженными, в окружении людей, перед которыми максимум, который они себе позволяли — это держаться за руки. И, может быть, целоваться до умопомрачения и вставших членов в воде, отплыв в подобие тенистой бухты, но это все еще было мелководье — из-за роста они не могли спрятаться на глубине. Но публичные проявления привязанности между ними считались моветоном — и теперь Нил изнывал от желания как-то почувствовать близость с Эндрю, потому что они сидели в блядской машине уже больше трех часов — и Эндрю за рулем выглядел… горячо, вообще-то. Его правая рука уверенно лежала на руле, левой он подпирал голову, облокотившись локтем на окно, — и Нил видел перекаты мускулов в его бицепсах, гладкую кожу, немного золотистую из-за долгого пребывания на солнце, следы от повязок, проступавшие на сгибе между плечом и предплечьем, — и все, чего Нилу хотелось, это найти губами точку пульса на чужой сонной артерии и языком ощутить ее биение. Больше половины дороги было уже пройдено — и, возможно, это был голод. Тактильного контакта между ними произошло достаточно, и теперь приближался момент кульминации. Нилу хотелось… чего-то. Может быть, необычного? Может быть, того, чего они никогда не делали? Мазерати уже повидала многое: и на заднем сидении, и на капоте, — и с лопатками, упершимися в руль, и с локтями, задевающими приборную панель.       Может быть, Нилу хотелось, чтобы Эндрю почувствовал его желание — и подтвердил, что их желания совпадали.       Но Нил не хотел останавливаться, чтобы быстро перепихнуться на багажнике, потому что он рассчитывал провести всю ночь в постели Эндрю, под Эндрю, над Эндрю и с Эндрю внутри — и тормозить означало отсрочить это. Его размазывало от одного желания к другому — и все это время он не сводил с Эндрю, сжавшего руки на руле до побелевших костяшек, горячего и жаждущего взгляда, и тот усиленно его игнорировал, вглядываясь в пустую ночную дорогу.       Нил был уверен, что Эндрю чувствовал его желание — и их желания совпадали.       В итоге он нашел компромисс в виде предложения отсосать ему, пока они ехали. Это было бы чисто, места для этого было более чем достаточно — и Нил удовлетворил бы жажду услышать стон Эндрю, доставив ему удовольствие. Это было выгодно им обоим. Так что он немного склонился в его сторону, дразняще понизив голос и сделав его на пару тонов проникновеннее, и выплюнул свое возбуждающее предложение, наблюдая за тем, как миньярдовские скулы бледнели, а линия челюсти становилась острее.       Это было чертовски сексуально.       — Могу я расстегнуть твои штаны и взять в рот твой член?       Нил чувствовал натяжение ремня безопасности, сковывающего его тело, но не пытался его ослабить, пока Эндрю не даст ответ. Он наблюдал за его лицом, за малейшими признаками дискомфорта или отвращения, готовый отпрянуть в любую секунду, но изнывающий от потребности прикоснуться к нему.       Эндрю сглотнул в единственном проявлении реакции, и Нил улыбнулся. Он любил то, как хорошо успел узнать, в какой момент его слова пробивались через защитную броню. И любил то, что научился отличать, скрывалось ли в напряженной линии челюсти согласие или отрицание. Он мог прочитать по одному дыханию вероятный ответ, но он не смел даже пытаться угадывать действия Эндрю дальше, чем просто строить мысленные предположения. Потому что он знал Эндрю настолько, насколько тот позволял ему его узнать — ни больше, ни меньше. И Нил понимал: он мог тешить себя мыслями, что хорошо изучил Эндрю, но все это всегда оставалось лишь догадками в голове, пока он не слышал вербального согласия.       Поэтому он всегда ждал — с пониманием и трепетом, как бы ему ни хотелось ощутить больше близости, подарить близость и насытить ей их обоих. Даже если ему казалось, что Эндрю тоже хотелось этого, Нил ждал — смиренно и терпеливо. Потому что «да» было «да» только до тех пор, пока не превращалось в «нет».       — Да или нет, Эндрю?       Эндрю не успел ответить. Он, кажется, отвлекся лишь на секунду, переведя ироничный взгляд на Нила, когда на дорогу выбежал блядский лось.       И.       Дальше — все смешалось. Визг шин, ослепительная вспышка габаритов — не такая ослепительная, как звезды, — рык Эндрю, его побелевшие пальцы, выкручивающие руль, звон стекла и скрип покореженного металла, раздирающий душу предсмертный стон животного — и головокружение головокружение головокружение.       Мир перевернулся. Дух вышибло из легких с такой силой, что Нилу казалось: он умирал от недостатка воздуха, а не от удара. Что-то впилось в лицо, по щекам потекло липким и горячим. Уши опалило ревом, скрежетом, криком, желудок прижался к позвоночнику, а потом прыгнул в глотку.       Затем — наступила тишина.       Оглушительная после того, как Мазерати встретила свою сокрушительную погибель. Нил потерял сознание и очнулся спустя вечность, несколько секунд или часов. В голове звенело, и ему никак не удавалось сфокусировать взгляд. Воспоминания разбросало в голове россыпью сияющих звезд, а ремень безопасности впился в ключицу так сильно, что прорезал кожу. Нил задохнулся, захлебнулся и ощутил на языке вкус автомобильного прикуривателя. Он был в Балтиморе, в подвале отцовского дома, и лезвие топора Мясника скрипело, пока тот тащил его по ступенькам. Он был на пляже где-то в Калифорнии, выкапывая в мокром песке могилу матери, пока под ногти впивались мелкие крупицы, а вокруг витал запах паленой плоти, бензина и дыма. Он был…       Он был с Эндрю.       Нил вдохнул глубоко и резко — так, что легкие ушиблись о ребра, — и попытался повернуть голову, но вокруг была лишь кровькровькровь, и он ничего не видел. Она заливалась в глаза, а желудок скручивало в спазмах. Нил закашлялся, пытаясь обрести голос, но связки не подчинялись.       Он не помнил, как справился с тем, чтобы выползти. Не помнил, как отстегнул ремень, перевернулся, полностью игнорируя боль в сломанной ключице, и выбрался через разбитое окно, обдирая испещренную шрамами кожу. Не помнил, как обошел перевернутую машину, упал на колени перед водительским местом и вглядывался в лицо Эндрю, свернутое под неправильным углом и впечатанное в сиденье подушкой безопасности.       Мертвый лось лежал за его спиной, и разлитая по асфальту кровь ярко мерцала в свете горящих фар, а Нил падал и падал в бездну, не в силах обрести голос. Он тогда впервые прикоснулся к Эндрю, даже не задумываясь о его согласии, потому что какое к черту «нет», когда все было так… Нил провел пальцами по холодному лицу, убирая со лба слипшиеся от крови волосы, не замечая, как дрожали руки, и абсолютно не понимая, что нужно было делать. Ему хотелось встряхнуть Эндрю. Дать пощечину, чтобы привести в сознание. Хоть что-то, чтобы Эндрю открыл глаза, но тот лежал — неподвижный, и ни одно из действий Нила, выдыхающего ему в лицо, не имело значения.       Перед ним лежала мертвая мать, и он не мог оторвать ее от сиденья минивэна, потому что засохшая кровь пришила ее к виниловой обшивке. В ушах стоял тошнотворный скрип.       Кажется, он каким-то образом сообразил вызвать скорую, но Нил не помнил, чтобы это делал. Он не знал, как долго он сидел, впиваясь ногтями в коченеющее лицо, а слезы обжигали его глаза.       Над головой раскинулось бескрайнее ночное небо, и звезды на нем ярко мерцали, отражаясь вспышками в залитом багровым асфальте. Что-то шумело, вбиваясь в землю глухими ударами, но Нил не замечал этого. Его заливало то ли кровью, то ли слезами, и что-то влажное и холодное текло по волосам, впитывалось в одежду, разъедало кожу.       Он растворялся, словно смытые дождем чернила.       После была лишь тьма.       И в ней не было ни прикосновений, ни сигарет, ни Колумбии, ни экси. Не было «да или нет». Не было ничего и никого, хотя вокруг него постоянно суетились люди. Нил навсегда остался там — на участке кровавого асфальта возле разбитой машины и мертвого Эндрю.       Эндрю выкрутил руль, перевернув машину так, чтобы принять весь удар на себя, — и Нилу хотелось ненавидеть его за это, но он мог его понять. На его месте он поступил бы так же. Эндрю защищал его от сраной судьбы, которая пыталась забрать свое, несмотря на все их попытки сопротивляться ей. Нил должен был умереть — он знал это. Он должен был умереть еще одиннадцать — а может, все двадцать — лет назад. Он должен был умереть в Балтиморе, в Эверморе, в Сиэтле — где угодно, лишь бы не довести все до этой точки. Он украл у жизни слишком много — и она пришла расставить все по местам, так оглушительно больно с корнем выдирая все, чем Нил успел обрасти. Все, что стало ему дорого.       Он на самом деле умер теперь, ха, хоть и продолжал дышать и топтать паркет стадиона.       Это было несправедливо. Он жил в непрекращающемся шоу ужасов.       Да или нет? Да или нет? Да или нет?       Бетси говорила, он не должен был винить себя. Она приходила к нему — сначала часто, потом все реже, — что-то рассказывала и пыталась внушить, что несчастные случаи имели место быть. Что он не мог отвлечь Эндрю настолько, чтобы тот потерял управление, и что ему нужно было жить дальше. Она говорила, он не был виноват в том, как повернулась машина, и не был виноват в том, что был в ней. Никто не знал, что произойдет. Никто не знал, могло ли все сложиться иначе.       Он не ответил Би ни разу, у него не было сил даже на то, чтобы банально послать ее.       Вместе с пульсом билось только вина-вина-вина, и Нил ненавидел себя. Ненавидел злую иронию, в которой смертельной угрозой стал блядский лось, а не Итиро Морияма.       Когда его травмы зажили, он вернулся на поле, но его ненависть — всепоглощающая, красная и удушающая — никуда не делась. Он был переполнен яростью, и все это видели.       Со временем его перестали трогать.       Лисы старались окружить его молчаливой поддержкой, предложить плечо помощи, вытянуть его из бездны, в которую он все больше проваливался, но он не мог остановить своего падения. Он не мог переложить ответственность, перестать винить себя или смириться. Это было выше его сил.       Эндрю не единожды говорил ему, что он не был его ответом, но на самом деле все было наоборот. Эндрю был вопросом, на который Нил из раза в раз отвечал «да», и без этого вопроса он не знал, как быть дальше. Потому что этот вопрос был, оказывается, о смысле жизни.       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       Края разбитой бутылки режут ладонь, и Нил отстраненно вспоминает, как швырнул ее в асфальтированную поверхность крыши, когда звезды над головой стали сиять слишком ярко. Он перекатывает в пальцах осколок и поднимает взгляд в небо. На его теле сотни ран, но ни одна из них не сравнится с вырванным куском плоти его души: эта рана пульсирует больнее всех прочих и не отпускает ни на секунду, сколько бы месяцев ни прошло.       Иногда ему кажется, что Эндрю где-то рядом. Он почти слышит его шепот, почти чувствует его дыхание на затылке, почти ощущает легкое прикосновение к костяшкам пальцев. Но это всегда «почти» — почтипочтипочти…       Нил ненавидит себя. Это простой факт. Он размышляет, сколько еще обязательства перед внешним будут удерживать его, прежде чем он поддастся внутреннему. Эндрю бы не желал ему упасть — и это единственное, что останавливает Нила от шага в бездну, любезно распростершуюся за парапетом. Но ему хочется шагнуть, потому что он смотрит в нее слишком долго: так долго, что начинает чувствовать ответный взгляд. Слышать зов. И он не знает, как его заглушить.       Все, что имело смысл раньше, теперь бессмысленно.       Нил не боится высоты — ее боялся Эндрю. Иногда ему кажется, что он уже ничего не боится, потому что весь его страх был сожран отупляющей болью, такой глубокой, что хочется вонзить осколок бутылки в бедро, чтобы ощутить хоть что-то, кроме этого.       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙       Нил смотрит на звезды, выискивая созвездия, названиями которых делился с ним Эндрю, и шевелит губами в молчаливой молитве. Он не верит ни в бога, ни в судьбу, но отчаяние в груди почти срывает с его губ ненавистное «пожалуйста». Эту боль не могут заглушить ни алкоголь, ни сигареты, ни наркотики.       Натаниэль Веснински криво усмехается, когда по лицу Нила Джостена катятся слезы, а с небосвода отрывается и устремляется в бездну сияющая точка. Она летит вниз, погружаясь в пропасть и словно намекая, что это не так уж сложно.       Нил смотрит на падающую звезду, провожая ее взглядом, а в ушах набатом отдает: Эндрю, Эндрю, Э-н-д-р-ю…       Нил хочет упасть следом за ней. Он хочет упасть следом за Эндрю.       Небесное тело гаснет, и Нил падает на спину, ощущая лопатками холодную поверхность крыши и позволяя тьме и опьянению поглотить его разум и освободить от воспоминаний хотя бы на несколько мгновений.       Он отключается.       ✮⋆˙✮⋆˙✮⋆˙