Рассуждения о «Лоренцаччо»

Еще в античности философия великого Платона подарила нам представление о мире идей, или прообразов, которые существуют в некоей высшей реальности, тогда как в чувственном мире мы имеем дело с их бледными подобиями. Для Западной Европы таким прообразом стала Римская держава: на протяжении долгого времени, целых веков, едва ли не каждое политическое событие взвешивалось на весах ее истории и порой признавалось достойным, а порой — слишком легким. Государственные деятели в глазах хронистов превращались в новыми Цезарей, Марков Антонией, Катонов, Брутов… или Калигул и Неронов. «Лоренцаччо» (1834 г.) Альфреда де Мюссе — это пьеса эпохи романтизма, а романтический герой сознательно конструирует свою личность по образу и подобию других персонажей. Взять хотя бы «Дзяды» (1823-1832 гг.) Адама Мицкевича: его главный герой, первоначально известный под заимствованным из любовной повести именем Густав, в детстве сознательно подражает персонажам рыцарского эпоса, в отрочестве — сентиментального романа, а потом и вовсе меняет имя, называя себя в честь другого героя Мицкевича, то есть Конрада Валленрода, борца за свободу отечества. В своих несчастьях он тоже обвиняет книги, которые научили его дурному — стремлению к идеалам, недоступным в современном ему обществе, да и вообще на этой грешной земле. Густав Старик! Уж если мы друг друга попрекаем, Знай, ты убил меня! Читать меня учил ты, И книги чудные передо мной раскрыл ты, И книгу естества… Вот этим и убил ты! Ведь адом сделал мир ты для меня… и раем! А это — лишь земля! (часть IV) Лоренцо Медичи из пьесы де Мюссе — также образцовый романтический герой, а вовсе не реальный аристократ, бродивший по улицам Флоренции в XVI веке; жизнь и идеи последнего мы здесь рассматривать не станем. Наш созданный французским романтиком персонаж, как и Густав-Конрад Мицкевича, не скрывает от читателей, кому из прообразов выдающегося государственного мужа он решился подражать. Лоренцо. Тогда еще люди не успели причинить мне ни добра, ни зла; но я был добр и, на вечное мое несчастье, захотел быть великим. Я должен признаться: если провидение внушило мне мысль убить тирана, какого бы то ни было, — то эту мысль мне внушила и гордость. Что мне еще сказать? Цезари всего мира напоминали мне о Бруте. Филиппо. Гордость добродетели — благородная гордость. Зачем отрекаться от нее? Лоренцо. Если ты не безумец, тебе никогда не понять той мысли, что снедала меня. Чтобы понять лихорадочное волнение, сделавшее из меня того Лоренцо, который говорит с тобой, надо было бы, чтобы мозг мой и мои внутренности предстали обнаженные под скальпелем. Статуя, которая покинула бы свой пьедестал и пошла по площади среди людей, быть может, напомнила бы то, чем я был в тот день, когда начал жить мыслью, что я должен стать Брутом. (действие III, сцена 3) Идеал Лоренцо — это Марк Юний Брут, один из убийц Юлия Цезаря, по преданию, автор крылатого высказывания sic semper tyrannis («так всегда тиранам»). Разумеется, для существования тираноубийце нужна подходящая цель, и здесь нашему герою посчастливилось. Лоренцо. Сперва я хотел убить Климента Седьмого; я не мог этого сделать, потому что меня прежде времени изгнали из Рима. Я избрал моей целью Алессандро. Я хотел действовать один, без чьей бы то ни было помощи. Я трудился для человечества, но моя гордость оставалась одинокой среди всех моих человеколюбивых мечтаний. Мой странный поединок надо было начать с хитрости. Я не хотел ни поднимать народ, ни добиваться болтливой славы паралитика, вроде Цицерона; я хотел добраться до самого человека, вступить в схватку с живой тиранией, убить ее, а потом принести на трибунал мой окровавленный меч, чтобы испарения крови Алессандро бросились в нос краснобаям, чтобы они согрели их напыщенные мозги. (действие III, сцена 3) Он собрался совершить покушение на своего кузена Алессандро Медичи — герцога Флоренции, известного деспота и развратника. Причем сделать это он решился в одиночку, как и пристало романтическому герою, гордо возвышающемуся над толпой; он — второй Гамлет (Шекспира, как известно, заново открыли именно романтики), который намерен восстановить справедливость. Благородная цель. Что насчет средств? Лоренцо. С Алессандро трудно было достигнуть цели, которую я себе поставил. Флоренция, как и сейчас, утопала в волнах вина и крови. Император и папа сделали герцогом мясника. Чтобы понравиться моему двоюродному брату, надо было пробраться к нему, минуя потоки слез; чтобы стать его другом и приобрести его доверие, надо было слизать поцелуями с его толстых губ все остатки оргий. Я был чист, как лилия, и все же я не отступил перед этой задачей. Чем я стал, чтобы достичь этой цели, об этом не будем говорить. Ты понимаешь, что я вытерпел; есть раны, с которых нельзя безнаказанно снять повязку. Я стал порочным, трусливым, меня позорят и поносят; не все ль равно? Дело не в этом. Филиппо. Ты опускаешь голову, на глазах у тебя слезы. Лоренцо. Нет, я не краснею; гипсовые маски не знают румянца стыда. Я сделал то, что сделал. Знай только, что мое предприятие удалось. Скоро Алессандро придет в такое место, откуда не выйдет живым. Я близок к цели, и будь уверен, Филиппо, когда погонщик быков валит на траву разъяренное животное, он не опутывает его такими арканами, такими сетями, какие я расставил вокруг моего ублюдка. Это сердце, к которому целая армия не проникла бы в течение года, оно теперь обнажено, оно под моей рукой; стоит мне только уронить кинжал, и он вонзится в него. Все будет сделано. (действие III, сцена 3) В предыдущих двух действиях пьесы мы видим, как Лоренцо богохульствует, развратничает, пьянствует, насмехается над родными, занимается сутенерством и открыто предает своих сограждан-республиканцев — так, он передает кузену адресованные лично ему антиправительственные письма, из-за чего их авторы отправляются в изгнание. Вот так список грехов! Куда там Гамлету с его вялым безумием, туманными пьесами, слегка оскорбленной Офелией? Но список этот неполон: здесь, в третьем действии, Лоренцо признается «лучшему человеку во Флоренции», «честному» Филиппо Строцци, что и сам стал любовником герцога. Тот, впрочем, не испытывает чрезмерного отвращения к подобной связи, характерного для наших пожилых современников, и неудивительно. Американский ученый Майкл Рок в книге Forbidden Friendships: Homosexuality and Male Culture in Renaissance Florence утверждает, что Флоренция в те времена была известна как «столица содомии» — мужчины постарше рутинно вступали в половые отношения с подростками, и пусть Лоренцо уже двадцать два года, многое допустимо для пользы великого дела. Филиппо. Ты наш Брут, если это правда. Лоренцо. Я думал, что я Брут, бедный мой Филиппо; я вспоминал о золотом жезле, покрытом кровью. Теперь я знаю людей и советую тебе не вмешиваться. (действие III, сцена 3) Далее Лоренцо, прежде сам поставивший себя превыше флорентийского общества и не пожелавший сотрудничать с ним, разражается длинными человеконенавистническими тирадами: его сограждане развратны, слабы, неспособны на решительное действие, лишены малейших представлений о честности, недостойны его великой жертвы. Допустим. Но в этом ли скрыт источник страданий нашего героя? Давайте-ка сосредоточимся на его упоминаниях о великом прообразе, которому он решился продолжать. В беседе с Филиппо он еще несколько раз упоминает о Бруте. Лоренцо. Когда я начал играть свою роль — роль нового Брута, я расхаживал в моем новом одеянии великого братства порока как десятилетний мальчик, надевший латы сказочного великана. Я думал, что разврат кладет клеймо, и только чудовища бывают отмечены им. Я начал говорить во всеуслышание, что моя двадцатилетняя добродетель — маска, в которой я задыхаюсь. <...> А мне, мне ясно одно: я погиб и гибелью своей не принесу людям пользы, так же как не буду понят ими. Филиппо. Излечиваются все болезни; а порок — тоже болезнь. Лоренцо. Слишком поздно. Я свыкся с моим ремеслом. Порок был для меня покровом, теперь он прирос к моему телу. Я на самом деле развратник, и когда я шучу над себе подобными, я мрачен, как смерть, при всем моем веселье. Брут притворялся безумцем, чтобы убить Тарквиния, и что удивляет меня в нем, так это то, что он не лишился разума. (действие III, сцена 3) О! Вот здесь и происходит кое-что интересное: в речи Лоренцо смешиваются два великих прообраза, два Брута родом из Древнего Рима. Теперь он вспоминает Луция Юния Брута, поднявшего восстание против царя Тарквиния Гордого и основавшего Римскую республику; золотой жезл, о котором говорилось ранее, был его подношением Аполлону, символом его острого ума. Ради того, чтобы скрыть свои намерения, Брут действительно притворялся сумасшедшим, а на восстание решился тогда, когда сын царя Секст Тарквиний изнасиловал Лукрецию — добродетельную матрону, которая затем покончила с собой. Об этой истории Лоренцо говорил с матерью и теткой еще во втором действии. Лоренцо. Я очень силен в римской истории. Жил некогда молодой дворянин по прозвищу Тарквиний Младший. Катарина. Ах! Это кровавая история. Лоренцо. Ничуть, это волшебная сказка. Брут был сумасшедший маньяк — и ничего более. Тарквиний был герцог, очень мудрый, он в ночных туфлях ходил смотреть, хорошо ли спят девочки. Катарина. Вы и о Лукреции дурно отзываетесь? Лоренцо. Она доставила себе удовольствие совершить грех и заслужила славу своей гибелью. Она дала поймать себя живьем, точно жаворонок в западне, а потом очень мило воткнула себе в живот свой маленький ножик. <...> Катарина, Катарина, прочти мне историю Брута. Катарина. Что с вами? Вы весь дрожите. (действие II, сцена 4) В европейской политически-гражданской мифологии, основанной, как упоминалось выше, на истории Римской державы, Луций Юний Брут – совершенный прообраз борца за свободу, то есть мужской добродетели, а Лукреция — воплощение телесного целомудрия, то есть добродетели женской. Лоренцо высмеивает обоих, и чуть позже мы подумаем о том, почему он это делает. Сейчас нас интересуют только высокие патриархальные идеалы. Упрощая: мужчина должен поступать как Брут, то есть сражаться против тирании. Женщина должна вести себя как Лукреция, то есть иметь не больше одного полового партнера — роль с современной точки зрения весьма ограниченная, однако плотно укоренившаяся в истории идей. Но пытаются ли персонажи де Мюссе, жители описанной им Флоренции, следовать этому моральному императиву, разделяемому, по всей видимости, и автором, и его героем? На роль новой Лукреции в пьесе могут претендовать три героини: Габриелла Маффио, Риччарда Чибо и Луиза Строцци. Первая из них — пятнадцатилетняя мещанка, которую при посредничестве Лоренцо продает герцогу за тысячу дукатов ее собственная мать; с самой девушкой, вполне довольной переменами в своем положении, тот расплачивается драгоценностями, роскошным платьем и визитами в театр. Брат Габриеллы пытается отомстить, но его затея проваливается, и вместо желанной мести он получает битком набитый кошелек и предписание покинуть город. Единственная, с кем он расправляется, выбив ей пару зубов, — это немощная старуха, сопровождающая его сестру вместо дуэньи. Едва ли Габриелла с братом могут претендовать на роли Лукреции и Брута, разве что в пошлой пародии на римские державные мифы. Вторая — супруга маркиза, которая соглашается стать любовницей герцога по наущению брата своего мужа, влиятельного кардинала. Риччарда наивно верит, что может спасти родной город, если в постели будет рассуждать вслух о страданиях простых флорентийцев. Иначе говоря, она — одна из тех героинь дамских романов, которые верят, что могут исправить злодея одной лишь силой своей чистой беззаветной любви. Конечно же, герцога это утомляет, а на более тонкие и продолжительные манипуляции, к которым склоняет Риччарду кардинал, наша героиня не согласна — она все же обладает чувством собственного достоинства. В итоге ей удается воспротивиться деверю и разорвать отношения с герцогом, а муж, очень мягкий человек, великодушно прощает ее за измену. Пусть в определенный момент маркиза и грозится убить себя, если деверь раскроет правду о ее внебрачном романе, ни суицида, ни восстания всё же не происходит. История Лукреции и здесь не разыгрывается должным образом. Третья претендентка — юная дочь того самого Филиппо Строцци, которую грубо пытается соблазнить закадычный приятель герцога, Джулиано Сальвати. Луиза отказывается, Сальвати распускает о ней грязные сплетни, ее братья в отместку ранят его, почти убивают и сами оказываются в тюрьме. Сальвати же, в свою очередь, жалуется герцогу на семейство Строцци и, по-видимости, надеясь на защиту своего покровителя, решается отравить Луизу. Возмущенные флорентийцы немедленно призывают отца убитой к отмщению. Один из гостей. Отомсти за себя, Филиппо, дай нам отомстить за тебя. Пусть твоя Луиза станет нашей Лукрецией! Мы заставим Алессандро допить ее кубок. Другой. Новая Лукреция! Принесем ее трупу клятву — умереть за свободу! Вернись к себе, Филиппо, подумай о твоей стране. Не отрекайся от своих слов. (действие III, сцена 7) Что делает Филиппо? Поднимает ли он восстание, как сделали это муж и отец Лукреции? Вовсе нет. Филиппо. Видите ли, свобода, месть — все это прекрасно; двое моих сыновей в тюрьме, и вот умерла моя дочь. Если я останусь здесь, все вокруг меня умрет. Все дело в том, чтобы мне уйти и чтобы вы сидели смирно. <...> Я отправлюсь в Венецию. (действие III, сцена 7) И здесь неудача! В отличие от древней римлянки, Луиза не убивает себя добровольно, ее отец не намерен сопротивляться, а братья, выйдя из тюрьмы, ничего толком не могут сделать. Есть ли во Флоренции хоть одна женщина, являющая собой подлинное средоточие высокой морали? Надежда остается на мать и тетку нашего героя, Марию и Катарину, но и они защищены от падения одним лишь нежеланием Лоренцо их замарать, а не самим отсутствием такой возможности. Кто же тогда во всем этом городе может успешно сыграть роль Лукреции: подлинно целомудренной женщины, опороченной юным развратником, совершившей самоубийство и вдохновившей народ на создание республики? Судя по всему, не кто иной, как Лоренцо, которому «едва хватает силы держать веер» вместо шпаги и которого герцог насмешливо зовет «дорогая Лоренцетта». Стоит заметить, что маска нашего героя не только порочна, но и откровенно женоподобна, и первоначально это был весьма это практичный выбор, ведь никакая женщина не представляла бы угрозы для тирана-сластолюбца. Так, вперые появляясь в тексте, Лоренцо предстает перед читателем в платье монахини, а первой, кто воплотился в него на сцене, была известная Сара Бернар. Сам он в похожих уменшительно-ласкательных выражениях описывает действия Лукреции и собственный план убийства кузена: что он, что она орудуют не просто ножом, а «ножиком». Лоренцо. Она дала поймать себя живьем, точно жаворонок в западне, а потом очень мило воткнула себе в живот свой маленький ножик. (действие II, сцена 4) Лоренцо. Ну, милый мой! Ну, мой милый, надевайте новые перчатки и платье понаряднее; тра-ла-ла! Прифрантитесь, новобрачная хороша. Но шепну вам на ухо, берегитесь ее ножика. (действие IV, сцена 9) Более того, история каждой из трех героинь, о которых речь шла раньше и которые не сумели достойно сыграть роль древней римлянки, служит своеобразным противовесом для Лоренцо. В отличие от Габриеллы, он осознает, что его положение любимца герцога постыдно, в отличие от Риччарды — что герцога не исправить вдохновенными речами о добродетели, а печальная судьба Луизы дает понять, что мученичество и смерть во Флоренции времен Ренессанса не побудят никого к решительным действиям; стало быть, единственным выходом остается политическое убийство, но об этом позже. Итак, вернемся к драматическим монологам нашего героя. Можно ли найти в них отсылки к жизни и смерти знаменитой Лукреции? Лоренцо. Каков бы я ни был, Филиппо, я был честен. <...> Юность моя была чиста, как золото. <...> Я был чист, как лилия… (действие III, сцена 3) Целомудрие? Есть. Раз так, давайте-ка поищем развратного злодея, посягнувшего на него. Лоренцо. Тарквиний был герцог, очень мудрый, он в ночных туфлях ходил смотреть, хорошо ли спят девочки. (действие II, сцена 4) В тексте де Мюссе говорится предсказуемо и открыто, что древний Тарквиний — это современный герцог Алессандро Медичи (здесь виден недостаток перевода, смешение двух титулов, взятое из французского: в русскоязычной историографии Секст Тарквиний называется царевичем). Как уже упоминалось, в определенный момент Лоренцо признается Филиппо, что ради своих тираноборческих идеалов сам вступил с герцогом в интимную связь. Да, по всей видимости, речь идет не о грубом насилии, а о действиях условно добровольных, но и Лукреция была принуждена к подобной связи угрозами и хитростью, поставившими ее в безвыходное положение, а не побоями или грубой силой, до которых общество зачастую сводит само представление об изнасиловании. Если бы не последовавшее за этим самоубийство, близкие могли бы отвернуться от нее, обвиняя в добровольной измене мужу — что, собственно, и делает сам Лоренцо тысячи лет спустя. Лоренцо. Она доставила себе удовольствие совершить грех и заслужила славу своей гибелью. (действие II, сцена 4) Выходит, Лукреция — падшая женщина, грешившая сладострастием и убившая себя лишь из гордыни, ради вечной славы? Жестокие, неоправданные слова. Обвинение жертвы как оно есть. Однако здесь хочется процитировать бессмертного «Ревизора»: «Чему смеетесь? Над собою смеетесь!» Ведь это Лоренцо мечтал о славе; это он, став фаворитом герцога, испытывает к нему искреннюю привязанность, приобретает вкус к разврату и учится получать от него наслаждение. Лоренцо. Порок был для меня покровом, теперь он прирос к моему телу. Я на самом деле развратник… (действие III, сцена 3) Лоренцо. Что сделал мне этот человек? Когда я кладу руку вот сюда, я начинаю думать, что завтра всякий, услыхав от меня: «Я его убил», ответит мне вопросом: «За что ты убил его?» Странно. Другим он делал зло, мне он делал добро, по крайней мере на свой лад. Если бы я спокойно оставался в моем уединении в Кафаджуоло, он не явился бы туда за мною, а я — я пришел за ним во Флоренцию. (действие IV, сцена 3) Лоренцо. Клянусь небом, как я безволен! Неужели порок, словно плащ Деяниры, так тесно сросся со всем моим существом, что я уже не владею своими словами и что воздух, вырываясь из моих губ, против моей воли сеет разврат? (действие IV, сцена 5) Перед нами интересный образец самообвинения: герой де Мюссе, отнюдь не считающий себя беззащитной жертвой тирании, приписывает Лукреции собственные мотивы, тем самым подсознательно сравниваясь с ней. Но где же тогда благородный суицид или хотя бы его попытка? На этот вопрос Лоренцо отвечает в беседе с Филиппо. Лоренцо. Ты спрашиваешь, зачем я убью Алессандро? Что же, ты хочешь, чтоб я отравился или бросился в Арно? <...> Подумал ли ты, что это убийство — все, что осталось мне от моей добродетели? Подумал ли ты, что я уже два года карабкаюсь по отвесной стене и что это убийство — единственная былинка, за которую я мог уцепиться ногтями? Или ты думаешь, что у меня нет больше гордости, потому что у меня больше нет стыда? <...> Видишь ли, республиканцы давно уже кидают в меня грязью и поносят; давно уже звон стоит у меня в ушах, и проклятия людей отравляют хлеб, который я ем; мне надоело слушать, как болтуны горланят на ветер; пусть мир узнает, кто я и кто он. <...> Поймут ли меня люди или не поймут, станут ли они действовать или не станут, я все же скажу, что должен был сказать; я заставлю их очинить перья, если не заставлю отточить пики, и человечество сохранит на своем лице кровавые следы пощечины, нанесенной моей шпагой. Пусть они называют меня, как хотят, Брутом или Геростратом, но я не хочу, чтобы они забыли обо мне. (действие III, сцена 3) Самоубийство героя в реальности пьесы не стало бы громким высказыванием, которое могло бы, пусть символически, вернуть ему утраченную добродетель; ни в его глазах, ни в глазах общества оно не оправдало бы годы порока и деградации. Более того, люди, которых Лоренцо так презирает и чьего поклонения в то же время скрыто жаждет, попросту не поняли бы его поступка, в противоположность давнему жесту Лукреции. Пусть тираноубийца Брут теперь сравнялся в его глазах с другим «сумасшедшим маньяком» — Геростратом, сжегшим прекрасный храм Артемиды, — он все же не отвергнет его кровавые лавры. Заметим на полях, что пресловутое сумасшествие не стоит понимать только как маниакальную одержимость героев местью или славой. Связь болезней ума с половой распущенностью была очевидна для человека, воспитанного в католической традиции, то есть самого де Мюссе. Так, в своей работе «Данте, который видел Бога» итальянский исследователь Франко Нембрини пишет: «В отличие от нас, Данте не страдает раздвоением личности: наши мысли движутся в одном направлении, чувства — в другом, а инстинкты — третьем. <...> “Со мной никогда не случалось, — говорит Данте, — чтобы любовь управляла моим существованием и моей личностью без верного совета разума”. Именно эта целостность человека, это сердце (как называет его Библия), это единение чувства и разума — самое важное. <...> Без него невозможно понять определение, которое Данте дает сладострастникам в этой песни. Это те, “кто предал разум власти вожделений”, те, кто любил, отвергая рассудок» (Часть I. Ад. Inferno. Песнь V. «Любовь, любить велящая любимым»). Иначе говоря, у Лоренцо было множество способов довести себя до умопомрачения, и соблазнение множества девушек, а также любовная связь с кузеном определенно находятся в их числе. Что касается самоубийства, то вопрос о нем на этом закрывать не стоит. Даже если оно не происходит в пьесе, то подразумевается: ведь в метафорической интерпретации сюжета Лоренцо уже мертв, убит своим же жизненным выбором. Мария. Это был не сон — я не спала. Я была одна в этой большой зале; лампа стояла далеко, на том столе возле окна. Я думала о днях, когда была счастливой, о днях твоего детства, мой Лоренцино. Я глядела в ночной мрак и говорила себе: он вернется только на рассвете, он, прежде проводивший ночи за работой. Глаза мои наполнялись слезами, и я встряхивала головой, чувствуя, как они текут. Вдруг я услышала медленные шаги в галерее; я обернулась: человек, одетый в черное, приближался ко мне с книгой под мышкой: это был ты, Ренцо! «Как рано ты вернулся!» — воскликнула я. Но призрак сел у лампы, не ответил мне, открыл свою книгу, и я узнала моего прежнего Лоренцино. Лоренцо. Вы видели его? Мария. Как вижу тебя. <...> Лоренцо. Мой призрак, мой собственный! И что же, он исчез, когда я вернулся? Мария. Он поднялся с таким грустным видом и рассеялся, как утренний туман. <...> Лоренцо. Мать моя, сядьте сегодня вечером там, где вы сидели этой ночью, и если мой призрак снова придет, скажите ему, что вскоре он увидит вещи, которые его удивят. (действие II, сцена 4) Лоренцо. Блуждая по улицам Флоренции с моим призраком, не отстававшим от меня, я искал лицо, которое вселило бы в меня бодрость… (действие III, сцена 3) Лоренцо. Стоит мне подумать, что я любил цветы, луга и сонеты Петрарки, — призрак моей юности, содрогаясь, встает передо мной. (действие IV, сцена 3) Встав на избранный путь, герой все же совершает самоубийство, пусть и символическое: он избавляется от прежнего себя, чистого и невинного Лоренцино, чтобы стать отвратительным приспешником герцога, тем презираемым всеми Лоренцаччо, в чью честь и названа пьеса. Возможно ли было иное развитие событий? Вряд ли. Романтически-упадническое видение де Мюссе отвергает его: на деле это великие прообразы — всего лишь тени на стенах задымленной пещеры. Подражать им невозможно и даже вредно, ибо в реальности, явленной нам в ощущениях, Брут, то есть каждый мужчина, порочен и слабоумен, тогда как Лукреция, то есть каждая женщина, развратна и слаба. Пожалуй, именно последнее вызывает наибольший страх у автора, мягко говоря, не сторонящегося женонавистнических представлений о мире. Порочна сама Флоренция («мерзкий призрак», «грязь, которой нет названия»), сексуально раскрепощенные флорентийки — чудовищны («я готов был заплакать над первой девушкой, которую я соблазнил, если бы она не рассмеялась первая», твердит Лоренцо), а раз так, едва ли не худшей болью, терзающий душу героя де Мюссе, неизбежно становится то, что сам он уподобился женщине и посмел этим насладиться. Мизогиния убивает — а если и не убивает, то изрядно мучает всех, кто к ней причастен.