Холодный морок

      Крис хохочет и сжимает плечи капитана. Крису так хорошо, так легко, так пьяно-весело, что хочется обнять весь мир, крепко-крепко, вложить, высказать все восхищение, все уважение и все тепло — миру, заключенному в человеке напротив. Капитан что-то говорит ему, слов почти не разобрать, но голос, тембр — тот самый, невероятный, глубокий и вибрирующий, вливающийся в душу и кости густым, приторным осенним медом. Кажется, его, Криса, называют лучшим, незаменимым, его хвалят, им упиваются. Это так неожиданно, не в духе капитана — говорить о подобном вслух, но это так необходимо.       Капитан прижимается сухими губами к коже на его шее, и звук его голоса расползается по ней, вкрадчиво, до неистовых мурашек, до каминного жара в точке прикосновения. Крис вздрагивает, запрокидывает голову и жмурится. Темно, почему так темно в участке, почему он едва может различать их столы и маленькую оружейную. Но под спину попадает твердое крепкое дерево и ворсистое сукно капитанского стола, и Крис снова забывает, как думать, ребрами и тонкой кожей на животе чувствуя жесткие горячие пальцы. Он тихо стонет, цепляется за ткань форменной рубашки, за упругие плотные мышцы плечей и спины.       Его целуют в шею жестче, до игольной боли прикусывая кожу, и наваливаются сверху подчиняющей, сковывающей тяжестью. Крис давится собственным стоном, подаваясь вперед всем телом — и всей душой, притирается грудью, бедрами, пытается поймать губами чужое лицо, поцеловать по-настоящему уже, до головокружения. Почему-то не получается, капитан дразняще и отчасти недовольно цокает языком, и шепот его идет как будто сразу отовсюду, шершаво перекатывается прямо в голове, минуя уши.       — Ты ведь был хорошим мальчиком, Крис?        — Да-а, — выстанывает он, прикусывая собственные губы. — Пожалуйста!       Отчаянная мольба, но о чем, он сам уже толком не понимает. Где-то в груди тянет противной ледяной ниточкой, ожиданием катастрофы, крушением всего, и от этого мерзко почти до слез. Крис не понимает, что на него нашло, и вцепляется в капитана неистовей.       — Пожалуйста что? — насмешка в капитанском голосе вдруг застывает, становится жестче, зазубренным лезвием скребет по столу.       — Будь со мной, — с трудом выдавливает Крис резко пересохшим горлом, смаргивает, все так же не в силах разобрать нормально обстановку и даже черты лица человека рядом с ним. От окружающей плотной темноты становится по-детски страшно и неуютно, она качается, трогает щеку тонкими паучьими лапками и пахнет затхлой сыростью. — Будь со мной до конца.       — Буду, — ласковость голоса капитана окончательно становится издевательской, и Крис по звуку понимает, что он достает из ножен нож. — Но мальчиком ты все же был отвратительным.       Он хлещет словами с плеча, одним рывком, как тряпичную куклу, разворачивает Криса и вбивает грудью в стол. Хватает за волосы — больно, зло — и как по наждаку проводит крисовой щекой по жесткому пыльному сукну.       — Пусть и _моим_ мальчиком.       Крис, пытающийся вырваться, брыкающийся в захвате и до рези в глазах не понимающий, что же вдруг случилось, в чем он провинился настолько перед своим капитаном, — замирает. Не понимает уже сам себя, парализованный этим присваиванием и новой волной ощущений.       Горячая тяжесть — вот она, никуда не делась, и хватка на волосах ослабла, чужие жесткие, как стальные, пальцы, плавно и задумчиво гладят висок и кромку уха. Бедра к бедрам, ягодицы к паху, тело над ним раскалено настолько, что еще немного — и они просто сплавятся воедино. В голове снова мутно плывет, хлещет диким, иррациональным возбуждением по натянутым до предела нервам.       — Вот так уже лучше, — урчит большим жадным зверем капитан, и в спину Крису упирается ножевое жало. — Ты же будешь со мной, Крис?       От звуков собственного имени, искрами фейерверков распавшихся по коже, Криса кроет совсем уж по-черному. Нож больше не воспринимается угрозой, только немного запутанной, но тоже возбуждающей игрой.        — Буду, — отвечает он одними губами, несколько недовольный, как сипло и тихо звучит собственный голос.        — Всегда?        — Всегда, — Крис соглашается, не раздумывая, да и как тут думать, когда наваливающийся сверху капитан чуть толкается бедрами, и где-то на краю сознания тихо хрустит вспарываемая ткань.       — Тогда, полагаю, этому признанию нужно документальное свидетельствование, — плавно проговаривает капитан — и без предупреждения взрезает лезвием кожу на спине Криса, пальцами как тисками фиксируя его шею.       Боль накрывает, боль оскорбляет внезапным наказанием, пусть и не кажется чем-то угрожающим, нестерпимым, Крис хрипит, но уже почти не пытается сопротивляться. Да и как тут особо сопротивляться, когда в руках капитана восемь дюймов лучшей стали с тремя золочеными звездами в круге, когда сам капитан ведет влажностью языка вдоль пореза. Странно только, что в воздухе капитанского кабинета все так же пахнет не оружейной смазкой, бумагой и деревянной музейной антикварностью, а какими-то слежалыми тряпками, душной затхлостью и чем-то еще очень странным.       Как будто свежей плесенью или…       … Грибами?       Слово словно включает свет в голове, прорывает в невнятной мешанине памяти и собственных древних фантазий путь в окружающую нихрена не привлекательную реальность.       — Вескер! — ревет Крис потревоженным шатуном, рвется всем телом и слышит в ответ безудержный и безумный хохот двенадцатилетней выдержки.       — А ты поверил, да?! Маленький глупый Крис! — искаженная ненавистью и траченая вирусами рожа Вескера оказывается прямо перед собственным лицом, на горле смыкается подрагивающая, но совершенно несрываемая хватка затянутых в кожу ладоней. Глаза — алые кратеры, сквозь которые на Криса взирает ад самолично, наверное, они должны пугать, но туда Крис заглядывал слишком часто, сколько же можно его бояться.       — Иди… ты… нахрен… — сипит он передавленным горлом и пытается добавить что-то про “вон из моей головы”, но не успевает.       Его кидает куда-то в угол, сознание, кажется, на мгновенье меркнет, а когда включается — в глаза вполне материально светит трясущийся огонек керосиновой лампы, причудливо выхватывающий из окружающей плотной безоконной темноты кусок головы странного хоботного мутанта.       — Ты совсем идиот или только наполовину? — гундит мутант, и до Криса доходит, что над ним склоняется уродливая резиновая харя допотопного противогаза, натянутая на нормального — относительно всего этого места и его, места, свойств — человека.       — Я же говорил! Ну говорил же, блядь: не лезть к кукольнице! — Карл Хайзенберг картинно всплескивает руками, притоптывает какой-то деревянный мусор сапогом и продолжает гнусаво и экспрессивно негодовать. — Что ты тут забыл, вояка хренов? Давно не заглядывал в свой охуенно богатый внутренний мир? Соскучился по ночным кошмарам? Маловато твои покойники о себе напоминают?! Просто что, блядь, какую пиздосрань ты тут забыл?!!       Его чересчур эмоциональный, богатый оттенками голос буравчиком втыкается в истерзанный галлюцинациями мозг. Крису хочется согласиться, чтобы только заткнулся, но он только звучно бьется затылком о доски пола, чувствуя себя не в силах встать легко и быстро, раскидывает руки и сипит:       — Заткнись. Разведка обязательна.       Карл картинно закатывает глаза. Сквозь мутные стеклышки противогаза этого не видно, но по позе и глубокому вздоху считывается легко. Не будь он невнятным зараженным мутантом из затерянной в горах деревни — по нему и правда плакали бы столичные подмостки.       — И сколько ты уже тут разведываешь? — кисло интересуется Карл, присаживается рядом на корточки и внимательно осматривает крисову голову, наплевав на вялые попытки уклониться.       — А сколько сейчас времени? — в какой-то момент Крис все же приподнимается на локтях и садится на пол, кривясь от прошившей спину нехорошей пульсирующе-горячей боли.        — Шесть утра где-то, — бормочет несколько сбитый с толку Карл и протягивает руку, помогает подняться, крякнув от натуги.        — Значит в самом доме около четырех часов, — через паузу отвечает Крис, на всякий случай сверяясь с хронометром.       — Ну нихрен-на ты силен духом и жопой, — присвистывает Карл и тут же зло шутит: — Или когда мозгов нет, то и кипеть нечему?       — Иди нахуй, — равнодушно и устало посылает его Крис, оглядываясь.       Он помнит, как попал в дом возле водопада, заплатив за вход зажигалкой. Помнит, как осмотрел несколько комнат, выглядящих одновременно просто, уютно, но на грани подсознания — неприветливо. В комнатах в маленьких глиняных вазочках стояли метелки мелких желтых цветов, сладковато пахнущих подзабытым летом собственного детства.       Дальше в реальной памяти был зияющий провал, в котором ярче любой действительности клубилось то почудившееся. Крис передергивает плечами от стылого отвращения, отозвавшегося слабостью в коленях, и чувствует пристальное внимание противогазных стеклышек.       — Ты как вообще?       — Бывало лучше, — неожиданно честно признается Крис, глубоко вздыхает и резко уже продолжает: — Но в целом нормально, дойду. Надо выдвигаться.       Ответом ему служит рассеянное “ага” и внимательно заглядывающий за спину Карл. Потом в районе поясницы что-то неприятно и мелко шевелится, Крис инстинктивно дергается вперед, оглядывается — и упирается взглядом в висящую в воздухе тварь, определенно мертвую, ну или сломанную, здесь ни в чем нельзя быть уверенным до конца, как показал опыт предыдущих посещений.       У твари голова старинной фарфоровой куклы, тряпичный верх тельца, а низ — какая-то дикая интуитивная машинерия, тонкие нелепые ножки и прикрученные на проволоку пара кухонных ножей.       Карл, Крис в этом почти уверен, выразительно гнет бровь, пока никто не видит, скрещивая руки на груди.       — Вот это ты раздавил, пока тебя катало по местным мебелям, — а вот по голосу его почему-то уже не получается понять, что именно он испытывает. Крису только чудится… беспокойство?       — Если оно не было отравлено, то не умру, — хрипло отмахивается Крис и все же движется в сторону выхода. По крайней мере туда, где этот выход должен быть по всей логике.       — Ну выкинуть так выкинуть, — ворчит за его спиной Карл, и кукла, раскрученная металлокинезом, глубоко вбивается в стену дома, крошится на самые мелкие из возможных кусков.       Крису в этом всем чудится отголосок очень-очень старой, и только поэтому переставшей быть смертельно нестерпимой боли.       Они выбираются из дома почти молча, спина саднит и неистово чешется. Снаружи по ушам бьет грохот водопада, тяжелыми волнами накатывается ледяная влага и порезы начинают моментально подмерзать. Кукольная тварь явно как следует покромсала пальто, водолазку и его собственную шкуру, хорошо, хоть мышцы не задела. Карл срывает противогаз, оставаясь с гнездом длинных седых волос на голове, приглаживает их кое-как и с наслаждением закуривает. Косится долго на бредущего по крупитчатому февральскому снегу Криса, ворчит себе под нос и порывисто сокращает между ними расстояние. Не давая сказать ни слова, всовывает в чужие пальцы новую раскуренную сигару и отшатывается, заводя не раз уже слышанную шарманку о хреновости местных погод, природ и обитателей.       Крис выдыхает благодарность вместе с первым облаком сизого дыма, горячей едкой горечью оседающего на языке, и с машинной размеренностью продолжает идти, держась изо всех сил взглядом за пропитанную заводской копотью карлову шинель.       Думается все еще с трудом, сожалеется почему-то тоже. Наверное, ему должно быть нестерпимо стыдно: если не за самонадеянный одиночный поход, то за выплывших из недр памяти демонов, но — не получается. Не чувствуется почти, разве что тренькает внутри нелогичный страшок: а вдруг правда. Вдруг жив?       Крис обрывает сам себя.       Нет, Вескер никак не может быть жив. Даже если бы каким-то чудом уцелел тогда, даже если бы нашлись люди и силы, выловившие его из вулкана, то двенадцать лет не давать о себе знать — вот это уж совершенно невозможно при его характере.       Надо просто отдохнуть. Выпить кофе, или даже пару глотков местной браги, помыться, дать обработать спину. Утрамбовать все душевное дерьмо до состояния асфальта, и можно снова в бой. Зачем он все же полез, его ребята спрашивать не станут, а их вроде как союзник перебьется без его откровений.       Хотя, конечно, глупо вышло. Крис глубоко вздыхает и мрачно стискивает зубы. После всех рассказов Хайзенберга об особенностях и способностях Донны Беневьенто, после того, как сам успокаивал вернувшихся из ее особняка Пса, унылого и тихого, как старая собака под дождем, и Тундру, внезапно разревевшуюся, как первый раз безответно влюбленная школьница… Можно было сделать выводы. Не глупить, не рисковать, не проверять без него проверенное, не желать страшным непризнаваемым желанием увидеть хотя бы так сожранного вирусом, солью и глубиной вернейшего из верных.       Но раз уж сделал — черпай теперь большой ложкой, не обляпайся. Крис зло сплевывает в сугроб, сигара внезапно отдает сеном и гудроном, теряет все свое кубинское благородство. Карл давно уже шагает молча, погасшая керосиновая лампа плывет над его головой, покачиваясь лодкой в заводи.       Среди засохшего бурьяна, черно торчащего из снеговых заносов, Крису чудится движение. Еще более черное, более самостоятельное и странно расплывчатое. Он, почти не задумываясь сейчас, на одних многолетне отточенных рефлексах кидает недокуренную сигару в возящуюся аморфную тьму, и в ответ ему прилетает истошное карканье и хлопанье крыльев сорвавшейся с места вороны.       Карл оборачивается резко, дерганым хищным рывком, поводя плечами и вжимая голову, точно защищает шею. Крису кажется, что в морозной сливовой сизости утра из его глаз высверкивают полные луны.       Наваждение длится секунду, Крис машет рукой и хрипло, почти не узнавая свой голос, каркает:       — Да в порядке я.       — В хреновом, случайном, но порядке, — невеселым смешком отзывается Карл, сует руки в карманы и вдруг невнятно-удовлетворенно бурчит, снова замирая. Крис почти впечатывается в него, мотает головой и хрипло спрашивает:       — Что еще?       — Мне почему-то кажется, что это твое, — с утвердительным смешком, прыгающим по самым углам губ и глаз, прячущимся в бороде и темных очках, отзывается Карл и протягивает ладонь. На старой-старой, изрядно вытертой толстой коже перчаток лежит зажигалка. Такая же старая-старая, а может, и старше, латунная Зиппо, затертая руками, ремнями и соседством с патронами до благородной золотой матовости.       — Откуда?.. — выдыхает вместе с паром белесый сумбур чувств Крис и осторожно берет зажигалку. Пальцы действуют вернее мятущейся головы, миллионным движением отщелкивают крышку, чиркают колесиком — фитиль загорается ярко и ровно. Крис смотрит поверх пламени в глаза Карлу, но тот неловко и дергано отводит взгляд, прячется за грубоватую браваду:       — Оттуда, где ты ее посеял. Я, знаешь, прохожу бесплатно.       Крис тихо хмыкает, почти не меняясь в лице. Прекрасно понимает, что спрашивать у Карла, что им двигало в тот момент, когда он забирал чужую памятную вещицу, и сейчас, когда решил вернуть, совершенно бесполезно. Если хочет знать, придется подождать нужного состояния, да и не только чужого.       — Ладно, хватит тут жопы морозить, вперед! — Карл захлопывает крышку Зиппо уже совершенно бесцеремонно металлокинезом.       Крис не находит сил и желания возражать, сует зажигалку в карман джинс, сглатывает давно уже пересохшим горлом и как может четко произносит:       — Спасибо.       Карл почему-то ежится и отмахивается слишком размашистым, чтобы считать его пренебрежительным, жестом, и они снова молчат, теперь уже до самой фабрики.       Фабрика встречает их душным нутряным жаром, стальными ароматами и бесцельно и безблагодатно качающимися по углам киберзомби. Или некрокиборгами, они с ребятами так и не решили, как лучше называть этих кадавров, порожденных сумрачным гением немецкой хирургии и румынской плесенью. Лобо, накрытый кем-то легкомысленно пестрым и безбрежным лоскутным одеялом, крепко спит на топчане на своем посту, нежно устроив голову на винтовке. Когда они проходят мимо, Карл корчит невнятные, но выразительные рожи, кажется, призывая не будить бойца, ведь повода-то нет. В любое другое время Крис бы с ним поспорил и в принципе устроил бы разбор полетов Волкодавам, но совершенно точно не сейчас.       Когда они оказываются с Карлом одни в его, Карла, личных помещениях, точно вне доступа чужих глаз, Крис наконец позволяет себе выдохнуть и упасть на табурет.       — На. Пей, — под нос ему суют склянку зеленого стекла с полустершейся этикеткой.       Карл смотрит куда-то в сторону, фыркает, раздувая ноздри, точно самого что-то сильно тревожит, не складывается в картину мира, кажется если не неправильным, то сильно непривычным. Впрочем, это не дело Криса — разбираться в мытарствах чужой души, он с кивком принимает флакон и делает пару глотков.       Травяная аптечная спиртовость продирает до печенок, Крис кашляет, утирая губы, и Карл выхватывает у него склянку, может, слишком поспешно.       — Можешь помыться, если надо. Вода сейчас теплая, — он машет головой куда-то вниз, намекая на доносящийся сюда ритмичный гул. Крис уже успевает понять, что разные части и механизмы фабрики работают в разное время, и наличие в жилой части воды разной температуры напрямую с этим связано. Молча, может быть слишком резкими движениями, сдирает с себя испорченное пальто и все, что под ним, включая кобуру, берется за пуговицу штанов и замирает от присвистывания Карла.       В этом звуке смешиваются искреннее удивление и крайнее негодование, но раньше, чем Крис успевает что-то спросить, он восклицает, ощеривая крепкие желтые зубы.       — Ну нихера же себе каллиграфия! Наверное, я не хочу знать, что она значит, но просто — ебать об колено!       Он выуживает из залежей хлама — здесь везде эти залежи — пару щербатых зеркал, вертит их вокруг Криса, давая рассмотреть масштаб и характер катастрофы. Крис не издает ни звука, держит лицо каменной маской, но со сковывающим потроха ужасом вглядывается в большую кровавую “W”. Геометрически четкую, идеально ровную — все углы и линии, — сочащуюся подсыхающими дорожками крови к поясу штанов.       — Это в честь чего вообще такое? — все же не может утерпеть, удержать любопытствующий вопрос Карл. Он протягивает руку и, не встретив сопротивления, аккуратно трогает воспаленную кожу, с профессиональной мягкостью и неэмоциональностью одновременно. Хмурится, щурится, пока Крис убеждает себя, что содрать со спины и мясо, и жилы до костей напильником — это очень хреновая идея, и с неуместным озарением вскидывает брови над светлым туманом глаз. — Это как-то связано с тем парнем? Уинтерс, да?       — Нет, — одними губами отвечает Крис, даже удивляется, что получается какой-то звук. — Это никак с ним не связано.        — А с чем тогда? — Карл успевает достать откуда-то чистую вату, залить содержимым все той же зеленой склянки и начать обтирать порезы.       — Просто совпадение линий, — эта версия кажется Крису жалкой, но Карл внезапно не спорит, хотя хмыкает очень неоднозначно.       Впрочем, пусть думает, что хочет, — истины он не узнает никогда.       Никто не узнает, чем отныне заклеймен Крис Редфилд.       Что напоминание о самом злейшем враге, самой несбывшейся надежде и самом страшном предательстве оставил на себе он сам.       Впрочем, чужая грубоватая рука не останавливается в своей неловкой заботе, порезы припекает спиртовым очищением, и Крис находит в себе силы вздохнуть и не пороть горячку. Клеймо — пусть так, но он все еще остается собой.       Способным выйти, бросить вызов и выстоять против всей тьмы этого мира.