Don't know

-Она моя жена,-даже не поднимаю глаз я, продолжая разбирать бумаги. Люди. Души. Чувства. Они ездят в поездах, влюбляются друг в друга через отражения в окнах, сходят с ума. Они готовы жить и умирать, кричать и молчать, умолять, падать в ноги и жить вечно только с одними. Они смотрят друг другу в глаза, поедают взглядами души, цепляют и цепляются, и все ездят в поездах за другими, только бы встретиться и снова влюбиться. -Право, это отвратительно, мой друг. Неужели ты не замечаешь. Про нее столько говорят,-пытаются достучаться до меня чужие упреки. Люди. Чувства. Я. Не человек. Жалкое подобие. Где-то потерялись улыбки, переживания, простые радости. Я не смотрю в чужие карие глаза через оконные стекла, не влюбляюсь между станциями железных дорог. Мне не нравится видеть их, слышать их, их любить. Я не еду в поездах за ними, не кладу на алтарь чужой жизни половину себя, даже часть. Мне не снятся чужие руки, я не падаю в ноги, и, не дай Господи, не задерживаю дыхание, когда чувствую запах чужих духов. -Говорят. Но она моя жена, и я верю ей и ее честности,-чеканю я, вставая из-за стола и натянуто улыбаясь. Они живут, бегают, любят, расстаются, едут друг за другом и снова, и снова плачут, смотря на чужой профиль через стекла своих поездов. Они живут. Я давно разучился. // -Алексей Вронский,-протягивает он мне руку. -Очень приятно. Алексей Александрович Каренин,-прячу руки в карманы я. Я вижу его не в первый, не в десятый и не в сотый раз. Я вижу его, кажется, всю свою жизнь, а знакомлюсь с ним лично только сейчас. Судьба, однако, жестокая дама, она сводит меня с ним не в первый и не в десятый раз, но знакомит именно в тот, когда он бьет меня по щеке. Не буквально, но от этого не менее сильно. Я встречаю его, когда весь высший свет давно плюет мне в лицо изменой Анны. Когда все уже все узнали, расписали, когда всем уже отвратительно, а я все еще пытаюсь думать, что она бы такого не сделала. Я встречаю его и в первый раз понимаю, что так вскружило голову Анне. Я встречаю и в первый раз жалею, что не умею любить. -Вы муж Анны,-пытается держать себя он. -Вы очень проницательны,-мучаю из себя улыбку я. Их всех где-то учат этому. Как смотреть. Как говорить. Как сводить людей с ума взглядами. Как любить. Их всех этому учат, и они так умело этим пользуются. Я так не умею. Я не умею любить, говорить, чувствовать, и смотреть на него не умею. И знаю, Боже мой, знаю, что не побегу никогда целовать ему руки, потому что он подлец. Я знаю, но сердце мое бьется, как сумасшедшее. Никто не учил меня, как любить. Во мне говорит бессилие. Во мне прыгают какие-то странные комочки. Скачут по мне, и я чувствую, как в месте, где они замирают, образуются дыры. Какое глупое создание человек. Какое жалкое. Я смотрю на него и хочу убить, а он думает, что сможет ее отвоевать, что он меня победит. Правда. Пуля дура. Я дурак. Она когда-нибудь достанет. Уже достала. Тогда я понял, что отдам ему Анну, свое спокойствие, честь, звание ее мужа. Я отдам ему все и упаду к его ногам, хотя уверял, что до такого не опущусь. -Можно я украду вашу даму на танец,-пытается разрядить обстановку Вронский. -По-моему, вы ее давно украли,-чеканю я. -Алексей! -Да, простите, это мое ужасное чувство юмора. Конечно, вы можете ее украсть,-прикрываю глаза я. Больно. Страшно. Странно. Меня научили, как считать, как извлечь квадратные корни из чисел, как писать поэмы, и где находится Англия. Меня научили всему, а любить не научили. Теперь он этим пользуется, пусть даже и не догадываясь до конца. // -А, это ты, Алексей. Рад видеть, рад видеть. Пойдем выпьем. Мы не думали, что ты приедешь,-кричит восторженно Стива, разводя руками. Время удивительная вещь. Сколько всего оно делает. Бежит, отмеряет, убивает меня. Кусок мышц, костей да кожи. Шатаюсь в полночь по городу, как какой-то потерянный пес. Светит луна, я цепляюсь взглядами за окна серых домов. Где-то люди пьют чай, любят, прощаются, бьют посуду, мирятся, ссорятся, снова мирятся. Где-то люди живут, а я только делаю вид. -Я подаю на развод,-поправляю я очки. -Что,-роняет на пол чашку Стива. -Я развожусь с Анной,-чеканю я, пряча руки в карманах пальто. Письма от Анны летят снежными хлопьями мне под ноги. Она умирает. Просит приехать. Просит простить ее. Просит простить его. Интересно, а узнай она, что ее муж, готов придушить ее за все эти выходки? Она хочет любви. Она хочет жить. Ей нужен тот, кто любит горячо и страстно, а я любить не умею. Она просит у меня прощения, а я не хочу ее прощать хотя бы потому, что увидел его глаза по ее вине. Только за это я готов ее ненавидеть вечно. Как же это отвратительно. -Право, но как же... это же... ты кипятишься. Подумай все же... это глупо... все еще наладится,-не может связать и двух слов Стива. -Я не прошу твоего совета. Я пришел сказать, что развожусь. На этом все,-холодно бросаю я, надевая цилиндр. Любовь-странное чувство. Ты думаешь, что видишь ее, чувствуешь каждой клеточкой, но ее нет. // -Прости меня,-задыхается он, стоя в темном углу моего кабинета. -Нет,-прожигаю его взглядом я. Снова метафорами одинаковыми, грею сердце алкоголем, в тысячный раз об одном и том же, внутри меня не утихает эта боль. Все о нем. Все о поездах и рамках, для таких, как я. Снова о вокзалах, снова ехать за ним и смотреть через стекла окон в голубые его глаза и влюбляться. Метафорами об одном и том же, каждый раз. Я его люблю. Люблю. Люблю. Люблю. -Я прошу тебя. Я не смогу жить без тебя,-падает передо мной на колени Вронский. -Нет,-нагибаюсь к нему, сжимая подбородок до синяков. Меня не останавливает ни холод, ни град, ни буря. Он подходит ко мне, клонит голову в бок, стискивает руками камзол и плачет. Мне все равно, а может нет. Я говорю о нем, как в бреду, в среду, в понедельник и в пятницу вечером. Я люблю его, и любовь моя разрывает меня на части, пока он смотрит на меня и прикрывает глаза, думая, что я всего лишь одна из его игр. Всего лишь один из его сценариев. Одна из ролей. -Я люблю тебя,-кричит он, хватаясь за мой сюртук. -Нет,-выдыхаю сигаретный дым ему в губы. Я целую его неспешно, горько и как-то отчаянно. Я мажу по губам, по щекам, по скулам, я хочу его запомнить, так сильно хочу, но не могу. Он прижимается ближе, жар его тела, мне плохо, мне душно, я хочу сбежать от него на первом поезде, пароходе, сбежать и никогда не видеть. Я хочу уйти, но вместо этого вновь кручу в голове свой ворох метафор, и целую, и прижимаюсь ближе, позволяя делать с собой все. Мне так противно от того, что я такой слабый, такой глупый, но я без него не могу. Не живу. // -Прости его. Он не виноват. Ты же мудрый. Ты должен простить,-шепчет она сухими губами, хватаясь за мою руку. Они ездят в поездах, влюбляются в отражения, целуются, падают друг другу в ноги и плачут. Они любят, ссорятся, мирятся, бьют посуду, скандалят и делают вид, что им все равно. Их кто-то научил жить, любить, чувствовать радоваться, смотреть в чужие глаза и не чувствовать боли. Их кто-то научил, а меня нет. Он стоит у стены, слезы катятся по бледному лицу, он запускает руку в золотые кудри и пытается не закричать. Я отхожу от нее и быстрым шагом преодолеваю расстояние между нами. Он поднимает на меня глаза, я понимаю, что крупно ошибся, когда подумал, что меня могут любить. Вот и все, инцидент исчерпан, он сделал все, что хотел. Все решил. Выбрал. Я наклоняюсь к нему ближе и говорю так, чтобы они оба меня услышали. -Хорошо. Пусть так. Если Вронский бьет меня по одной щеке, я подставлю ему вторую. Я выхожу. Больше ничего не будет. Конец. Проблема была до глупого проста. Он кроме нее никого не любил. Никого.