Rose auf den Theaterbühnen

Всего пару месяцев назад его эскадрилья рассекала небо, а теперь плелась по мокрой дороге, мешая колёсами грязь. Война близилась к концу и, увы, не в пользу Германии. Даже упрямому Гёрингу приходилось это признавать, когда он видел из окна машины брошенные ангары и полупустые аванпосты. Колонна двигалась от Меца удивительно долго, через несколько часов только-только достигнув пограничного Заарлуи, где было решено расквартироваться до следующего утра. Старый город, несколько раз переходивший от французов к немцам, встретил их звёздчатыми крепостными стенами, мрачными от низкого пасмурного неба, готового разрешиться ливнем и грозой. Несмотря на общую угрюмость, Гёринг углядел в нём особое рыцарское очарование: когда-то эта лотарингская крепость обороняла границу Франции, а теперь украшала немецкий Заарланд, сохранив своё призвание. Ночами зажигались прожектора, выслеживавшие в небе вражеские самолёты, работал литейный завод, местные жители неустанно трудились в госпиталях и на полях — всё во благо фронта. Но даже наличие таких городов не могло отвратить неминуемый крах, от мыслей о котором у Гёринга болезненно сводило скулы, и он сжимал до хруста костей терновую трость, перешедшую ему от Манфреда Рихтгофена как новому командиру эскадрильи. В дороге его растрясло, и неприятных ощущений пришлось хлебнуть в избытке: когда он, наконец, выпрыгнул из машины на чавкающую грязью землю, колени предательски подкосились. Удержаться на ногах помогла всё та же трость. Гёринг огляделся по сторонам, оценивая казармы и солдат, пытавшихся хоть как-то сообразить быт, организовать хранение боеприпасов и продовольствия. Зрелище если не печальное, то удручающее, такое, что от него захотелось курить. Молча Гёринг достал из нагрудного кармана портсигар, в котором ещё оставалось несколько сигарет, и закурил. Легче не стало, зато острое желание было удовлетворено. Он глубоко вдохнул дым, отчего сигарета ярко засветилась и ушла почти на половину с одной затяжки. Из-под низко опущенных бровей Герман наблюдал, как солдаты таскали ящики, винтовки, противогазы, яркие костюмы… Последнее заставило выйти из транса и тряхнуть головой, отгоняя усталость и сигаретный кумар. — Это ещё что такое… — спросил он сам себя, не ожидая ответа. — Фронтовой театр, — откликнулся возникший из ниоткуда сержант и, отсалютовав, жестом попросил закурить. Гёринг машинально запалил спичку и протянул ему. Тот, благодарно кивнув, прикурил. — К спектаклю готовятся. — К спектаклю? — удивился Гёринг. — Угу, — кивнул сержант и выдохнул дым. — Как нового худрука в прошлом году назначили, так каждую неделю что-то ставят по мелочи. Выторговали себе квартиры, в казармах не живут. — Как это? — возмутился было Гёринг, но сержант опередил его. — Заслужили. Иначе бы мы тут все от тоски давно перестрелялись. Время есть, сходите на репетицию. Гёринг хмыкнул и затушил окурок, бросив его в лужу. Если подумать, то он уже давно не видел чего-то такого, что могло бы напомнить о гражданской жизни со всеми её прелестями, вроде кабаков, встреч с красивыми девушками и походами в театр. Хотя дело было, скорее, в жгучем любопытстве, давшем о себе знать. Хотелось взглянуть на местных актёров, оказавшихся настолько одарёнными и неземными, что жили не в казармах с остальными, а прямо-таки держали собственность. — Посмотрим, — коротко бросил он, — бывай. Они обменялись короткими взмахами рук, и Гёринг проследовал за одним из работников, который волок охапку каких-то цветастых тряпок, очевидно, для оформления сцены. Наконец, он вошёл в небольшое здание напротив казарм, держа спину прямо и немного высокомерно вздёрнув подбородок. Полковник осмотрел ряды стульев и лавок, выставленных в качестве зрительских мест, после чего прошёлся взглядом по тяжёлым бордовым кулисам и сцене, где, выбиваясь из сил, носились служащие фронтового театра. В самом деле, на виду у всех желающих творилась невообразимая суматоха. Даже близость передовой и предназначение сего культурного заведения, сколоченного на скорую руку из первых попавшихся энтузиастов, не способствовали частым разговорам о политике. И всё же одна мысль посещала самого последнего работника, самую последнюю горожанку, по доброте душевной вступившей на импровизированную сцену: война близилась к концу. Скоро всему, что они сумели создать за минувшие годы, придёт конец… Если только какой-то предприимчивый делец не перехватит инициативу и не создаст нечто новое на заложенном ими фундаменте. Фронтовой театр доживал свои последние дни, и труппе следовало уйти с блеском. Небывалое оживление охватило всех и каждого, пока их направляла рука человека безвестного, но твёрдого в собственной решимости. — Ганс, Бога ради, не мешкай, отнеси свою добычу Йоханне: из этого хлама получится замечательное убранство для трактира! — Выше, Отто, ещё выше, левее! Да, вот так, идеально. Только закрепи понадёжней, чтобы не вышло как в прошлый раз. — Ильза, моя дорогая, это никуда не годится. Здесь не стоит жалобно строить глазки: ты ведь приходишь на выручку любимому человеку и в то же время желаешь испытать его. Ну да ладно! Иди, я скоро к тебе присоединюсь. Приветливая улыбка на губах художественного руководителя труппы придала бедняжке необходимую уверенность, и она, застенчиво поблагодарив его, шмыгнула за кулисы. Лицо молодого человека на миг приняло выражение безотчётной досады, вскоре сменившееся лихорадочным азартом. Заворожённый приготовлениями худрук отступил к самому краю сцены, наслаждаясь моментом. В одних галифе и рубашке, расстёгнутой у горла на несколько пуговиц, с откинутыми назад светлыми волосами Густаф казался совсем мальчишкой. Оглядев каждого из работников с видом строгого генерала, Гёринг, наконец, присмотрелся к молодому человеку, который, по-видимому, воевал около года да и тот провёл в театре. Зоркий глаз выхватил детали чужой внешности - в особенности светлые глаза, живо сверкавшие за стёклами очков, покоившихся на крупном прямом носу. Хмыкнув, Гёринг подался ближе и остановился подле сцены, складывая ладони в чёрных перчатках поверх рукояти трости. Пронзительные голубые глаза изучали художественного руководителя пытливо, без стеснения. В голове возник лишь один вопрос: как столь молодой человек умудрился проскочить на руководящую должность. На сцене тем временем кипела работа. Солдаты, поддерживая друг друга, развешивали полотна, путались в них и падали, бегали из стороны в сторону, повторяя всё то же самое по кругу. Наблюдать за этой чехардой было столь же забавно, сколь раздражающе, ведь мысль о проигрываемой войне ещё скреблась в груди, заставляя поджимать губы. И Густаф продолжал бы курировать бурную деятельность коллег как ни в чём не бывало, если бы в один прекрасный момент не выцепил краем глаза фигуру человека, замершего у самых подмостков. Гости на его репетиции захаживали нечасто, да и сам Грюндгенс их особо не жаловал. Однако всё же постарался наклонить голову так, чтобы незаметно оценить новоприбывшего. Едва беглый взор скользнул по чужому мундиру, как актёр сглотнул и вытянулся по струнке, едва не свалившись с импровизированной сцены. Полёт был бы коротким, но болезненным, а, главное, унизительным. Рука машинально взметнулась к виску. Слишком поздно Густаф осознал, что находился с непокрытой головой в помещении, отчего воинское приветствие в его исполнении выглядело ещё нелепее. Бледное лицо сразу пошло пятнами, а во рту пересохло. Даже год спустя он плохо разбирался в чинах и воинских званиях, но то, что их возню созерцал офицер, определить мог. — Добро пожаловать… — только и успел пробормотать худрук, прежде чем осёкся. Ненароком оговорить начальство более низким званием казалось смерти подобным. Он всё никак не мог побороть свою застенчивость перед властными людьми, хотя старательно работал над этим. Услышав голос руководителя, остальные солдаты последовали его примеру — даже те, кто висели под самым потолком, размещая полотна с декорациями. Такая реакция согрела Гёринга и его малость подбитое самолюбие. Видя, как засмущался юный худрук, Герман не сдержал кривоватой полуулыбки. Его догадки оказались верны: служит молодой человек недавно и в боях точно не бывал. Однако какая-никакая подготовка у него есть, да и не хотелось сейчас никого распекать. — Вольно, — он махнул рукой и шагнул вперёд, подмечая общую скованность и волнение молодого человека. Занятный малый, он был лет на шесть младше самого Гёринга, но достаточно высок, статен и пластичен, как и подобает скорее актёру, чем человеку военному. Тем не менее, лицо у него было самое что ни на есть германское: белая кожа, геометрически правильные черты, светлые вихры, венчающие высокий лоб… Гёринг усмехнулся. — С непокрытой головой это всё равно не делают, — он опёрся на трость и подался ближе, не то желая рассмотреть, не то позволяя взглянуть уже на самого себя. Герман соврал бы, сказав, что не желает быть узнанным. Сколько раз его имя срывалось с уст солдат и трактирных гуляк, когда они видели вживую того самого воздушного акробата и командира эскадрильи «Рихтгофен». Ещё немного, и красные пятна на лице Густафа уступили бы место бледности да такой, что вечером ему не понадобился бы грим. К счастью, офицер оказался не слишком требователен. Вместе с желанный приказом комок, подступивший к горлу, ослаб. По всей видимости, тот прибыл после начала репетиции. Иначе актёр наверняка обратил бы внимание на пришедшего: его волевое лицо, строго очерченные губы и скулы, сапфировые глаза, контрастировавшие с тёмными волосами под форменной фуражкой. Он являл собой цвет имперского офицерства — настоящий герой, закалённый в огне кровопролитной войны. Узловатая трость довершала воинственный образ, и Грюндгенс не мог отрицать, что в нём крылось нечто романтическое и пугающее. Кое-как совладав с собой, Густаф выдавил одну из своих солнечных улыбок и встал куда более естественно, вновь обретая пружинистую грацию энергичного человека. Короткий смешок слетел с чувственных губ. — Да, я в этом не так хорош, как следовало бы. Однако смею заверить: и здесь люди трудятся, не покладая рук. С этими словами он окинул искрящимся энтузиазмом взором работников и нескольких актёров, вернувшихся к своим обязанностям после вынужденной заминки. Гёринг, впрочем, утратил интерес к тому, как солдаты копошатся с декорациями и разучивают реплики. Его внимание всецело сосредоточилось на молодом человеке, таком неловком и бойком одновременно. Едва широкий рот юноши растянулся в лучезарной улыбке, то обнажил ряд белых зубов с щербинкой, выглядевшей почти пошло на фоне мягких, припухлых губ. Гёринг ощутил, как от подобного зрелища что-то гулко ухнуло в груди, точно он впервые в жизни описал головокружительный пируэт, находясь за штурвалом вверенного ему самолёта. Что это и с чего вдруг — он не знал и знать не хотел. Одно было ясно: его заинтриговали. Он даже уселся на ближайший стул и вальяжно закинул ногу на ногу, пристраивая трость на коленях. — Как вас зовут? — наконец, полюбопытствовал Гёринг. Ах, как бы Густафу хотелось, чтобы докучливый офицер провалился сквозь землю на том же самом месте! Теперь он будто подначивал юношу, не сумевшего скрыть собственную слабость. Бил прямо в цель, без промаха, как и полагается бравому солдату отступающей, но не посрамлённой армии. Вновь вытянувшись по струнке, Густаф украдкой оглянулся на пришельца. Его продолжали отвлекать от того, в чём он был действительно хорош, однако открыто пойдёшь против чужой воли — проблем не оберёшься. Ещё одна улыбка — на сей раз одними уголками губ, — и Густаф легко сбежал по импровизированным ступеням в зрительский зал. Порыв вдохновения придал необходимой уверенности: рука, протянутая офицеру в свойской, почти панибратской манере, не дрогнула. — Густаф Грюндгенс к вашим услугам. Могу ли осведомиться о том же у вас? Гёринг ответил не сразу. Не потому что считал выше своего достоинства жать руку тыловой крыске, а потому что… актёр не знал, как его зовут. Неужели тот не читал газет? Неужели не видел его фотографий, не слышал, как имя Гёринга первые встречные вертят на языках? В определённой мере это снова задело самолюбие полковника, а с другой добавило своего рода азарта. Раскрывать все карты сразу не хотелось, ведь подобный секрет мог обернуться какой-нибудь занимательной шуткой. Нет, Гёринг не был любителем глупых розыгрышей, но молодой человек с соблазнительной улыбкой заставлял чувствовать себя немного иначе. Наконец, он крепко пожал протянутую ему ладонь. Возможно, даже слишком, но соизмерять силу Гёринг не привык. Только сильная рука могла взять победу. Он ещё верил в то, что ход войны обратим. — Герман, — простенько представился он и тут же соскочил с темы, дабы отвлечь внимание актёра, — и что же вы ставите, Густав? Новый укол — такие молодой человек распознавал безошибочно. Мягкий, почти томный взгляд на миг сменился бурей: серо-голубые глаза впились в лицо незнакомца, хотя в них не читалась угроза. Грюндгенс мог отстоять свою честь и театр по-иному. Широкий подбородок с выразительной ямочкой поднялся чуть выше. — Наш репертуар выгодно отличается сценическим разнообразием! Каждый месяц — что-нибудь новенькое, непритязательное для знатоков, но живительное для простых трудяг. Без смеха и простых радостей никому не обойтись. Даже самым стойким. Торжествующая улыбка застыла у Густафа на губах. — А сегодня, сегодня зрителей ждёт нечто поистине замечательное. Ничего подобного достопочтенная публика Зарлуи прежде не видывала! Секунда, и Густаф вновь вскочил на сцену: одухотворённый взор, воздетые к потолку руки, нога, решительно выставленная вперёд. — Только сегодня гений Лессинга взойдёт на театральные подмостки, воскрешая призраков давно минувших дней! Борьба майора фон Тельхайма и самоотверженность Минны фон Барнхельм напомнят всем о том счастье, которое заслужил не только солдат, но и всякий почтенный человек! С каждым словом, с каждой фразой Грюндгенс распалялся сильнее, не задумываясь о том, какое впечатление его выходка может произвести на человека, далёкого от чудесных иллюзий, в которые искусство погружало восприимчивых творцов. Решительно сверкнув глазами, Густаф глянул на офицера сквозь стёкла очков, съехавших на самый кончик носа, и выразительно протянул ладонь ему навстречу. — Считайте, что вам крупно повезло, Герман, ведь вы попали на самую громкую премьеру года! И вы обязаны стать свидетелем нашего триумфа. Триумф, громкая премьера, Лессинг… Столь возвышенные вещи крайне дурно вязались с нелепостью окружающей обстановки. У иных личностей претензии подобного рода наверняка вызвали бы отвращение ко всему фарсу в целом. Однако без обезоруживающей весёлости на фронте легко сойти с ума. И если Гёрингу изначально показалось, что он чем-то обидел нового знакомца, то последовавшее — Герман не побоялся бы этого слова — представление заставило его приоткрыть рот. Он точно пытался что-то сказать, но банально не успевал этого сделать. Для Гёринга, не самого искушённого в театральном искусстве человека, прозвучавшие имена были почти пустым звуком. Конечно, Герман их прежде слышал, но никогда не интересовался — да и не считал нужным. Зато, слушая Грюндгенса, наблюдая за ним, пришёл к выводу: театр, несомненно, его призвание. Такая динамика и живость, патетическая речь, пластичные движения, контрастирующие со скоростью и резкостью — удел актёра, а не военного человека. Этот точно на своём месте. Хмыкнув, Гёринг сдержанно улыбнулся, встал и снова подошёл к сцене, постукивая по полу тростью. — Надо же, вы меня вынудили, — произнёс он почти нараспев и снова взял протянутую руку в свою широкую ладонь, несмотря на то, что она не предназначалась ему. — Вообще-то, я не люблю, когда на меня вешают ненужные обязательства… Герман крепко сжал пальцы Густафа, заглядывая ему в лицо, пытаясь снова уловить то самое чувство, которое испытал минутою ранее… и понял, что оно до сих пор не сошло на нет. — Но я приду, — его голос сделался низким, а железная хватка ослабла, — приберегите место в первом ряду для меня. Что-то странное померещилось Грюндгенсу на дне чужих глаз, когда они замерли напротив друг друга в странном подобии рукопожатия. Герман сил не жалел, однако то, с каким чувством он заключил руку актёра в свою, впечатляло. Густаф смотрел на офицера без страха перед угрожающей ноткой в его вкрадчивом тоне. Досуг далеко не всех служивых людей включал в себя посещение театра, однако худрук оставался верен своему кредо: даже самые строгие и исполнительные люди должны были почувствовать облегчение после окончания представления. И если такой человек, как Герман, будет доволен его первой серьёзной постановкой, впору праздновать победу. Губы сами собой расплылись в широкой улыбке, хотя он стеснялся своих зубов и зачастую вёл себя куда более сдержанно. — Я распоряжусь лично. Уверяю, вы не пожалеете! — Надеюсь на это, — хмыкнул Гёринг и, наконец, отпустил руку Густафа. Что ж, на этот вечер в его планы входили гневные хождения по казармам из стороны в сторону, грязная ругань в адрес вражеских войск или даже бутылка вина из местного погреба, чтобы хоть как-то отвлечься от происходящего и грядущего. Появление молодого актёра внесло свои коррективы. Герман сам удивился собственному согласию, а до тех пор оставалось множество дел, которые следовало решить во что бы то не стало. — До вечера, герр Грюндгенс. Он поудобнее перехватил трость, развернулся на каблуках сапог и направился к выходу, периодически уворачиваясь от суетящихся декораторов. Только у самой двери Гёринг остановился и глянул через плечо, после чего вышел в неприятную ноябрьскую слякоть.