Пятьдесят семь опасностей на борту «Обра Динн»

19. Абигейл Хоскат-Уиттерел, пассажирка — Да — о, да — еще — нет, стой!.. Корабль резко качается вбок, Роберт качается тоже, и, к несчастью для макушки Абигейл, заносит их в противоположные стороны, из-за чего оная макушка со звонким стуком встречается с переборкой. Право, есть что-то комичное в том, как Роберт немедленно замирает, разжав пальцы на ее коленях и округлив глаза и рот в ужасе от того, что причинил ей боль. Ей хочется протянуть к нему руки, но инстинкт велит ей прежде всего осторожно ощупать голову. Боль есть, но крови нет — а если и есть, то немного. Пота, однако, предостаточно: пот капает с его лба ей на лицо, собирается в ямке на шее, соленый и прохладный на влажном морском воздухе. В черепной коробке бьется пульс, накладываясь на ритм его сердцебиения, которое она чувствует изнутри всем телом, несмотря на его неподвижность. Он ждет ее. Это необыкновенно эротично. По правде говоря, Абигейл следовало бы прекратить это безобразие. Тьма уже сгустилась, но веселье на палубе еще не угасло, и сюда доносятся звуки скрипки мистера Паскуа, обрывки песен и топанье ног. Ее соседки не выдадут ее — в этом она уверена, а идея подтрунивать над особым положением капитанской жены не придет в голову ни одному матросу. (А если придет и Уильям не доберется до него первым, это точно сделает Роберт.) Однако посреди рейса им так редко выпадает шанс побыть наедине, и она знает, что совсем скоро ее Роберт вновь окажется во власти другой своей возлюбленной — корабля «Обра Динн». Возможно, это судно ревнует? — Все хорошо, любимый, — говорит она, ибо иначе быть не может. — Ты не виноват. Продолжай. Роберт с облегчением смеется, затем, не отрываясь от нее, наклоняется и поднимает с пола уроненную подушку, чтобы пристроить ей под голову. Она, не выдержав, хихикает в ответ и пользуется переменой позы, чтобы покрепче обвить его ногами за бедра и возобновить процесс. Если не считать нового прилива возбуждения, следующие несколько минут проходят без памятных происшествий. После этого на подушке остается крошечная капелька крови, но она с легкостью выгорит на солнце.

*

20. Нунцио Паскуа, пассажир Приближение ночи — не повод перестать играть. Рабочая рука Нунцио, подстегиваемая толпой, уже устала болеть и вошла в состояние полупьяного онемения, но ах! — такова юдоль музыканта! Он завершает джигу эффектным росчерком смычка, и моряки хлопают и свистят, а дамы и их партнеры останавливаются лишь еще через несколько спотыкающихся шагов, рассыпаясь в полузабытых поклонах и реверансах. Кто-то тычет в его сторону кружкой — Нунцио вынужден взять скрипку под мышку, чтобы не расплескать содержимое вокруг. «Еще, еще!» — просит, даже требует протянувший кружку, и Нунцио смеется и торопливо глотает эль. — Друг мой, не торопитесь, прошу вас! Я не предполагал рассчитаться за весь вояж в один вечер! Со всех сторон раздается смех, но звонче всех звучит голос одной из женщин — той, что постарше, которая теперь выталкивает младшую вперед. — Тогда, если нам нельзя танцевать, послушаем песню! Ну же, Джейн! Тебе надо оставаться в форме. — Но, мэм… — Никаких «но», милая. Будьте любезны, мистер Паскуа? Нунцио внимательно оглядывает обеих дам — старшая уже, похоже, слегка навеселе, но исполнена лишь игривого добродушия; личико же младшей разрумянилось, но признаков слез нет, и Нунцио решает, что всего лишь застал обрывок извечного спора компаньонки и юной особы под ее присмотром. Он осушает кружку и отдает ее не глядя, затем пристраивает скрипку поудобнее, улыбаясь так мило, как только может, когда его подбородок занят чем-то другим. Давно пора придумать углубление на деке в этом месте — его шея уже устала не меньше, чем рука. — Синьорина, — обращается он к ней, и это наводит его на мысль: известное произведение, позволяющее оценить девичий голос без боязни опозорить исполнительницу или рассмешить публику, уже давно написано, и хотя обычно аккомпанирует ему не только одинокая скрипка, Нунцио что-нибудь придумает. Он выводит смычком, а не голосом, второе «Синьори-и-на-а-а…» из арии Дона Жуана, и сразу несколько человек из команды опознают мелодию с лету. С запозданием Нунцио соображает, что девица навряд ли станет петь за Дона, а арии Эльвиры сложноваты, поэтому на ходу выбирает более известный дуэт ближе к началу оперы. Поскольку одновременно играть и петь первый куплет Дона ему не под силу, он просто начинает знакомую всем мелодию, и юная леди хихикает, прикрыв ладонью рот. Отлично, думает Нунцио, значит, он не ошибся. — Ручку, Церлина, дай мне, В домик со мной пойдём. Все сохранится в тайне, Мы будем там вдвоем. Она подхватывает — по-английски, a не по-итальянски, но что поделаешь: — Поднять не смею взора, Не знаю, что сказать… Послушать ли синьора Иль лучше убежать? Иль лучше убежать?.. Голос у нее высок и чуть пронзителен, но так приятен для слуха, что, когда вступает голос куда более низкий, такой же ясный и уже по-итальянски: — Верь, ты мне всех дороже! — Нунцио не сбивается ни на мгновение. Но сбивается юная леди, выпевая пару слогов на итальянском, затем оборачивается, ахает и пропускает остаток строки. Свист матросов подтверждает, что и впрямь случилось нечто из ряда вон выходящее, и Нунцио поднимает взгляд, насколько может. Как ему и показалось, обладатель хрипловатого баритона, выводящий теперь «ждет тебя блеск и слава», — первый помощник мистер Уильям Хоскат собственной персоной. Даже Нунцио усмехается. От игры это его не отвлекает — он не первый день держит в руках скрипку, знаете ли, — но он сдабривает свой аккомпанемент некоторой игривостью. К тому же да Понте всегда лучше звучит в оригинале, пусть и с шотландским акцентом. Моцарт свое дело знал. Юная леди, почти сравнявшись по цвету с закатным солнцем, продолжает с чуть избыточной искренностью и тоже по-итальянски: — Как быть, не знаю, право! Доигрывать дуэт оказывается одно удовольствие: «идем, идем скорее, не споря, не робея, нас ждёт с тобой любовь!» Для спонтанного выступления важно, чтобы произведение было достаточно простым, а певцы уверенными в себе; к моменту кульминации уверенность мистера Хоската окончательно передается девушке, и завершают они четко, слаженно и красиво. Толпа аплодирует с той же свирепостью, с какой они встречали его танцы, и Нунцио видит поверх опущенного смычка, как мистер Хоскат вежливо склоняет голову перед дамой, а та, все еще алая как маков цвет, делает реверанс. Взгляд ее перебегает от толпы к развеселой ухмыляющейся компаньонке и опять к Нунцио. Похоже, юная леди, совсем как героиня оперы, борется с собой. И как ее винить, думает Нунцио, — англичанкам мало выпадает в жизни музыкальных удовольствий. — Синьор Хоскат! — пресекает Нунцио возможные попытки девушки объясниться. — Я и не знал, какой вы разносторонний человек. Скажите, как будет по-английски «О, выйди поскорее, моя отрада»? — Вы меня переоцениваете, мистер Паскуа, — смеется мистер Хоскат, опять поворачиваясь к девушке. — А вы, мисс Берд, полностью оправдываете свою фамилию. Я просто не мог не присоединиться к вам. — Вы слишком добры, сэр, — говорит она, снова приседая и упрямо не поднимая взгляда. Пока юная леди не скончалась на месте от смущения, Нунцио улыбается до ушей и начинает новую мелодию — тоже Моцарта и тоже всем знакомую. Пожертвовать рукой во имя непрерывного веселья и благочестия девушки ему ничего не стоит.

*

3. Эдвард Николс, второй помощник Формозцы позируют Спрэтту прямо во время погрузки их багажа, в широком проеме своей будущей каюты, и Николс не устает поражаться, как легко им дается полная неподвижность. Он кладет руку на спинку стула Спрэтта и наклоняется вперед, но, по правде говоря, модели интересуют его куда больше, чем работа художника. Они одеты в яркие многослойные шелка, из-под юбки женщины виднеются штаны. Его познаний о нравах Востока хватает, чтобы увидеть, что по их меркам она весьма красива (хотя он затрудняется определить ее возраст), и разница их общественных положений очевидна: пожилой господин позирует сидя, а стражи носят униформу. Женщина мечет глазами туда-сюда, наблюдая за беготней команды с очаровательной нервозностью. Пожилой господин смотрит на Николса недобро. Возможно, он путешествует в качестве сопровождающего — дядюшка или, может быть, дед. Пусть его смотрит, думает про себя Николс. Он не представляет угрозы. Какой бы властью не обладали эти люди на суше, здесь они гости в царстве Николса. Спрэтт надписывает рисунок: «Члены формозской королевской семьи». — Королевской? — шепотом спрашивает Николс под шуршание грифеля. Примерно в этот момент на лестнице, ведущей вниз, появляется еще более изысканный и достойный внимания Николса объект, чем юная особа.

*

9. Джеймс Уоллес, фельдшер — Сколько возьмешь за доступ к капитанским запасам выпивки? — полушутя спрашивает Джим. Филипп, восприняв вопрос совершенно серьезно, отвечает. Так или иначе Джиму грозит долгий и интересный разговор с казначеем, но он хохочет от души и заходит с другой стороны: — Ну хорошо, а если поделим на двоих?

*

57. Александр Бут, матрос Похоже, что участь старшего из братьев Питерсов — погребение в земле или в море — стала предметом разногласий. Судно все еще на стоянке в порту Фалмута, куда могут приехать родственники, и коронер мог бы сохранить тело до их прибытия. Но на поездку нужны деньги, которых у Питерсов и так мало, — говорит плотник, не гнушаясь жестокой правды. Да и того, что осталось от тела, не хватит на достойные похороны. Конечно же, Александр помогал тащить изувеченный труп из трюма наверх. Жизнь и тепло утекли из него так стремительно, что под конец его руки тряслись. Каким бы ни был в итоге обряд, останки надо завернуть в холст, чтобы не замарать все вокруг. Александр неловко топчется неподалеку, наблюдая, как мистер Смит работает и наставляет мистера Гиббса с деловитой ремесленной бесстрастностью: какие использовать швы, когда нужно приподнимать голову, как чистить иглы. Занимает это четверть часа, по прошествии которых на месте тела оказывается безликий сверток, и на глазах Александра человек превратился в вещь. Происшедшее должно быть ударом, но он не может этого осознать. Когда падали бочки, удар тоже его не задел. — А что там, собственно, произошло? — спрашивает мистер Смит, вытирая руки о парусину. На одежде Александра тоже как пить дать осталась кровь после уборки. — Несчастный случай, — произносит он слабым, чужим голосом. — Встал под груз в самый неудачный момент. Мистер Смит кивает, мистер Гиббс тоже, и они вдвоем пялятся на Александра, потому что сказать больше нечего. Палубой ниже, под все еще раскрытыми люками звучат голоса уборщиков, вымывающих останки и ошметки в льяла. Александр едва успевает кинуться в угол, где его рвет в ведро с опилками. Когда он приходит в себя, рядом с ним стоит на одном колене мистер Смит и успокаивающе треплет по спине, и ревущая волна в висках и горле оседает прибрежной пеной на песке, оставляя лишь боль. — Первый раз, а, парень? — спрашивает мистер Смит, и отвечать Александру не приходится.

*

35. Чарльз Герштик, гардемарин — Компания желает знать… — объясняет мистер Перротт, листая один из гроссбухов мистера Маккея, и Чарли не конспектирует лишь потому, что письменные принадлежности лежат на столе у локтя мистера Перротта, а прерывать его кажется неуместным. Найдя нужную страницу, мистер Перротт продолжает: — …Все обо всем, что происходит на борту, что приходит и что уходит. Это касается и людей. Чарли даже не знал, что матроса звали Самуэль. Он кивает и склоняется над книгой, глядя мистеру Перротту через сгорбленное в тяжелом вздохе плечо. — Вот он где, — указывает мистер Перротт, и Чарли вновь кивает. — Сюда же вписывается краткий отчет о произошедшем. Если кто-то пострадал, но не погиб, — то же самое. Берете шифр с этой страницы — запоминать их наизусть не нужно — и, если необходимо указать детали, например, имя виновного или зачинщика, вносите их сюда. Под всем этим расписываются врач и казначей, здесь и здесь: к доктору Эвансу мы пойдем чуть позже, а мистер Маккей, как видите, уже оставил подпись. Вот тут ближайшая родня несчастного Самуэля — их надо известить. Его брат тоже на борту, что не часто, но случается, и так проще будет решить, кому достанется его имущество. Личные вещи описаны вот здесь, и надо указать его жалование: считается хорошим тоном возместить семье первый отрезок пути, пусть он и не дожил до его конца. Если бы он с честью пал в бою, компания выплатила бы жалование за весь рейс; но, поскольку это всего лишь несчастный случай, с нее причитается столько, сколько он успел заработать. Можно препоручить все его брату, за исключением официальной переписки и финансовых дел: когда зайдем в порт за провиантом — скорее всего, в Касабланку, или в Лиссабон, если не повезет с ветром, — отправим извещение почтой. Сейчас эти графы заполнять не нужно. Мистер Перротт вновь вздыхает, вырывая Чарли из захватившего его мысли урагана слов и цифр. Это похуже латыни с греческим, вместе взятых: и цифры, и слова понятны ему по отдельности, но никак не срастаются в единое целое. — Как это все бесчеловечно, — бормочет мистер Перротт, почесывая усы костяшками пальцев. — Тем не менее — когда закончим с этим, напишем семье. В конце книги есть готовые шаблоны. Перепишете, перед ужином подадите капитану на подпись и снова принесете сюда, чтобы мистер Маккей добавил его к остальной почте. — Разрешите вопрос, сэр? — Вопросы я всегда разрешаю, Чарли, вы же знаете. — Почему бы не написать письмо с нуля? Разве родственникам от этого не будет приятнее? Мистер Перротт вздыхает в третий раз, даже глубже и печальнее, чем в предыдущий. — Потому что слишком уж часто приходится это делать. И порой — много раз подряд.

*

44. Льюис Уокер, марсовой На море издавна существует обычай — как следует напугать салаг хорошей байкой, когда суша скроется из виду; вот только в этот раз кое-кто из матросов уже успел изрядно перепугаться. Так что Льюис дожидается, пока и младший Питерс, и Бут уйдут наверх на вахту — хвала святым угодникам, что у мистера Минье, в отличие от Клестиля, есть сердце — и Боттерил, О’Хейган и оба новеньких ласкара окажутся в полном его распоряжении. Он даже взгромождается на пушку поближе к гардемаринской каюте, чтобы зануда Герштик мог вдоволь поизображать, что не слушает, и говорит не громче, чем требуется, чтобы расслышать тишину снаружи судна. Льюис обожает свою работу, и эта ее часть — не исключение. — Прошлый раз этим занимался Хон, — начинает он, — и мне невдомек, что именно он им там наговорил, но, раз уж они все еще здесь, значит, что-то у них в головешках да осело. И вполне может статься, что мы уже отдали ему, что ему угодно, но в этом-то и штука: что ему угодно, не угадает никто. — Кораблю? — спрашивает хриплым полушепотом один из ласкаров — Ренфред, который с прилизанными волосами. — Да морю же, — хохочет Льюис. — Какое морю дело, что угодно кораблю? О’Хейган цокает языком и складывает руки на груди — ну и пусть, думает Льюис, уж ирландец-то мог бы и посерьезнее отнестись к народным преданиям — но остальные обращаются в слух, придвигаясь поближе или облокачиваясь назад, как кому нравится, избегая теней на темном дереве и металле от висящего рядом фонаря. Тот мерно качается туда-сюда, словно дитя в колыбели, проходясь снова и снова по выцарапанной за годы борозде. — Если вы думаете, что я про один лишь «Обра Динн», то зря вы так думаете, ой зря, — продолжает он. — На моем веку мне довелось ходить на четырех кораблях с шестью разными капитанами, а начинал я на второй год Семилетней войны. И то была не первая война, где я служил; а если французы нынче не образумятся, то и не последняя. Но сколько ни перевидал я злодеяний людских, ни одно не сравнится с тем, на что способна голодная морская пучина. А хуже всего вот что: в голоде нету зла. Пару-тройку лет назад, на Цейлоне это было, на моих глазах змея сожрала человека. Что ж, теперь змеи — злые? Нет, просто этой чертовски хотелось есть. Змеям тоже есть надо, и, с точки зрения той змеи, этот дурак Адам просто забрел куда-то в джунгли пес знает зачем. И что — заслужил он такую смерть? Тоже нет — дурость не грех, если только есть на свете Господь и он справедлив. Но даже если он и справедлив, справедливость его не имеет никакой власти над морем. И я вам повторяю то, что слыхал когда-то таким же салагой, как вы: не угадаешь, что ему угодно. Лет двести тому назад был один корабль, «Кальпурнией» назывался. Он с честью отбил в сражениях испанцев, но потерял половину офицеров, и сама королева Бесс велела вернуть его в строй и выбрала нового капитана, стоило только войне кончиться. Но в те дни пролезть в капитаны мог любой сухопутный болван; а тот, которого выбрала она, запросто мог знать английские воды как свои пять пальцев — но не иметь ни малейшего представления, что его ждет там, где вокруг от края до края лишь горизонт. Первым же назначением новый капитан был направлен в Кейптаун, и слыхал я, будто он прыгал до потолка, когда узнал. С благословения Ее Величества он повел «Кальпурнию» тем же маршрутом, что и наш, с сотней душ на борту и трофейным испанским золотом и винами в трюме. В те дни никто и не думал переживать, если о судне ничего не было слышно целый год. Но прошел еще год, а за ним и третий, и четвертый, а на пятый оно объявилось вовсе даже не в Кейптауне, а в Лиссабоне — подле того места, откуда отправилось в путь. И вел его один только рулевой, совсем иссохший от ветра и голода. Портовые рабочие подошли к кораблю на лодке и заорали с борта: «Эй!» — Льюис слегка меняет голос, делая его тоньше, — «эй, там, мы вам поможем зайти в гавань, бросьте конец или хоть паруса приберите». Это они по-португальски, значит, а рулевой им — «Нет», хрипит, так и затвердил «нет-нет», не трогаясь с места. Португальцы все ж вскарабкались на борт, вроде как ящерки по дереву лазают. Но те, кто залез первым, как увидели, во что превратилась палуба, так и застыли на месте и закричали остальным: «Стой! Не сходи!» По всей палубе стояла жижа, которая, может быть, когда-то была кровью, а может — дегтем, а может, и тем и другим. Она чуть не кипела на солнцепеке, черная, блестящая, и смердела гнилостно. И в ней валялись трупы — кто лицом вниз, будто упали в эту штуку и захлебнулись, кто брюхом вверх, как дохлые рыбины, кто по частям, а где-то пара трупов так погрузились и спеклись вместе в этой жиже, что их было и не отодрать, как совокупляющихся жуков. А когда еще эти португальцы лезли по борту и заглядывали в окна, в окнах тоже было полным-полно мертвяков, и из пушечных портов вытекала все та же смолистая жижа, застила там весь свет. А тот рулевой? Он не был ни привязан, ни прикован к штурвалу: просто эта мерзость залила ему ноги по колено и он ни шагу ступить не мог. …От гардемаринов через переборку доносится сдавленный возглас. Отлично, значит, Герштик все-таки слушает. Льюис продолжает говорить, для пущей жути по очереди заглядывая каждому в остекленелые глаза. — В конце концов судно удалось застопорить и бросить якорь подальше от порта, чтобы никакая неведомая нечисть не перекинулась с этого корабля на берег. А к рулевому отправили врача, который его усыпил и отпилил ему ноги пониже колена. Любой другой обозлился бы, потеряв вот так обе ноги, но этот малый, говорят, то рыдал, то хохотал от благодарности и облегчения и готов был рассказывать свою историю часами. Он помер раньше, чем его мог услышать какой-нибудь англичанин и записать ее с начала до конца, но и по той малости, что запомнили и пересказали португальцы, картина выходила еще та. Испанское золото пропало, а вино перевоплотилось, будто на святом причастии. Никакого сражения не было, но была течь — из трюма доносился хлюпающий звук, будто краба высасывают из панциря, и кого капитан ни посылал задраить дыру, никто не вернулся. Их вело кругами. Звезды были чудные. Он это повторял снова и снова: звезды были чудные. И последнее, что произнес в своей жизни тот рулевой, — это «только бы этого было довольно». …Боттерил шумно вдыхает через зубы, едва заметно подрагивая плечами. — Довольно кому? — спрашивает он. — Именно, — говорит Льюис. — Кому? Капитану? Королеве? Кораблю? Всевышнему? Никто не знает, и никому нет дела. Но никто больше не мог от этого выиграть, никто больше не мог столько забрать, как море; и и я верю, что дело в нем. Оно вечно голодно. У него свой закон, ему сам Господь не указ, и никто не знает, что ему угодно, и плевать оно хотело на нас с вами. Я не стану выдумывать к этой истории дешевую мораль, тем более что и всей истории я толком не знаю. С тем же успехом это могли быть пираты, или бешеный кит, или болезнь, или капитан заблудился в океане, или все вместе, и вот была команда, а потом ее не стало. Может, даже тот кровяной деготь — всего лишь накипевшая погань судна, годами искавшего берег с одним-единственным человеком на борту. Но если и есть тут урок, то он таков: мы не знаем, и не узнаем никогда, и все, что в нашей власти, — это никогда об этом не забывать. Вы ничего не знаете. Все, что вам известно, — это то, что морю нет до вас никакого дела. Вы и так нарушаете все мыслимые законы естества. Вы пытаетесь ходить по воде, но вы не сыны Божьи, потому что сам Бог не властен над морем. — И что же нам делать? — хмыкает из тени О’Хейган. — Тебе, что ль, доверять? Льюис слышит такое не впервые, поэтому лишь смеется, старательно обнажая зубы, чтобы сверкнули в свете фонаря. — А кому еще тут можно доверять?

*

23. Бунь-Лан Лим, пассажирка Если говорить честно — что не помешает, думает с улыбкой Бунь-Лан, — Лондон показался ей больше похожим на бескрайнее море, чем само море. Из тридцати четырех лет ее жизни половина прошла в пути: в юности — с Формозы на материк и обратно, снова и снова, затем — на восточные острова, в Индию, в Аравию, в Занзибар, в европейские колонии на крайнем юге Африки; а нынче — в далекую Европу и теперь домой. Ее семейство вновь пользуется почетом при дворе — но к ее возвращению и это может измениться. Сундук и красноречие дядюшки Бена должны помочь. При дворе все будет незнакомо. Суша — и та кажется незнакомой. Но сейчас компанию ей составляют нагие деревянные стены и мерная морская качка, и она могла бы быть где угодно. Возможно, так же ощущают себя и морские жители в своем придонном мире. Вне сомнения, у них есть собственные страны и города, а значит — есть среди них и те, кто чувствует себя как дома, лишь находясь в пути. Страх сжимает ей сердце при мысли, что будет, если сундук откроется и кто-то из этих скитальцев откликнется на зов раковин. — Сундук надежно запечатан? — полуспрашивает, полуутверждает она. — Надежнее и быть не может, госпожа, — говорит Бен, не поднимая взгляда от книги. — Их голоса слишком высоки, чтобы их было слышно над водой. Бунь-Лан кивает. — Интересно, к кому они взывают, — размышляет она вслух. — Друг к другу, — отвечает он. Это Бунь-Лан способна понять: ведь к ней море взывает уже много лет.

*

32. Дэйви Джеймс, стюард четвертого помощника Ужин в капитанской каюте он накрывает впервые, и ему впервые предстоит на нем прислуживать, и Дэйви знает, что должен смотреть и хорошенько запоминать, Где, Что и Куда. Но остальные совершенно не стремятся облегчить ему задачу — Родди насвистывает что-то себе под нос, Филипп не замолкая травит байки, а Самуэль просто расставляет и раскладывает все, куда нужно, не давая Дэйви возможности проследить за его действиями. В итоге Дэйви стоит столбом, приоткрыв рот и держа в руках ящик со столовым серебром, пока его старшие товарищи шумят, смеются и вилка за вилкой сервируют стол. — …И не спят, — говорит Филипп, складывая очередную салфетку. — Один из них вечно караулит в трюме, а другой не спускает глаз с женщины. — Не будь они ни бум-бум по-английски, я б решил, что это капитан так за нами шпионит, — закатывает глаза Самуэль. Он лезет в ящик, который держит Дэйви, выуживает оттуда нож, вытирает его фартуком и кладет лезвием к тарелке. Родди на секунду прерывает свист, чтобы жизнерадостно вставить свое мнение — «Слишком замороченно!» — и опять принимается протирать бокал изнутри. — Ну а вдруг? — говорит Самуэль, каким-то образом успев разложить еще два ножа. — Мне брательник двоюродный рассказывал, что у них на «Нуме» боцман как-то протащил на борт сыщиков под видом пассажиров из Польши, а по правде они для него воришек отлавливали. — Так то из Польши, — замечает Родди. — Прикинуться поляком любой дурак может. А попробуй изобрази из себя китайца, если сам не китаец! — Но всегда можно изобразить, что не знаешь английского, — возражает Филипп, выдергивая из стопки новую салфетку. — Небось по опыту говорит, — хмыкает Самуэль в сторону Дэйви, в очередной раз закатывая глаза и взмахивая очередным ножом. Филипп усмехается, заново берясь за свою салфетку. — Еще как по опыту! Года три назад, помнится, был один из Америки… За спиной Дэйви с хлопаньем открывается дверь, и дальнейшие события происходят почти одновременно. Родди отступает в сторону, чтобы дать вошедшему пройти, и врезается в плечо Самуэля; тот роняет нож, который собрался протирать, и отскакивает назад, сдвигая стол; стол бьет Филиппа в грудь, и тот инстинктивно отталкивает его в противоположную сторону; в этой стороне как раз оказывается Дэйви, который уворачивается, и серебряная утварь из его ящика летит прямо в лицо Родди — из руки которого, само собой, падает стеклянный бокал и разбивается рядом с Дэйви, задевая щеку. Пол Мосс — а в каюту вошел именно он — тут же кидается на помощь Дэйви, ногой отшвыривая с дороги серебро и опускаясь на колено. — Ты цел, малый? Дэйви кивает. Ему почти не больно, но это может измениться, как только он вспомнит, как дышать. Пол кивает в ответ и помогает ему подняться, окидывая взглядом воцарившийся в каюте кавардак. — Кто из вас, обалдуи вы эдакие, забыл закрепить ножки стола? Родди смотрит на Филиппа, тот на Самуэля, и Самуэль быстро отвечает: — Этим занимается Себастьян. — На случай, если вы не заметили, — говорит Пол, глядя на них волком и прижимая к щеке Дэйви носовой платок, — теперь Дэйви — наш новый Себастьян. Ключевое слово — «новый». Самуэль и Филипп удрученно вздыхают, но извиняется только Филипп; Родди уже сметает в кучу битое стекло и мрачно поглядывает на Дэйви, плохо скрывая гримасу. Пол еще раз треплет Дэйви по плечу. — Сам до Эванса дойдешь? Дэйви вновь кивает. — И не забывай подавать голос, — мягко советует Пол. — Не то эти балбесы вообще забудут о твоем существовании. — Есть, сэр, — выдавливает из себя Дэйви. — Молодец. Вон с глаз моих. Выскакивая за дверь, Дэйви улавливает напоследок голос Пола, твердо намеренного пропесочить Самуэля как следует.

*

55. Хамаду Диом, матрос Пока Хамаду бреет затылок, завязывается драка. Ему нет необходимости напрягать слух и внимание, чтобы понять, что зачинщик — Натан Питерс. Тот в последнее время плохо спит; никто в их закутке не спит хорошо, и Хамаду догадывается, что причина тому — все тот же Натан Питерс. Осуждать Натана за его дурное расположение духа не имеет смысла. Горе способно превращать порядочных людей в негодяев, а то и в сущих чертей. Однако беспокойство Натана, вечное ворочание Ларса с боку на бок и едва слышный завывающий визг, будто бы доносящийся из-под палубы, мешают спать и Хамаду. На всякий случай он прячет лезвие до тех пор, пока драка не прекратится. Лежащая на виду сталь — не самый мудрый советчик гневу.

*

50. Джон Нэйплз, матрос Общий враг полезен для морального духа. В море, впрочем, наиболее часто встречающийся враг — скука. Поэтому Джек не удивляется, когда мистер Вольф объявляет соревнование по стрельбе — в качестве приза двойная порция рома любому, кто стреляет лучше него, и целый фунт самому меткому. Была не была, думает Джек, все равно ему нечего терять, кроме собственного достоинства и рома, который и так ему не полагался. На фок-мачте подвешивают мишень — силуэт человека, намалеванный на бесхозной доске, — и раскладывают на палубе «браун-бессы», над которыми высится грозный, как филин, Вятер. Джек вызывается помогать с перезарядкой, пока очередь не дойдет до него, поскольку подлизаться к Вятеру никогда не бывает лишним, и вскоре оказывается по уши в работе. Контрольный выстрел мистера Вольфа поражает мишень в правое плечо, запуская среди присутствующих цепную реакцию бахвальства и дурачества, которая — Джек не может не признать — заметно улучшает настроение на палубе сама по себе. Кто-то из русских задевает колено, Уокер всаживает пулю в живот; мистер Уоллес поддается на уговоры, позорно промахивается и со смехом заявляет, что хотел бы посмотреть на того, кто справится еще хуже. Хэл Бреннан, понятное дело, не подводит, уложив заряд в левое бедро около паха; и, ко всеобщему изумлению, из мастерской выходит мистер Смит, дожидается своей очереди и даже чиркает мишень по макушке. Из гардемаринов не блещет никто, хотя мистер Ланк оказывается получше остальных и хотя бы попадает по доске; мистер Николс отказывается от ружья в пользу собственного пистолета и справляется не хуже, но и не лучше. Акбар стреляет в лодыжку, пуля Линде пролетает чуть ниже, ближе к стопе. Любители рукопашного боя почти все мажут — в частности, Маба, который все же усмехается и обещает попрактиковаться; еще один, Цзе Чжан, попадает в левый локоть, и настает очередь Джека. Он берет собственноручно заряженный мушкет, встает в стойку, целится, и приклад взрывается прямо у него под носом. Через час промываний, швов и перевязок (хорошо, что Уоллес задержался поглазеть) Джек твердо решает посвятить ближайшее время исключительно холодному оружию.

*

58. Патрик О’Хейган, матрос Говорят, что драить льяла отправляют любого, кто попадется Клестилю под горячую руку. Говорят, что попадаться Клестилю под горячую руку — опасная затея. Патрик не виноват, что у Клестиля всегда горячая рука. Льяла — место по определению дерьмовое, и, несмотря на надушенный кусок холстины, которым Патрик обмотал нос и подбородок, вонь пробивается через нее, даже не замечая. Умей запахи воплощаться во что-то осязаемое, этот стал бы колючками, терниями и липучей сладковатой гнилью застарелого дерьма, и вонища, кажется, проникает прямо сквозь кожу, словно те иголки, которыми один марсовой давеча тыкал в другого, когда тот вывернул плечо. На это Патрик не соглашался. Посмотришь на белый свет, говорят. Заработаешь хорошенько, говорят. При первой же возможности он уберется с поганого корыта ко всем чертям. Будь проклято это назначение. И будь проклят этот Клестиль.

*

43. Маба, марсовой Сегодня Гуль не в настроении фехтовать, так что Маба упражняется один. В команде знают, что в это время суток его лучше оставить в покое и что места ему требуется много. Тонкие английские и французские сабли плохо сочетаются с Мабиным ножом-боло, и хотя он научился управляться с ними на случай, если окажется обезоружен, он предпочитает рубящие удары колющим. В довесок его леворукость уже не раз и не два обзывали нечестным преимуществом, и Маба не скрывает желания отдохнуть от критиков. Он применяет испробованный когда-то вживую маневр, воскрешая перед глазами образ противника — необыкновенно стойкого пирата-француза, с которым «Обра Динн» схлестнулся у берегов Мадагаскара два года назад. Как ни странно, тот держал в каждой руке по ножу, но обращался с ними умело. Маба тогда едва не лишился глаза, подныривая под выкинутый левый нож, чтобы заколоть мерзавца в бок. Он зажмуривается и отрабатывает прием снова и снова: уклон, выпад, поворот, удар. Уклон, выпад, поворот, удар. — Он был больше тебя, да? — посмеивается рядом старческий голос. Это говорит господин из Формозы. Маба не удивлен тому, что пожилой формозец желает поделиться своим опытом. Старцам это свойственно, особенно тем, кто оказался вдали от дома. Неожиданнее тот факт, что он говорит на родном языке Мабы — хотя и это удивление скорее приятно, — да еще угадал диалект с одного раза. Маба смеется в ответ, с гордостью подмечая, что совсем не запыхался. — Много кто крупнее меня, господин. А уж среди пиратов особенно. Пожилой формозец отделяется от козьих клеток и подходит ближе, не вторгаясь на невидимый плац. — Я не знаю это последнее слово, юноша. Маба повторяет, и пожилой господин кивает; затем он переводит слово на английский — «особенно» — но старец лишь качает головой. — Ничего страшного, господин. Вы хорошо говорите. — А ты хорошо сражаешься. Ты сражаешься с большими мужчинами. Я помню, как это. Маба разглядывает пожилого господина, примечая необычайно прямую для его лет осанку. Да, такой вполне может помнить поединки с более мощными противниками; возможно даже, с каким-нибудь алчным французом. Осторожно подбирая слова, чтобы не оскорбить, он говорит: — Если бы вы дрались плохо, вас бы здесь сейчас не было. Старец хохочет, запрокинув голову. — Да! И ты тоже станешь старым, если будешь тренироваться. Однако, — он замолкает, очевидно, вспоминая нужные слова на Мабином языке, — ты рубишь вниз и вверх. Они это видят, — он выделяет слово «видят» таким образом, чтобы стало понятно, что он хотел сказать «ждут». Маба качает головой, не желая обидеть: — Европейцы чаще колют. Пожилой господин не соглашается: — Одна рука. Попробуй две. С минуту Маба размышляет над услышанным, так и эдак вертя мысль в голове. Он поднимает глаза на старца, кивает, затем перехватывает нож так, что правая ладонь подпирает снизу левую, сжимающую рукоять. — Да, — говорит пожилой господин на своем языке и повторяет на Мабином. — Хорошо. Они это не увидят, — он указывает на рукоять боло. — Они думают, что ты будешь рубить, а ты будешь колоть. Они удивятся. Убедившись, что места предостаточно, Маба повторяет свой прием, завершая его уколом вверх вместо рубящего удара. Так не слишком удобно, но в крайнем случае может пригодиться. Его упражнения насмешливо прерывает голос еще на одном языке — звучный глас капитана Уиттерела, выглянувшего из своей каюты: — Маба! Сложить оружие! — Сэр, — машинально отвечает Маба, опуская клинок к бедру. — Рядом с пассажирами запрещаю, — заявляет капитан Уиттерел, стремительно шагая к ним. Недоразумение вполне понятно: капитан знает, что команда умеет держаться от фехтующего Мабы подальше, но в том, что пассажир сам решил к нему подойти, его вины нет. Пожилой господин смеется и поднимает обе ладони, будто пытаясь утихомирить капитана издалека. — Нет беда, — произносит он по-английски и с широкой улыбкой обращается к Мабе на его языке: — Объясни ему, юноша. За три года на «Обра Динн» Мабино знание английского значительно улучшилось, но он все еще чувствует себя неловко, демонстрируя его несовершенство офицерам. — Господин — учитель, — поясняет он. — Он видел, как я тренируюсь, и хотел помогать. Капитан Уиттерел переводит взгляд с одного на другого и обратно, и выражение на его лице преобразуется из сурового в сдержанно-любопытное. — Мистер Ся — фехтовальщик? — спрашивает он Мабу, и тот кивает. Пожилой господин — мистер Ся — явно понимает их без перевода, поскольку протягивает к нему ладонь недвусмысленным жестом. Когда уважаемый старец требует у тебя оружие, оружие надо отдать. Маба вручает ему боло и отходит назад, к козьим клеткам. Взвесив нож в руке, мистер Ся выполняет несколько изящных, плавных движений, будто пишет кистью, а не фехтует. В полупасмурном свете острое лезвие не сверкает, вместо этого тускло сереет своей бесхитростной красотой сам клинок. Движения мистера Ся неторопливы, но выверенны и четки, не нарушая равновесия ни на секунду, даже когда он зависает на одной ноге или принимает вес ножа обеими руками. К тому времени, когда мистер Ся наконец замирает, палуба полна народу и об упражнениях в гордом одиночестве можно забыть. Бреннан, облокотившийся на бизань-мачту, хлопает в ладоши, ухмыляясь во все свое широченное лицо: — Потрясающе, сэр! Хон, скажи ему, что это потрясающе! — Он это понимать, — отвечает сверху восседающий на марсе Хон, но все же произносит что-то более развернутое на китайском, и мистер Ся, улыбнувшись, говорит что-то в ответ. Мистер Ся отвешивает капитану поклон — уважительный, но непринужденный — и занимает открытую стойку, в которой Маба без труда узнает приглашение на поединок. Капитан Уиттерел спешно оглядывается по сторонам, но так же быстро разбирается в происходящем и издает недоверчивый смешок, который частенько звучит, когда кто-то из команды высказывается необдуманно, но остроумно — как в том случае с пиратами. — Не хотелось бы стать причиной неприятностей. Голос Хона сверху переводит, и мистер Ся отвечает длинной фразой. Хон повторяет капитану: — Только сабли, сэр. Обезоруживать, не ранить. Мистер Ся есть осторожный и доверять вам. — Ну что ж! — произносит Уиттерел, и команда рукоплещет. Ближе всех к нему стоит Маба, поэтому он принимает поданные в сторону, не глядя, капитанский кафтан и шляпу и поспешно отступает. Для свободы действий капитану нужно не меньше места, чем Мабе: иной раз, когда он фехтует с мистером Хоскатом или мистером Дэвисом, их поединки охватывают всю палубу целиком. Капитан Уиттерел — рослый крепкий мужчина, на голову выше мистера Ся, а его абордажная сабля вдвое длиннее ножа Мабы, хотя и вдвое легче по весу. Арена им потребуется по меньшей мере отсюда до бака, и мистер Минье уже начал оттеснять матросов подальше от дуэлянтов. В предвкушении поединка толпа сгущается, а марсовые прыжками спускаются по реям поближе к зрелищу. Капитан Уиттерел занимает начальную позицию, а следом за ним и мистер Ся, бросив через плечо Мабе на его же языке: — Смотри. В следующий же миг мистер Ся открывает бой выпадом — вдвое стремительнее, чем во время сольной демонстрации, — и капитан Уиттерел, застигнутый врасплох, торопливо парирует. Мистер Ся уворачивается из-под его ответного выпада, и вскоре за ними становится трудно уследить: настолько молниеносны удары клинка по клинку и топот сапог капитана по палубе, что даже звуки, кажется, запаздывают на долю секунды. Фехтовальщики примерно равны по силе, хотя об их оружии этого не скажешь, и, будучи не намерены убить друг друга, двигаются грациозно и со странной торжественностью — такой же невозмутимо-сосредоточенной, как выражение лица мистера Ся. На лице капитана Уиттерела, однако, этой невозмутимости не заметно. Брови его насуплены, зубы сжаты, а по челюсти ходят желваки всякий раз, когда мистер Ся отражает его удары. Он напорист, как и большинство англичан, выставив вперед для защиты ведущую руку и бок, — мистер Ся же отворачивается лишь для того, чтобы резко развернуться к противнику с другой стороны, меняя захват на рукояти боло с двуручного на одноручный и обратно, с необыкновенной для его возраста ловкостью. Он привык к более легкому оружию, догадывается Маба: более легкому, но такому же короткому. Умело переступив ногами, капитан получает позиционное преимущество и начинает напирать под одобрительные вопли команды; Маба видит, как он делает обманный выпад вправо, напарывается на блок стороной клинка и с рычанием бросается вперед, чтобы перехватить мистера Ся за запястье… …и с безмятежной улыбкой мистер Ся повторяет прием Мабы: уклон, выпад, поворот, удар — только не клинком, а рукоятью. Удар приходится капитану Уиттерелу под мышку, и тот с воплем роняет саблю, на которую тут же наступает мистер Ся, прижимая гарду пяткой. Капитан вынужден отступить, и ахающая взволнованная толпа вдруг затихает в ожидании его реакции. Кажется, только Мабе с его места виден вспыхнувший в черных капитанских глазах искренний, уязвленный гнев. Тем не менее, спустя миг капитан коротко кланяется мистеру Ся, признавая свое поражение. Рукоплескания возобновляются, на сей раз подернутые сдавленным шепотом и бормотанием, и капитан с усмешкой протягивает руку за своей саблей. — Пожалуй, пора добавить к моему правилу исключение, — объявляет он, и образ достойного проигрыша портят лишь догорающие в глазах недобрые искры. — Маба, даю тебе разрешение практиковаться с мистером Ся в любое время, когда он изъявит такое желание. — Спасибо, сэр, — тихо говорит Маба. Мистер Ся подбирает саблю и протягивает ее капитану рукоятью вперед с куда менее уважительным поклоном. Капитан Уиттерел забирает ее, принимает свой кафтан и шляпу, затем окидывает взглядом по-прежнему не расходящуюся толпу. — Мистер Минье, будьте так любезны разогнать команду по местам, — не просит, но приказывает он и накидывает кафтан, заметно щадя правую руку. Мистер Минье подчиняется; Маба, чье место и так здесь, не уходит и смотрит, как мистер Ся провожает взглядом удаляющегося под палубу капитана. — Ты видел? — спрашивает он, снова на Мабином языке, но без тени прежней шутливости. — Да, — отвечает Маба. — Видел.

*

15. Олусь Вятер, помощник канонира Тому, что эта мерзкая обезьяна более не допускается в крюйт-камеру, есть очень веские причины.

*

37. Тимоти Бьютмент, марсовой Происшествия при работе с такелажем — обычное дело на море. Происшествия при работе с такелажем, совмещенной с попытками продемострировать свою удаль восхищенным пассажирам, — дело если не самое обычное, то явно поучительное и достаточно частое, чтобы товарищи Тима впоследствии прочитали ему нотацию на пяти с лишним языках. (Дамы, впрочем, неплохо повеселились, наблюдая за ним, так что дело того стоило; но после того трюка, что он проделал, чтобы не свалиться за борт, плечо будет ныть еще пару недель.) В любом случае Тим обещает себе впредь потщательнее завязывать страховочный узел на ноге.

*

38. Хуан Ли, марсовой Из грузовой части трюма доносится ужасный запах, сказал казначей. Тому, кто найдет его источник, полагается награда в неустановленном пока размере. Хуан не видит причин верить казначею и на грош — однако деньги есть деньги, и вряд ли ему доплатят за услуги переводчика для госпожи Лим и ее свиты. Поэтому в свое драгоценное свободное время он спускается под палубу, мрачно надеясь, что дело того стоит. Отведя фонарь в сторону, он закрывает над собой люк; тьма здесь не кромешная, поскольку господин Тан охраняет формозский багаж. Хуан почтительно кланяется, проходя мимо, и господин Тан отвечает наклоном головы. Придворный диалект господина Тана и его спутников Хуану не понятнее английского, однако учтивость в переводе не нуждается. Вокруг него сотни бочек, ящиков и запасных канатов, каждый из которых несет свой неповторимый запах, и над всем преобладает глухая сырость самой утробы корабля; но по-настоящему отвратных запахов пока не слышно. Хуан подносит горящий фонарь к грузам, насколько хватает смелости, и полуслепо тычется туда и сюда несколько минут, пока ему не приходит в голову, что его обоняние может обостриться в отсутствие других чувств. Под вопросительным взглядом господина Тана он полностью опускает козырек на фонаре, погружаясь в почти непроглядную тьму… …и в этой тьме он слышит звук — не то свист, не то скрип, похожий на шипение закипающего чайника. Звук слаб, но вполне различим и явственно исходит из закутка, который сторожит господин Тан. Хуану тут же представляется угорь, которого разрезают вдоль, со скрипом проходясь лезвием по хребту. Хуан поднимает взгляд на укрытое тенями лицо господина Тана. Уголок его глаза едва заметно дергается и по горлу подпрыгивает кадык, но он не произносит ни слова. Хуан разворачивается к выходу, бросая свои поиски. Что бы это ни было — его оно не касается и уж точно не стоит тех денег, которых казначей ему наверняка не заплатит.

*

8. Генри Эванс, судовой врач Раз в неделю, если позволяют расписание вахт и загрузка, Сатхи и доктор Эванс пьют чай. Выученный доктором в детстве тамильский оставляет желать лучшего — во всяком случае, так он утверждает; Сатхи категорически не согласен, к тому же он рад поговорить на родном языке с человеком, за которого не несет прямой ответственности. Ему нравится думать, что у них есть нечто если не общее, то по меньшей мере неожиданно схожее. Доктор Эванс, хоть и не ровня ему, находится на «Обра Динн» в промежуточной роли: не вполне офицер и не командир, но единственный представитель своего ремесла в этом замкнутом мирке. Сатхи чувствует себя так же: пассажирам он лишь прислуживает, но и к команде не относится. Вдвоем они ни рыба ни мясо — однако, каким бы существом бы ни был доктор Эванс, в представлении Сатхи он занимает более высокую таксономическую ступень. С командой Сатхи общается редко, хоть и пользуется обычно уважением своих соотечественников — особенно недавних обитателей ласкарского дома. Впрочем, теперь, без Саида и Раджуба, и этой радости у него почти не осталось. Чай уже заварился; доктор Эванс добавляет козьего молока, с которым придется смириться, и разливает. Фарфор его сервиза хорошо проводит тепло, и Сатхи обхватывает чашку ладонями и подносит к губам. В чай намешаны духовитые пряности с преобладанием зерен кардамона — совсем непохоже на любимые англичанами китайские чаи. Аромат сразу навевает воспоминания о базарах, которые он посещал в юности. Почти наверняка так и было задумано. — Заверьте меня, что больше никто не заразится, — произносит Сатхи по-тамильски, резче, чем хотел бы. — Не должен, — с чувством отвечает доктор Эванс и тяжело вздыхает. — Эти двое здесь новенькие. Были новенькими. Болезнь распространилась у них в доме и усугубилась холодами. Сатхи кивает, хотя легче от этих слов ему не становится. — Если вы полагаете, что команда и пассажиры вне опасности, то я доверяю вашему суждению. На усах доктора Эванса выступают росинки от поднимающегося пара. — А вы хорошо себя чувствуете? Сатхи снова кивает. — А вы, сэр? — Разве что устал, — поколебавшись, говорит доктор Эванс. — Как там ваши подопечные? — Дамы в добром здравии, — отвечает Сатхи и дует на чай, прежде чем отпить и задуматься. — Как и мистер Паскуа. Наши формозские гости держатся особняком, как обычно; но мистер Ся немного знает хиндустани и сумеет сообщить мне, если что-то пойдет не так. Ну или вам, сэр. — Да, — говорит доктор Эванс, сдвигая брови. — И все же мне неспокойно. Невпопад с вечным движением корабля тикают часы. Доктор Эванс кладет руку поверх нагрудного кармана, и звук стихает. Возможно, дело в аромате чая, так напоминающего о родине, или в том, что, если верить доктору Эвансу, эти две смерти будут последними — но, так или иначе, Сатхи начинает улыбаться. — Простите мою нескромность, сэр, но я вас понимаю. Ваш труд незавиден. В отличие от меня, вам приходиться жить со своими ошибками. Это должно быть нелегко. Доктор Эванс, занятый своим чаем, едва не давится стручком кардамона. Когда он прокашливается, Сатхи присоединяется к его смеху. Но из операционной не исчезает гнетущая тень, уже накрывшая двоих мужчин, которых англичане зовут ласкарами и чей путь закончился в негостеприимных, холодных водах.

*

12. Томас Сефтон, кок На камбуз чертову обезьяну тоже пускать нельзя. Так будет лучше для всех.

*

45. Леонид Волков, марсовой — За картами о таком не потолкуешь, — произносит Алексей, пыхтя дымом. Слова оседают тяжело, словно сам дым, клубящийся в чашечке его трубки. — Дело нешуточное. Леонид поднимает бровь. Потом вспоминает, что в темноте не видно, и говорит: — Слушаю. — Сундук этот золоченый видал? — спрашивает Алексей еще тише, потому что скрадывающий движения его губ дым уже унесло ввысь, к звездам. Он замолкает: даже если больше никто на судне не знает русского, обсуждать замысел иначе как обиняками чревато. Леонид давно усвоил этот урок — иначе бы уже вернулся на родину. Леонид не дурак, да и Алексей тоже, хоть и затею он выдумал дурную. Вопрос и впрямь нешуточный, и какое-то время Леонид просто смотрит на чернеющий дым и размышляет. Из того, что разговор идет по-русски, следует, что Аларкус уже знает, о чем речь, и тоже в деле. Леонид быстро считает в уме: трое, чтобы нести сундук, двое на весла, кто-то с навыками штурмана и уверенный в успехе главарь; причем главарь нужен повыше чином, чтобы легко проникнуть в кладовую для пассажиров. Австрияки не подойдут — Вольф до тошноты порядочен, а Клестиль абсолютно неподкупен; Хоскату есть что терять, а Перротт ничего с этого не получит. И это — только если им нужен сундук сам по себе, не считая формозцев. — Вдвоем или вчетвером? — Вдвоем, — отвечает Алексей. Леонид издает короткий смешок через нос, затем утирается рукой. — Тогда — нет. Не стоит оно того. И ты не ходи. Алексей пожимает плечами и вновь присасывается к трубке. В этот раз дым зависает у него перед глазами, словно ручное облачко тумана. — Как скажешь. Но ежели брякнешь кому — уж поверь, узнаю. Леонид уже сталкивался с таким — и был тогда на месте Алексея. Темные дела окупаются ровно настолько, чтобы дураки шли на них вновь и вновь. Если парню свезет, да еще не слишком сильно, он уцелеет в собственноручно устроенной передряге и вырастет в такого же старого дурня, как Леонид. А не свезет — что ж, останется навеки дурнем молодым. Он кладет Алексею руку на спину, хлопает пару раз. Дым растворяется в зябком воздухе. Больше им нечего сказать друг другу, и они возвращаются к вахте, пялясь в бесконечно-серый океан.

*

26. Хок-Сен Лау, пассажир Капитан задает вопрос, был ли убийцей Хок-Сен. Переводя, Хон спрашивает его: лежит ли на тебе вина за убийство. Разумеется, лежит — Хок-Сен стоял в это время на часах, но не помешал случившемуся. Так он и отвечает.

*

42. Николас Боттерил, марсовой С такелажа высоко над палубой легко представить, что казнь происходит не здесь и не сейчас. Она напоминает театральную пьесу — как те, которые устраивает в Лондоне брат Ника. Действующие лица по-театральному расставлены по местам — группами во главе с основными героями; одинокий приговоренный подвешен отдельно от всех; формозцы кричат что-то на своем никому не понятном языке, а мистер Минье удерживает их, пока не звучат выстрелы. Чей-то выстрел попадает в цель — отсюда трудно понять, чей, — но ничего не меняется. Ни один человек не двигается с места, и если даже кто-то вздрагивает, ахает или прячет глаза, то такие мелочи совсем незаметны публике, а Ник тут именно в этой роли. Он — публика. Не герой пьесы. Сверху ему видно, как наконец начинают рассасываться скопления людей, как окружают рыдающую формозку дюжие матросы, как работники возвращаются в каюты, а стюарды разбегаются с поручениями от своих господ. И со своего насеста — этакой королевской ложи — Ник замечает медленный значительный кивок мистера Николса, обращенный Ли Хону. Они не трогаются со своих мест, словно острова в бурном море, не более подвижные, чем болтающийся на канате труп. Об этом Ник никому ничего не скажет.

*

30. Самуэль Галлиган, стюард второго помощника Помогая грузить шлюпку, он получает углом сундука по колену и едва не оказывается в воде. Больно тяжелый. Придется брать две шлюпки.

*

34. Томас Ланк, гардемарин Чарли так отчаянно закатывает глаза, что они чуть не вываливаются из орбит. — Это же черная работа, — говорит он, морща свой поросячий нос. — Едва ли, — возражает Том, снова укладывая веревку себе на колени. У него почти получилось: если обернуть один конец вокруг другого еще несколько раз, петля выйдет поскладнее, но даже эта выполнила бы свою задачу. Он начинает развязывать узел — в пятый раз за вечер. — То, что этим занимаются чернорабочие, не означает, что больше никому нельзя. — Он прав, Чарли, — поддерживает Пит со своей койки, уложив книгу мостиком на грудь. — С ними не положено пить, но пить вообще — можно. Логика такая же. Том согласен с ним по существу, но развязать и перевязать узел сейчас важнее. Его руки должны выучить процесс, если он хочет когда-либо воспользоваться этим знанием. Не то чтобы он собирался регулярно вешать людей; но знать, как устроен узел, полезно. Сначала сложный двойной изгиб, потом туннель из петель, потом затянуть… Так и быть — с тех пор, как казнили того убийцу из Формозы, он не может перестать думать об удавках. Где-то в недрах сознания не утихает вопрос: каково это? Не убивать — Боже упаси! — но быть повешенным. Когда-то в школе во время драки кто-то схватил его за горло — больно было до ужаса, но сейчас все по-другому. Должно быть по-другому. Поэты говорят: кто не летал, тот не познал свободы. Возможно ли познать полет, повисев в петле? Он вновь принимается за узел, формируя петлю и обматывая длинный конец вокруг короткого, еще и еще. — И все же, — упрямствует Чарли из своего угла каюты. — Разве за тебя это не должен делать кто-то другой? — Все равно не помешает знать, как это делается, — вставляет Пит раньше, чем Том успевает ответить. Что-то в этом духе он и собирался сказать. Вместо этого он закончил свою петлю. Меньше чем сутки назад на шканцах повесили — или подвесили? повешение ли это, если убила его не веревка? — подвесили человека и расстреляли его. На глазах у всех, или почти всех. Он все еще болтается там в назидание прочим, и на голове у него надет мешок. Том успел повидать в своей жизни мертвецов, но ни разу не смотрел им в лица. Уоллес и доктор Эванс передают их в руки незанятым матросам. Те переносят их в плотницкую, где из них делают холщовые свертки. Если уж Чарли охота сетовать на черную работу, то вязание петель ни в какое сравнение не идет с подготовкой тел к погребению. Да и насколько «черная» эта работа, если ей надо учиться? Поднять труп ничего не стоит, но далеко не каждый найдет в себе силы на него смотреть. Или вдыхать запах. Том держит петлю в руках перед собой, поглаживая веревку большими пальцами. Надо различать, думает он. Подняв взгляд, он видит настороженные лица Чарли и Пита. — Что различать? — спрашивает Чарли. Черт, он все-таки сказал это вслух. — Узлы и удавки, — говорит он, и тут же собственное объяснение кажется ему неполным. — То есть, удавка тоже есть разновидность узла. Но на булине так просто никого не повесишь, так? Даже если канат толстый. Вы видели, как Уокер ее вязал? — Он подается вперед и поднимает свою петлю так, чтобы Чарли из его угла было видно. — Обстоятельно, не спешил. Она должна выдержать тяжесть. И не разползтись потом сама по себе. Чарли очевидно становится неуютно; Пит окончательно забросил книгу и свесился через край койки так, что заглядывает Тому прямо в глаза, хотя и вверх тормашками. — Какую именно тяжесть? — Думаю, такую, чтобы легко прервать падение, — наугад говорит Том. — Мертвые весят больше. Чарли возражает, и, конечно же, Пит завязывает с ним ожесточенную дискуссию, поскольку в последнее время ходит за Уоллесом хвостиком, и совсем скоро их спор ничем не отличается от любого другого разговора между итонцами и чартерхаусцами. Меж тем Том сидит, уставясь на свою петлю. Формозец-убийца был крупнее остальных — вдвое тяжелее Тома, а то и больше. Один-единственный тросик вздернул его, как кормушку для птиц. Чтобы поднять его туда, потребовались усилия троих мужчин. Одно с другим не вяжется. На мгновение перебранку Чарли и Пита заглушают скрипы и скрежеты «Обра Динн» и шепот океана за бортом. Том пробует накинуть петлю себе на шею. Она свисает вроде шейного платка. Веревка не толще пары его пальцев, но если затянуть, выдержит его не хуже, чем убийцу-формозца… …и через миг она затягивается — оттого, что свесившаяся рука Пита хватается за длинный конец, чтобы подразнить Чарли, и дергает вверх. На полет это ни капли не похоже. Пит даже не тянул в полную силу, но угол не тот, а может, и тот самый, и он сидит на верхней койке, и Том заваливается вперед под качку судна, когда веревка вгрызается ему в хрящи на горле. Паника вскипает перед глазами красной пеленой. У сидящего в дальнем углу Чарли глаза как у выпотрошенной рыбины. — Поддень, — голосит кто-то, кажется, это Пит, то ли командуя, то ли извиняясь, то ли вне себя от страха, путаясь в собственных руках, руках Чарли и веревке, — руки поддень… Ладонь Пита лезет под веревку, ложась Тому на шею. Она холодна как лед. Как только к Тому возвращается способность соображать — вместе с жадно заглоченным воздухом, — он тоже пропихивает под петлю пальцы. Он смотрит в упор на лоб Пита. Глаза у того округлились, непонятным образом оказавшись под самой челкой, и Тому все еще не хватает воздуха. Горлу тесно и узко и — да, ему начинает казаться, что он падает стоя, и поле зрения делается все меньше и меньше, словно мир под крыльями летящей птицы. — Чарли, нож, живо, — говорит Пит, и Чарли, спотыкаясь, бросается за ножом. Через несколько противоестественно долгих секунд Чарли разрезает петлю, настолько близко и осторожно, что Том чувствует запах пота на его руках. Концы веревки падают на палубу, и Пит с Чарли отскакивают назад, чтобы дать ему отдышаться. Наскоро и неловко извинившись, они больше не поднимают эту тему. Одеваясь поутру, Том обнаруживает, что высоты форменного воротника хватает, чтобы видимую над ним красноту можно было списать на солнечный ожог, а от ножа Чарли остался тончайший выпуклый порез, который покалывает шершавая ткань. Затем они узнают, что в ночи Николс бежал, прихватив с собой двух формозцев. По сравнению с этим глупость — не самое выдающееся происшествие.

*

17. Финли Далтон, рулевой — Если надо — кричите, сколько душе угодно, — говорит ему доктор Эванс. То, что Финли вообще ощущает его прикосновения, скорее всего, хороший знак; однако в том, что тебе проткнули бедро гандшпугом, хорошего мало. Выниматься он будет еще мучительнее. Поле зрения Финли уже подернулось красным по краям, но он выхватывает отдельные детали со странной четкостью: Уоллес сидит справа, зажимая бедро, Сатхи крепко удерживает его за руки, Хэл Бреннан нависает сверху, ухватившись за гандшпуг, а доктор Эванс держит фонарь и какой-то инструмент, похожий на крошечный топорик и раскаленный докрасна. — Итак, Сатхи, Джим, держим крепко. На счет три. Раз. Два. Три… Финли, само собой, кричит. Первым же делом он во всеуслышание объявляет: «Николс — ублюдок!» — и продолжает орать, что в голову взбредет, пока доктор Эванс проводит каутером по краям раны. Боль и до того была чудовищной; то, что он испытывает сейчас, не поддается никакому связному описанию. Когда Финли затихает — Бреннан, поганец, хохочет, Уоллес ухмыляется до ушей, а Сатхи уже отпустил его и мигает глазами, выпуклыми, как окуляры. Доктор Эванс же придирчиво оглядывает свою работу и пару раз отрывисто кивает. — Полный порядок, сейчас мы вас перенесем. Бреннан, отдайте это Вятеру и принесите нам рому, если вас не затруднит. Кровью он не истечет, но чистить надо будет изрядно. — Ессьсэр! — отзывается Бреннан, взмахивая гандшпугом, с которого по причудливой дуге летит кровь Финли. — «Ружье ему в зад не тем концом, чтоб пристрелил Галлигана, когда сношать будет», а, мистер Далтон? — Да идите уже, — ворчит доктор Эванс, хотя и сам смеется, и краснота в глазах Финли уже посветлела, или повлажнела, он не уверен, но перед глазами все начинает кружиться. — Будете как новенький, мистер Далтон, — говорит ему доктор Эванс с неровной улыбкой, — только давайте вас сведем вниз. Втроем Сатхи, Уоллес и доктор поднимают его на ноги — или на ногу, потому что другую он опускать не собирается, — но, едва он смотрит на горящие в вышине звезды, те начинают вращаться и вскипают, как море…

*

49. Ларс Линде, матрос С тех пор, как Линде схлопотал по башке, он стал храпеть еще громче. Из-за него Натан не может заснуть. Из-за него не слышно даже шумов корабля. Из-за него Натан почти что скучает по болтунам-русским, из которых остался всего один, потому что они хотя бы не напоминали свинью, жрущую собственный зад. Все из-за него. С самого начала все было из-за него: из-за него Сэма раздавила тонна груза, а теперь проклятый датчанин дрыхнет в соседнем с Натаном гамаке, как будто ничего его не касается. Как будто нет у него никаких забот. Небось смотрит сладкие сны про сдобные булочки с сыром, и ему не приходится по сотому разу видеть лицо Сэма, искореженное до неузнаваемости, или думать о том, как же сказать его племяшкам и Мэгги, если компания еще этим не озаботилась. Нетушки — Ларсу Линде на это наплевать, он знай себе храпит, а что все остальные от его храпа на стенку лезут, так пусть подавятся. Это малодушная мысль, но, черт дери, Натан жалеет, что Линде тогда не отбили башку совсем. Какая разница. Будь все по его желанию, ноги его на этой посудине бы не было. Хотя… он бы запросто. Брякнуть по затылку, спихнуть за борт. Без Николса и его подельников на вахте вечно не хватает рук, а без формозцев с их ненаглядным грузом — и глаз. Проще некуда. Справедливее некуда. Натан наблюдает, как вздымается и опадает грудь Линде под его громовой храп, невпопад с корабельной качкой. Завтра, думает он, но от этого не легче. И он прекрасно знает, что и завтра не решится.

*

27. Зунги Сатхи, стюард корабля и пассажиров Мистер Сефтон убит собственной глупостью. Васим убит глупостью мистера Сефтона. От зрелища их тел у противоположных концов лестницы сердце у Сатхи тоже падает камнем, и он зажмуривается, словно это поможет справиться с горечью и яростью. Оставив их, Сатхи поднимается на верхнюю палубу, где лежат еще тела. Трое его подопечных, мистер Николс и молодой Диом с торчащими из груди иглами — брошенные без внимания, пока капитан командует погрузкой на борт этих мерзких созданий. На шкафуте капитан совещается с оставшимися помощниками, но доктор Эванс, по крайней мере, всецело занят мертвецами — впрочем, похоже, что больше всего его интересует время. Он держит раскрытые часы над мистером Ся, и его взгляд, подернутый такой же дымкой, как у трупа, устремлен в никуда — словно он не видит собственную руку. Часы не тикают. — Доктор Эванс, — зовет Сатхи по-английски. Тот и не думает реагировать, и он пробует еще раз, громче и по-тамильски. Когда и это не срабатывает, он кладет ладонь ему на плечо и называет его по имени. Эффект не заставляет себя ждать: часы с щелчком захлопываются в его руке, трясущейся, как пальмовая ветвь в муссон. Доктор Эванс резко втягивает воздух, восстанавливая дыхание, и стряхивает руку Сатхи с плеча, будто она жжется. — Что за чертовщина происходит? — спрашивает Сатхи, пока доктор не начал оправдываться. — Что это за создания? — Это повод еще тщательнее беречь ваших подопечных, — отвечает, не отвечая, доктор Эванс. — Они погибли из-за своего багажа, не так ли? — Лишь отточенная годами почтительность не дает Сатхи произнести слово «багаж» сквозь зубы. Доктор Эванс смотрит через подрагивающее плечо, как кучка матросов тащит золотой сундук, осторожно занося над планширем и поглядывая вполглаза на орудийную палубу. Пролетом ниже остались два тела — но их бесцеремонно отпихнут в сторону, волоча сомнительное сокровище в трюм вслед за тварями, принесшими его на судно. — Почему вы им не помешаете? — спрашивает Сатхи, потому что задать этот вопрос больше некому. Не получив ответа, он поднимает взгляд, чтобы доктор Эванс не мог его не услышать. — На орудийной палубе еще двое мертвецов. — Он уже не просит, а требует. — Не забудьте о них. Доктор Эванс убирает часы в карман и на бегу благодарит его, но внутри у Сатхи все рвется на куски.

*

48. Натан Питерс, матрос Когда капитан склоняется перед открытым ящиком стоящего на палубе золотого сундука, Натан оказывается рядом и все видит. Внутри ящика — свет. Таинственное содержимое сундука сияет, ярче полной луны, а то и солнца, и на глазах у Натана лицо капитана вспыхивает не хуже чучела Гая Фокса, несмотря на безоблачное небо. Затем капитан с щелчком задвигает ящик, и свет тускнеет — но в затылке у Натана по-прежнему что-то свербит, как та злость, что не дает ему спать. — Это в лазарет, а ты, Филипп, неси ключ, — командует капитан, и Натану никогда так отчаянно не хотелось сказать ему нет.

*

6. Альфред Клестиль, боцман Как только за Хоскатом закрывается дверь, мистер Вятер оборачивается к остальным. — Это добром не кончится, — четко, несмотря на выраженный польский акцент, говорит он. Когда они вчетвером — мистер Вятер, мистер Вольф, Шарль и сам Альфред — наедине, они общаются по-французски. Так удобнее и мистеру Вятеру, чей немецкий ненамного сильнее английского, и Шарлю, чьему польскому недостает беглости. Альфред поднимает руки в понятном без перевода умиротворяющем жесте, твердо глядя мистеру Вятеру в глаза: — Спокойствие, друг мой. Капитан всего лишь хочет знать, что замышлял Николс. Будет проведено расследование. — Вы знаете англичан, — сухим бесцветным тоном добавляет мистер Вольф. — Им всюду надо сунуть свой нос. Шарль тихонько усмехается; Альфред тоже не сдерживает улыбку, но она получается натянутой и недолгой. — Так или иначе, мистер Вятер, выбор за капитаном, — указывает он. — Он спросил нашего мнения, и я благодарен ему за это, но в итоге решать должен он. — Подвергать его решения сомнению не запрещено, — говорит мистер Вятер. Мистер Вольф угрюмо кивает, подергивая глазом. — И однажды у вас может не оказаться иного выбора, — говорит он. — Однако до тех пор закон придется уважать, а слово капитана — закон. Плечи мистера Вятера бессильно опускаются, и он резко поводит шеей, будто разминая. — Не спорю. Но навряд ли у меня одного возникают… — не найдя нужного слова, он смотрит на Шарля, который должен знать. — Опасения? — предлагает Шарль. — Опасения, — повторяет Альфред по-польски и продолжает по-французски. — Это правда: не у вас одного. Но вы уже высказали их, и капитан оставил их без внимания. Мистер Вятер приосанивается — суровый и непреклонный, как в молодости, во время американской войны. — Хорошо. Но если те твари убьют еще кого-то, эти смерти будут на его совести. — Они уже на его совести, — мрачно замечает Шарль. Оскалившись и шумно выдохнув, мистер Вятер подносит пальцы к козырьку фуражки, разворачивается на каблуках и выходит. Если дверь и хлопает за ним чуть громче, чем обычно, трое оставшихся офицеров никак это не комментируют. — Сколько? — говорит мистер Вольф. — Тварей или жертв? — эхом спрашивает Альфред. — Тварей трое. Жертв. — Сегодня — четверо и один охранник-формозец, — отвечает Шарль. — На шлюпках с Николсом — пятеро и двое формозцев. Со дня отплытия — десять человек из команды, пять пассажиров. Мистер Вольф шепотом ругается по-немецки; Альфред, которому нечего возразить, оседает на край своей койки. — И все же мистер Вятер прав, — говорит он. — Добром это кончиться не может. — Он будет счастлив услышать, что вы так считаете, — отрезает мистер Вольф. На немецком языке его сарказм куда заметнее. Мистер Вольф кивает им и удаляется. Стоит двери закрыться, Шарль садится на койку рядом с Альфредом и утешающе берет его за руку. Альфред сжимает пальцы и кладет сцепленные руки себе на колено. — Надо будет подготовить нового кока, — говорит Шарль, тщетно пытаясь разрядить обстановку. — Это наименьшая из наших бед, — вздыхает Альфред.

*

11. Маркус Гиббс, помощник плотника — У нас парусина кончается, босс, — сообщает Маркус неприятную правду. Мистер Смит поднимает глаза от тела Нэйплза, где заматывает и пришивает холст вокруг оставшейся ноги. От мысли, что этот труп останется узнаваем, его начинает мутить. — Можно использовать гамаки, — говорит он. — В смысле, если еще придется. Если будет на ком. Маркус кивает, бросает кучу ткани на верстак и подходит к порту, чтобы открыть его и впустить свежий морской воздух. Их мастерская больше не пахнет тем, чем должна. — Знаешь, когда доплывем домой, я попрошу меня перевести куда-то еще. — Тебе на любом корабле придется этим заниматься. — Но не на суше, — замечает Маркус. — На суше я не буду. И дома не буду. — И я не стану тебя удерживать. — Мистер Смит коротко, натянуто улыбается и дёргает напоследок за конец завязанного узла. — Но ты ведь понимаешь, что назад тоже придется плыть? — Понимаю, — вздыхает Маркус. — И либо платить за проезд, либо отрабатывать. — Ну да. — И до Америки ты доберешься только через пару лет. В течение которых придется заниматься в том числе и этим. — Лишь бы не вот так, — говорит Маркус, надеясь, что это непохоже на мольбу. — Не может же везде быть вот так. Закрыв глаза, он слышит отчаянный вой тварей, запертых в лазарете. — Нет, — соглашается мистер Смит, и голос его вдруг отдает холодом. — Но через океан ходят корабли и пострашнее.

*

52. Авраам Акбар, матрос Из бимсов торчат пустые крюки. Их теперь много. Акбар увязывает свои вещи и то, что осталось после Васима и остальных, в узел и несет наверх. Запасная одежда. Ожерелье и гребень Раджуба, бритвенный набор Васима. Тушь и кисти Саида. Слишком много воспоминаний витает в кубрике, слишком много смертей. Спать рядом с орудиями будет легче.

*

28. Филипп Даль, стюард капитана они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат они кричат

*

13. Эмиль О’Фаррелл, мясник Конец все не настает. Конец должен наступать быстро. Оглушить ударом по голове, перерезать горло. Эмиль проделывал это много раз. Чем быстрее, тем лучше, тем гуманнее. Долгая смерть портит мясо. Его забивают не на мясо. Его вообще не забивают, его пришпилили к стене, как редкое насекомое для Королевского общества, как коровий череп над загончиком для скота, однако череп вычищен и высушен, и животное давно мертво, а Эмиль еще жив.

*

59. Джордж Ширли, матрос Целую долю секунды Джордж горд тем, что вовремя сообразил крикнуть «ложись!» по-китайски, а не по-английски. Он усердно занимался. Он работал над собой. Когда тварь все же смыкает клешню на горле Цзе, Джордж с ужасом понимает, что вполне мог допустить ошибку и никогда об этом не узнает.

*

16. Дункан Маккей, казначей Он захлопывает дверь, прижимается к ней изнутри и сглатывает подступающую рвоту. За переборкой стонут. Раненый. Еще живой. Ползет из последних сил, совсем рядом, и запах крови слышен даже сквозь дверные щели. Его стоны будто лезут вверх по ногам Дункана растревоженными муравьями, кусая и жалясь, и от одной мысли о муравьях чудовища вновь встают перед глазами как живые, и Дункан никому не откроет дверь. Ни-ко-му. До тех пор, пока не представится возможность забрать книги и спокойно сбежать. Если он останется, он погиб — но если он бросит книги, его репутации конец.

*

21. Эмили Джексон, пассажирка Эмили не в первый раз путешествует морем — да и не во второй. Она уже знает, как действовать. Несколько лет назад во время плавания в Испанию ее муж погиб от собственной самоотверженности, пытаясь помогать во время шторма. Мысль, что его кости покоятся здесь неподалеку, странным образом утешает; если иных утешений не предвидится, Эмили согласна и на это, потому что правила есть правила вне зависимости от того, утешают они или нет. На борту враги, звучит тревога — значит, Эмили останется в каюте и сделает все, чтобы Джейн поступила так же. Но этот шум — о, Господи и все ангелы Божии! Не слышно ни ветра, ни дождя, хотя она могла бы поклясться, что совсем недавно гремел гром. Вопли, запах озона, ружейная пальба, треск открытого огня, удары тел по дереву и металлу — ничего неожиданного в них нет, и при всей кошмарности этих звуков, помноженных на биение ее сердца, это не самое худшее. Человеческие существа так не визжат — даже погибая. Никакая земная тварь не может издавать таких богомерзких звуков. Кажется, что в мироздании открылась прореха, и в ней ничего, кроме пустоты. Несчастная Джейн вздрагивает в ее объятиях и вжимается в стену. Эмили успокаивающе шикает на нее и стискивает крепче, подавляя порыв бежать отсюда сломя голову. Затем дверь каюты с грохотом открывается, и у Эмили едва не прихватывает сердце. — Это я, — говорит запыхавшаяся Абигейл и под вскрики Эмили и Джейн закрывает дверь, пряча в тени причудливый силуэт своих помятых юбок и перепутанных волос. — Это я. Простите меня. Джейн стонет и прижимается лицом к груди Эмили; в горле у той все еще стоит комок от ужаса, но она отодвигается, чтобы Абигейл могла сесть на кровать, — иначе гудение в голове свело бы ее с ума. В неверном свете камина Абигейл трудно разглядеть, даже на расстоянии вытянутой руки; но волосы ее взъерошены, а от корсажа несет потом и порохом. — Они сюда идут? — лепечет Джейн. — Пираты? Эмили перехватывает взгляд Абигейл. Эмили знает ответ, но все равно задает немой вопрос, и Абигейл только таращится на нее блестящими в полумраке глазами-блюдечками. То, что Эмили всего лишь слышала, Абигейл увидела. На море полно более ужасных вещей, чем людское злодейство. Гораздо легче — да и, наверное, лучше — сделать вид, что они ее не расслышали.

*

33. Питер Милрой, гардемарин То, что осталось от Чарли, все еще горячо на ощупь. Пламя не сожрало его до костей — только опалило и оплавило со всех сторон, оставив плотную пеплистую корку. От него исходит предсказуемый и нечеловеческий аромат пережаренного мяса. О’Фаррелл бы посмеялся. О’Фаррелла больше нет. Ни в одной из книжек Уоллеса ни слова не говорилось о запахе. Там в подробностях описывались ожоги и волдыри, как глубоко они проникают, чем и как их обрабатывать, и в каюте у Пита так и остался томик Рихтера, который Уоллес ему одолжил. Уоллеса больше нет. Рядом с лестницей лежат обе его половины. Там же, где Чжан. Чжана тоже больше нет. Пит трясет головой, отгоняя мысли, и вновь принимается отдирать Чарли от — от твари, чудища, паука, нечто; они похожи по цвету и по жесткости, но от Чарли лоскутами отходит кожа и шлепается в разлитую по палубе смесь крови, морской воды и вязкого желтого студня, похожего по описанию на эндокутикулу. Пит ухитряется не поскользнуться. Мертвый Чарли легче живого. Кажется, что так не должно быть. Возможно, тяжелее только те, от кого остается больше. Он крепко тянет еще раз, и дохлая гадина, которую уже не обхватывают руки Чарли, с хрустом оседает на палубу. Пытаясь перевести дух, Пит поднимает взгляд: поверх трупов на него смотрит Том, которому, кажется, тоже стало трудно дышать. — К плотникам? — спрашивает Пит, чтобы сказать хоть что-то, и тут же понимает, что зря. Позади Тома ему виден мистер Гиббс, перекинутый, словно гамак, через плечи Линде и Гуля. То, что Том отрицательно мотает головой, он понимает не сразу. Но едва видимые подергивания шеи нарастают, переходя в крупную неуправляемую дрожь, и Том наконец отводит глаза. — Я… кажется, у нас вышли все паруса, — хрипло выдавливает он. — Я сейчас проверил. И гамаков нет. У него… у него не было гамака. Придется простыни. Пит кивает. Его вздох похож на всхлип, но кто его услышит, кроме Тома?

*

5. Джон Дэвис, четвертый помощник — За борт их, — заявляет Джон. Не в его привычках требовать что-либо от капитана — так не положено, черт возьми — но дело зашло слишком далеко, полкоманды перебито, и шли бы все эти «положено» туда же, откуда лезет вся эта водяная нечисть. — Скажите Далю, что он был прав, потому что это именно так, отдайте ему саблю на случай, если они натравят на нас еще кого-нибудь, и выкиньте эту мерзость в море, где ей самое место. Капитан Уиттерел рассматривает Джона так, как рассматривал бы пятно на своем шейном платке. — Раковины? Или тварей? — Да, — говорит Джон. — Ни в коем случае, — отвечает капитан таким же резким, не допускающим возражений тоном. — Если уж на то пошло, их всех необходимо довезти до дома. Англия имеет право знать. Они существуют, и в Лондоне должны узнать об этом. Мы ложимся на обратный курс и берем их с собой. — Не обязательно брать всех, — предлагает Хоскат, любитель компромиссов. — У нас остались туши этих ракообразных и, если не ошибаюсь, труп одного из наездников. Выбросим за борт сундук и раковины — ничего хорошего они нам не принесли; и в отсутствие формозцев, способных о них рассказать, с этим безумием будет покончено. Те… те звери в лазарете — мы не сможем еще раз пронести их по судну без риска для команды, но если их обездвижить, это не так уж немыслимо. Капитан издает лающий смешок. — И своими руками избавиться от доказательств того, через что нам довелось пройти? Это абсурд, Уильям. — Не более, — негромко замечает стоящий у двери Перротт, — чем менять свободу существ, которых мы изымаем из моря, на жизни наших людей. Джон переводит взгляд с одного на другого: опыт Перротта трудно переоценить, и за два года под командой Уиттерела Джон ни разу не видел, чтобы тот прямо отказался прислушиваться к Перротту. К Хоскату — пожалуйста, они с капитаном препираются, как родные братья; но Перротт — совсем другое дело. Оказывается, думает Джон, все когда-нибудь случается впервые. — Не мы топим наших людей в море, — четко произносит капитан, — а они. Они — сирены, русалки. Такова их нечестивая природа. Мы всего лишь справедливо мстим за отнятые ими жизни. Стук в дверь отдается в каюте, точно выстрел, и Джон непроизвольно хватается за сердце, вспомнив треск гигантских панцирей и отвратительное глухое чавканье, с которым пронзали плоть запущенные ими иглы менее получаса назад. — Да? — откликается Хоскат, поскольку каюта принадлежит ему. — Роберт с тобой? — спрашивает Абигейл по ту сторону двери. Все смотрят на капитана, который какое-то время молчит, затем кивает им и зовет: — Заходи, дорогая. Дверь, кажется, чуть не слетает с петель, и Мартин и Джон стремительно отступают назад. С огнем в глазах и мокрой каймой на подоле юбки в каюту врывается Абигейл, шагает мимо троих офицеров и кидается к Роберту, приникнув лицом к груди. — Поехали домой, — произносит она приглушенно. — Обязательно, — соглашается он, обнимая ее. — Можешь сама передать это мистеру Далтону. — Ты капитан, ты и передашь. Это… это хорошо. Дамы места себе не находят, боятся, что не переживут следующего раза. — Уверяю тебя, следующего раза не будет. — Хорошо, — повторяет она, отрывается от него и подходит к Хоскату, чтобы заключить в объятия и его. — Вам обоим не мешало бы объясниться перед пассажирами. — Да неужели, — ворчливо отшучивается Хоскат. Она закатывает глаза и выходит, напоследок криво улыбнувшись Мартину и Джону. Едва за ней закрывается дверь, Джон, резко развернувшись, вперяет в лицо капитану твердый, граничащий с неповиновением взгляд. — За борт их, — чеканит он, — сэр!

*

41. Вэй Ли, марсовой Когда-то второй, а теперь первый по важности стюард отпирает лазарет и встает у двери, и Вэй заходит с едой для пленника. Полусонный Даль лежит кучей в углу, к которому прикован, и поставить тарелку рядом легче легкого. Капитан чересчур великодушен, думает Вэй, да еще и лицемер. Покойный формозец-стражник, возможно, никого не убивал — и тем не менее был казнен; Даль же совершенно точно убил человека, и он все еще жив. Несмотря на то, что под решетчатыми люками плещутся морские существа, время от времени побулькивая, а в противоположном углу стоит, искушая, пустой и запертый золотой сундук, — условия заключения здесь далеко не такие невыносимые, как это кажется капитану. Вэй будит его пинком по ноге, и Даль шевелится, звеня цепями и бормоча. — Здесь еда, — сообщает Вэй, показывая пальцем. — Что там такое случилось? — вопрошает Даль, но Вэй не знает даже, с чего начать — не говоря о том, что его знания английского для этого явно недостаточно. Он смотрит на сундук, на запертые решетки люков, затем многозначительно указывает сперва на одно, потом на другое. Глаза Даля становятся огромными, как картофелины на тарелке. — Далеко они зашли? — На лестница, — говорит Вэй. — Они и по лестницам ходят?! Вэй не знает, что ему ответить. Как их описать? «Краб» — мелковато, «рыба» — неверно, «демон» — ближе всего, но он не помнит, как это по-английски, а самое главное — Даль их не видел, потому что сидит здесь взаперти, живой и невредимый, хоть и убийца. Вэй мотает головой, отворачивается и стучит в дверь, чтобы гардемарин его выпустил. — Постой, — зовет Даль, дребезжа цепями по полу. Вэй оборачивается, как будто ему не все равно. — Мне нужна вилка, — говорит Даль и указывает на тарелку. Вэю прекрасно знакомо выражение его глаз. Он видел его неоднократно — у детей, задумавших шалость, у благообразных заговорщиков, у торгующихся посетителей рынка. Вилкой Даль отомкнет замок на кандалах, и, если при следующем же визите он не попробует вырваться, Вэй готов съесть собственные башмаки. Он бросает опасливый взгляд на сундук, поблескивающий в неверном водянистом свете фонарей по другую сторону двери. Прикинувшись, что не знает слова «вилка», он вынимает из своего столового набора ложку — в рундуке Хона или Чжана наверняка найдется еще — и не глядя запускает ею в Даля. В следующий раз он спихнет кормление пленника на кого-нибудь другого.

*

31. Родерик Андерсен, стюард третьего помощника Родди все еще колотит. Его дрожь накладывается на ритм качки, на собственное сердцебиение, на вздрагивания Дэйви в дальнем конце каюты. Парнишка пытается заснуть: это хорошо. Если у него получится, то он уже крепче, чем Родди был в его годы. А если нет — трудно его за это порицать. Но при каждом моргании перед глазами Родди встают чудища — черные, как отсветы молнии, гладко-мерцающие в пламени ружей — и их ржаво-красные гарпуны и пустотелые, костяного цвета шипы, одного оттенка с плотью и кровью людей, которых они коверкали, превращая в нечто иное — нечто похожее на самих чудищ. Даже от осторожного стука в дверь его подбрасывает, но звучащий следом голос умиротворяет, как спящее под луной море. — Родерик? Вы не спите? — Нет, сэр, — отвечает он, поглядывая на Дэйви. Тот не шевелится — вряд ли оттого, что заснул: скорее, решив не оставлять попыток — но Родди старается не шуметь, пока выбирается из койки и выскальзывает за дверь. Мистер Перротт держит по кружке в каждой руке. Его улыбка тусклее, чем обычно, из-за тяжелого выражения глаз, и в полумраке в них не заметно обычной смешинки, однако от него веет надежностью и незыблемостью, которая сейчас нужнее воздуха. — Пойдемте со мной, — произносит мистер Перротт и сует одну из кружек в руки Родди, не дожидаясь возражений — о которых тот, впрочем, и не думал. От кружки исходит тепло и пар. В ней кружится, отдавая островатой ноткой рома, черный чай с молоком. Чай — такой же, какой пьют офицеры, когда пожелают. — Я уже получил и съел свой паек, сэр, — только и говорит Родди, следуя за ним на шаг позади. — С учетом обстоятельств, юноша, я так не думаю. — Обогнув неразобранный еще завал, мистер Перротт направляется к лестнице, и Родди следует за ним по пятам. В высыпавших звездах есть что-то чудное, как во вчерашней молнии без дождя, — они сверкают без числа, звезды и туманности, отражаясь на палубе и в мерно дышащем море. Кивнув стоящему на руле мистеру Далтону, мистер Перротт ведет его на бак, где останавливается и наконец дует на чай, прежде чем пригубить. Родди делает то же самое, стоя рядом и чуть поодаль так, чтобы разглядеть его лицо. — Вчера вы превосходно себя проявили, — говорит мистер Перротт. — Вам стоит это знать. Родди совершенно не об этом хотел думать и не согласен, но прячет это за попытками остудить чай. Попробовав — он божественно хорош — он говорит между глотками: — Если вы так считаете, сэр. Рука мистера Перротта, горячая от чая и бледная в лунном свете, ложится ему на плечо. — Вы заслонили собой пассажирские каюты. Встали между ними и погибелью. Вы не солдат, Родди, но вы вели себя по-воински. Это заслуживает похвалы. — Я уже жалею об этом, — бормочет Родди, не успев себя остановить. — Почему же? «Потому что теперь я все время их вижу», — чуть не говорит Родди, в последний момент прикусывая язык. Но, позволив себе эту мысль, он видит их снова — слышит скрежет их клешней по палубе, их потусторонние вопли, искрящиеся пламенем глаза… Мистер Перротт, очевидно, замечает, как неестественно замер Родди, и постукивает пальцами по его плечу. — Пейте, — мягко говорит он. — Вдруг поможет заснуть. Родди почти забыл о чае с ромом, и запах вновь приятно пробирает его насквозь, отгоняя воспоминания. Он зажмуривается и отпивает: все еще горячо, но уже не до ожогов. У страха есть вкус. Чай, ром и молоко помогут его подавить, хотя бы на время. — Напомните мне, чтобы я рассказал вам, как служил на «Шрусбери», — продолжает мистер Перротт. — Завтра, например. Мы доковыляли до Ямайки практически без парусов и такелажа, под градом из французских орудий, и после этого я месяц провел без сна. Вокруг меня не было ничего, кроме огня и дыма, от которого даже флаги казались все на одно лицо, людей заживо рвало на части у меня на глазах, и мы не знали, откуда придет следующий залп. А вы только-только пережили нечто подобное. Неудивительно, что вам трудно заснуть. Ваш разум пытается это переварить — убедить себя, что оно было на самом деле. Вы узрели этих чудовищ наяву. Во сне они ничего вам не сделают. Родди кивает и выдыхает сквозь зубы в кружку, чтобы пар закружился вокруг подбородка. — Разумеется, сэр. — Не обязательно делать вид, что верите мне, дорогой мой, — усмехается мистер Перротт. — Но спать вам так или иначе придется. Идемте. История «Шрусбери» — слишком увлекательная сказка на ночь. Посмотрим, что я еще помню из Монтескье: моих внуков он убаюкивает моментально. Впервые за несколько дней Родди становится смешно. Он идет шаг в шаг за мистером Перроттом, и все как будто бы возвращается на круги своя…

*

56. Генри Бреннан, матрос Когда вновь звучит тревога, Хэл связывает вместе оставшиеся ноги твари, убившей мистера Смита. Остальные слишком обожжены или перепуганы, чтобы помогать, — сказал доктор Эванс, отдавая приказ. Хэл не интересовался, кому это должно помочь. У него уже набралось больше вопросов, чем осталось волос на голове. Ему, может, и не пристало — но, когда все закончится, пусть эти ублюдки только попробуют на них не ответить. Однако звучит тревога, а это чудище уже сдохло, и он даже рад вернуться туда, где можно сперва стрелять, потом еще раз стрелять, а уж затем спрашивать. Тут судно резко заваливается набок, голова Хэла встречается с углом ящика, и стрельба откладывается. Очнувшись несколько минут спустя, он окажется последним живым матросом на борту «Обра Динн», и его вопросы так и останутся без ответов.

*

7. Шарль Минье, помощник боцмана Когда тварь отнимает у Альфреда руку, Шарль знает, что делать. Отнять у нее ее собственную конечность. Проще ничего и быть не может. К несчастью для Шарля, у твари их еще много.

*

36. Омид Гуль, марсовой Приводняется он вполне удачно. Столкновение с водой не отшибает ему разум, и он всплывает, держась за голову и жадно глотая воздух. Он не утонул, по крайней мере пока, и до черной громадины «Обра Динн», вздымающейся на волнах, все еще рукой подать. Он мечется в поисках обломков, за которые можно ухватиться, барахтаясь изо всех сил; его тюрбан и сабля давно достались морю, но пока есть шанс самому спастись от пучины, ему не до них. Наконец! — не то бревно, не то кусок разбитого рангоута покачивается на бурной поверхности. Омид отчаянно бьет руками и ногами по воде, взбираясь на гребень волны и ныряя к ее подножию, где его ждет спасительный предмет, и хватается за него. Предмет этот чуть теплее окружающей воды. И пульсирует. Три удара, четыре, пять. Прежде, чем он успевает выбранить свое невезение, чудовище содрогается и утаскивает его под воду. Омид задерживает дыхание насколько может, глаза его щиплет от соли, и, едва приоткрыв их, он застывает как громом пораженный. Он не знает, видит ли перед собой глаз или разверстую пасть, — но смотреть долго ему не приходится.

*

4. Мартин Перротт, третий помощник «Обра Динн» все еще покачивается с левого борта на правый и обратно — отголоски первоначального сотрясения, которое Мартин по-прежнему ощущает всем телом. Тварь исчезла, и неизвестно, надолго ли, но он не знает советчика вернее, чем бешеный стук собственного сердца, который сообщает ему: это еще не конец. Он осторожно ступает по лестнице, слепо хватаясь руками за любой попавшийся брус или канат. Как ни страшно было на верхней палубе, орудийная едва ли не страшнее. Изорванных в клочья парусов тут нет, но труп бедняги Родерика лежит здесь далеко не в одиночестве, и куда заметнее нанесенный судну ущерб: трещины и пробоины в корпусе, перевернутые пушки и обожженное щупальце спрута в подтверждение того, что пережитый кошмар — не дело рук людских. Признаки того же обитают и в кубрике, словно подавленная, но не изгнанная хворь: запахи крови и пламени, останки чудовищных ракообразных, привкус горелого мяса и кисловатого озона в воздухе, неотделимый теперь от самых костей корабля. А еще ниже, в трюме… В лазарете рвет и мечет, как одержимый, капитан Уиттерел. Плещутся в своем заточении морские создания, отчаянно скрипят под весом капитана решетки люков, и, не повстречайся Мартин только что со всеми чертями ада, душа его ушла бы в пятки — но сердце болезненно сжимается и теперь. Когда-то невозмутимый, властный голос, которому Мартин с радостью повиновался больше десятка лет, исходит звериным рыком и яростными проклятьями, долетающими через порт лазарета. Плененная тварь издает перед гибелью странный булькающий звук, и, если бы не разница в тоне, Мартин насилу понял бы, кто из них кто. — Сэр, — зовет он, держа себя в руках лишь благодаря опыту войны и людского безумия. — Сэр, чудовище отступило. Оперевшись на древко торчащего из решетки гарпуна, почти наверняка пронизывающего тушу одной из тварей, капитан тяжко и хрипло дышит всей грудью, но выпрямляется, увидев Мартина через порт. Он отделяется от люков и подходит к двери. От пота и мутной воды волосы его прилизаны к лицу, а в глазах застыло холодное, свинцовое выражение. Мартин уже видел такие глаза — горящие слепой ненавистью — у демонов, карабкавшихся на борт верхом на членистоногих скакунах. На мгновение язык у него во рту становится будто деревянный. Он не может сказать ему, что произошло. Это убьет их обоих. Но Мартин заставляет себя дышать в такт качке судна. Нет, говорит он себе. Он не зверь: он мой капитан, он человек, и он заслуживает не меньше участия и деликатности, чем любой другой из людей. — Абигейл погибла, — сообщает Мартин. Судно по-прежнему кренится из стороны в сторону, но падает капитан Уиттерел вперед, в последний момент уцепившись за дверь побелевшими, дрожащими пальцами. — Как, — наконец хрипит он, не находя сил превратить это в вопрос. Мартин поясняет.

*

29. Пол Мосс, стюард первого помощника Тварь не атакует ни его, ни Дэйви, хотя на груди и брюхе уже поблескивают вновь пробивающиеся сквозь кожу шипы. Пол сжимает зубы и волочет ее дальше, стараясь принять на себя большую часть веса и облегчить задачу Дэйви, занятого непроизвольно бьющимся хвостом. Вынутые из воды угри ведут себя точно так же. Запертые в клетку животные — тоже. В семье Пола был когда-то кот, который возмущался всякий раз, когда его выставляли за дверь; и хотя коту бы не польстило сравнение с мерзким морским созданием, оба образа сливаются в воображении Пола в единое целое. Наконец два пролета остались позади и они на открытом воздухе. Запыхавшийся Дэйви опирается руками на колени, роняя подергивающийся хвост на палубу, но Пол продолжает держать. Раковина в когтях существа испускает кошмарный свет, словно пронизывающее край облака солнце, и глаза Пола начинают слезиться от боли. Поднимать его в одиночку не легче, чем трупы, которые он помогал выбрасывать за борт. Однако глаза существа, черные и глубокие под мутным третьим веком, возможно, так же ослепленные неестественными лучами, открыты настежь и мерцают изнутри. Они встречаются взглядами. Ему кажется, что он падает в никуда. За одно мгновение он понимает, о чем поются песни и рассказываются сказки. В черных глазах он видит муку, разум и жизнь. — Простите нас, — говорит он и неуклюже перекидывает ее через планширь вместе с раковиной, все так же сжатой между пальцев.

*

18. Эдвард Спрэтт, корабельный художник Очень многие испражняются, умирая, — но мало кто умирает, испражняясь. Миловидных трупов не бывает, но труп Спрэтта особенно омерзителен, и, подходя к нему, чтобы забрать блокнот, доктор Эванс не зажимает нос и рот лишь потому, что за годы привык к запахам и зрелищам еще более кошмарным. Его рука сама тянется к карману для часов, но, словно по иронии судьбы… — Времени нет, сэр, — говорит юный Дэйви. После всего, что он видел, глаза его распахнуты и не моргают от слез. — Ты прав, — вздыхает Эванс, отворачиваясь и пряча блокнот в сумку с остальными вещами. — Ты совершенно прав. Пойдем отсюда.

*

1. Роберт Уиттерел, капитан С точки зрения британской короны Роберт Уиттерел уже мертв. Он смотрит на Абигейл, лежащую на одре: ее лицо бледнее, чем простыни, а кровоподтеки на нем голубее моря или неба. Он по-прежнему не знает, когда был нанесен смертельный удар. Он по-прежнему не знает, имеет ли это значение. Тварь ушла. Тварь ушла, потому что ей приказал это сделать Роберт. С этим он мог бы жить, но прежде чем уйти, она отняла у него Абигейл. Он уже погиб. Осталось лишь решить, от чего.

*

2. Уильям Хоскат, первый помощник Чтобы зарядить пистолет, нужно внимание и время. Чтобы его разрядить, нужно не в пример меньше времени и гораздо больше внимания. Но решение о том, на кого его направить — и направлять ли вообще, — он намерен принимать со всей серьезностью.

***