{Драбблы 13 карт} "Бескрылых тянет к небу"

Я не помню, чтобы в младшей школе мне нравилась хоть одна девочка. Да и ни один человек в принципе, пока я был ребёнком, мне не нравился. Я не злился ни на кого, нет, саму причину этого равнодушия ко всему человеческому роду я помню очень смутно, возможно, тогда я просто был ещё слишком мал, ну или никакого мотива не любить у меня и вовсе не было. Однако позже я повзрослел и оказалось, что бывает очень больно даже за тех, кто вроде бы не был так уж близок тебе. Тогда, переходя в пятый класс, я подумал что этой пословицы, поучающей над тем, что я испытывал, не было учебнике литературы, а ведь она возможно только и нужна. Эгоистично думать так, но по правде большенству моих ровесников было бы необходимо понять её прежде того, как они испытают мою утрату. *** В рекреации регулярно расставляли дежурить старшеклассников, по расписанию, дабы следить за порядком и тишиной на переменах. Раз в неделю один из восьмых или десятых классов отбирал нескольких "добровольцев" и они стояли на лестничных пролётах, в коридорах и у туалетов. К последним, по странному стечению обстоятельств, всегда пристраивали одних тех же девочек. Конечно ни расписания, ни даже этой еженедельной, по обыкновению, пятничной закономерности я, будучи в третьем-четвёртом классе не замечал. Нет, я не носился по коридорам на перемене, не кричал и не вытворял ничего такого, за что меня эти дежурные могли бы окликнуть. По правде, мне просто не с кем было вытворять что-то подобное, - в классе я не пользовался популярностью, даже скорее наоборот, одним своим видом, а возможно, странным голосом как в корявой мультяшной озвучке, отстранял от себя других детей. Я был совершенно не привлекателен, как мне сейчас кажется, хотя некоторые женщины считали меня милым ребёнком, никогда не имел при себе игрушек, тем более интересующих большинство школьников тогда, или еды, которой я мог бы поделиться. Я обедал в столовой, сидел на одних из самых дальних парт среднего ряда, - худой низенький и совсем непримечательный. Девочка же, в какой-то момент обратившая на меня своё внимание, была в противоположность мне очень заметна и по моим сегодняшним воспоминаниям и оценкам, довольно привлекательна. Но и этого тогда, в свои жалкие крошечные десять лет я не приметил. Я даже не запомнил её настоящего имени, а может она никогда мне и не представлялась, во всяком случае остальные знакомые звали её Клеопатрой и даже тогдашний я мог понимать почему: девочка имела длинные, ниже пояса, тёмно-синие волосы, по обыкновению убранные в толстую полу-распущенную косу, со вплетёнными золотыми и белыми лентами. Часто это напоминало театральный парик, или косплей на кого-то, из-за чего ей знатно прилетало от завучей, но видимо вразумить её так и не сумели и синие волосы продолжали мелькать в толпе, став для меня неким ориентиром. В добавок, Клеопатра была довольно загорелой, или же имела настоящий свой цвет кожи чуть смуглее, нежели чем у других. В глаза это не бросалось, да и рассизм в той строгой привелигорованной гимназии, мягко говоря, не очень-то почитался, по тому внимание на это никто никогда не обращал, опасаясь обидеть её или быть замеченными за обсуждениями цвета кожи, не важно, но из-за этого наверное, беря пример с её окружения, и я никогда не спрашивал. Только сейчас, спустя несколько лет я осознал, что у той девочки, как и у меня, какой бы та не считалась необычной, умной, красивой или заметной, вовсе не было друзей. Те её одноклассницы, по обыкновению дежурившие там же, у туалета в нашей рекреации, сидели с ней рядом и кажется были старостами или что-то вроде того, а она ходила за ними, не зная куда ещё себя деть и старалась хоть в чём-то оказаться полезной. Должно быть во мне она узнала себя в детстве, другого объяснения, почему именно с тихим, не улыбчивым и нелюдимым мной она стала общаться, просто не найти. Будь я хоть немного умнее или старше, я бы не распознал в её знаках внимания чистосердечной доброты и безвозмездного желания помочь, оставив всё на странные извращенские заскоки выпускников, но, хвала небесам, в десять лет я о таких вещах не думал и воспринил её желание "дружить", как нечто должное. Она никогда не была навязчива или упряма, за что до сих пор моё сердце сжимается от нежности к ней, ведь я был, да и пожалуй остаюсь, просто невыносимым ребёнком. Тот день, когда впервые засветилась в нашем коридоре, я не помню. Просто осознаю сейчас, что обратил внимание, наверное, исключительно на её волосы. По правде, ни на что другое в те годы я бы и не посмотрел, не являясь столь внимательным или умным, я только и видел в ней обычную девочку в обычной школьной форме, с обычным высоким голосом и таким же обычным портфелем на плечах. Только вот сама она, и волосы в этом никакой роли не играют, по сущности своей, была далеко необычной. Однако, день нашего знакомства я запомнил и до селе считаю его одним из сокровенных моих воспоминаний детства, наиболее живых и важных. *** Это случилось в пятницу. В одной книге писалось, что всё самое интересное происходит по пятницам. Или там имелось в виду - "плохое"... Не знаю, можно ли считать наше знакомство чем-то плохим или хорошим, но точно осознаю, что если бы его не случилось, полтора года моей школьной жизни прошли бы гораздо однообразнее и скучнее. Шум в коридорах на перемене, вопреки присутствующим, тщетно старающимся угомонить бегающих дежурным и завучам, извечно не прекращался до самого звонка. Мои одноклассники собирались толпой вокруг одного заводилы, крича какой-то стишок с игрой, в которую хотели бы сыграть. Побеждали, как правило, не большинство, а те, кто громче кричит. Правила всех этих игр почти не различались и в сущности на выбор влияло название. Так же, как я мог заметить, детям нравилось что-то новое и оригинальное, но в таких случаях мало кто из заводил мог их организовать. Я не принимал участия в играх, - не просился, просто зная что лучше не стоит, ведь меня либо не примут, грубо, для того времени, послав и упрекнув что подошёл, либо станут пятнать нарочно, чтобы вымотать и подшутить. Объект общей ненависти или насмешек всегда сплочал людей куда лучше совместного свободного времяпрепровождения. Я жался в углу, у выхода в коридор, ведущий к лестнице или другому крылу. А рядом стоял диванчик, на котором по обыкновению восседали уставшие от уроков и дежурства девушки, болтая с кем-то из своей компании. Именно в тот день, в ту пятницу, я почему-то подметил её стояющую в одиночестве у туалета. Помещение не освещалось, перед выходом был неширокий проход, в котором обычно младшие и ютились, почти не выбегая в основное просторное помещение, объединяющие десять или пятнадцать классных комнат и кабинетов. Оно освещалось лишь тремя большими окнами с перегородками, из которых я часто любил наблюдать те же окна столовой и происходящее за ними. Дежурные стояли на углу, между "выходом в свет" и нашей территорией, но угол обзора имея слишком обширный, по тому в одиночку следить за порядком было очень затруднительно. И Клеопатра, в тот день, тоже оставила попытки это делать, махнув на нас рукой, до тех пор пока мы не начнём друг друга убивать или валяться на полу. Но с места не сошла, видя что на диванчике уже не вместиться да и не будет там никому нужна. В этой дурацкой глупой школе она нигде не была никому нужна. Я помню выражение её лица, - на нём играла некая детская растерянность, естественное смятение и малозаметная ирония к собственным действиям. И как ни странно, как раз эту иронию я и развидел, в тот момент приняв её за горечь, а соответственно за грусть. И что меня дёрнуло тогда подойти к ней? Скука? Возможно, сама благосклонная к детям судьба выдумала мне причины её утешить... Заговорила Клео, во всяком случае, первая. "Я заметила, ты никогда не играешь с ними..." Странное приветствие, не "здраствуй", не банальные "что случилось", но опять же, я тогда на удивление воспринимал всё что она горит абсолютно спокойно и естественно. Меня скорее, в тот момент, привлекла не речь, а её улыбка, запомнившаяся мне, надеюсь, на всю жизнь. Улыбка, отличающаяся от смешков и глупых широких лыб других детей, смеющихся и улыбающихся часто, но лишь по поводу чего-то по их мнению смешного. Она улыбнулась мне сочувственно и в глазах её вовсе не было смеха или счастья, зато оставалась та добродушная искринка, делающая её живой. И мне захотелось улыбнуться в ответ, более того, а для такого ребёнка, как я это действительно исключение, мне в принципе захотелось ответить. Я не помню нашего разговора, вернее, лишь смутно припоминаю, что речь зашла о наших друзьях и мои сегодняшние подозрения тогда оправдались, она ведь ясно, прямым текстом печалилась мне о том, что не имеет в собственном кругу общения ни одного человека, которого она могла бы посчитать другом. Она говорила, коротко и ласково, позволяя мне осмыслить речь или ответить, а я кивал, то сожалеюще, то понятливо, ни всякий раз улавливая её настроение. А между тем я всё смотрел на улыбку, то угасающую, то по ходу повествования расплывающуюся вновь, счастливую или несчастную, но неизменно живую. С того дня я начал подходить к ней на перемене, в глубине души горячо ожидая пятницы. Я полюбил Клео. Возможно, не так, как должен любить ученик наставника, брат сестру и конечно, совсем не так как парни любят девушек, ну или во многих случаях не обязательно парни или не обязательно девушек. Просто полюбил. Я был готов заменить ей всех тех людей, не пожелавших, вопреки её внешности, доброте и уму, стать ближе чем знакомыми. И теперь могу только догадываться, что и в правду стал ей единственным, но самым преданным другом. А потом я перешёл в четвёртый и мы стали, как ни странно, видеться чаще. Их больше не заставляли дежурить из-за бурной подготовки к итоговым выпускным экзаменам, и она приходила к моему классу сама, в одиночку, на сей раз успевая занять диванчик для нас двоих. И никто не подсаживался к нам, не лез в разговоры, не мешал. И плевать тогда было на оценивающие, в основном, неодобрительные взгляды со стороны окружающих. Забавно, что по одиночке и она, и я только эти взгляды и ловили, наиболее их опасаясь. В моём четвёртом классе мы на конец могли говорить по душам, и я хоть немного её понимал. Именно тогда на лице моём заиграла теперь уже привычная, как говорили те, кого "в своём кругу общения я так и не посчитал друзьями", обаятельная, скромная улыбка. Я был счастлив, разговаривая с ней, слушая её причитания или делясь собственными невзгодами. Я был счастлив, читая вместе её учебники перед уроками, внимательно выслушивая терпеливые поучения за Блока и политические карты мира. Я помню что в тот год ждал перемены, а ведь мне всегда было всё равно до предметов и учителей, - обучение не являлось для меня тягостью. Но конечно, обсуждать общественные проблемы и мнения, читать неясные термины и формулы из учебников одиннадцатого класса, смеяться и шутить на счёт тех, кто смеялся и шутил над нами с Клеопатрой, представляло собой нечто гораздо более желанное и интересное, чем долгие минуты в классе за упражнениями и номерами. Бывало, она провожала меня до шкафчика, - у "девочки" ещё были уроки и она следила за тем, чтобы я хорошо оделся и не стянул перчатки прямо на крыльце, хотя конечно понимая, что я избавлю от них свои руки, скорее всего, уже на ступеньках. По правде, в угоду ей, я потел в них до самой калитки. Она угощала меня своими батончиками, чтобы на переменах я, голодный и усталый, не бегал с четвёртого этажа в столовую и обратно, ради пары кусочков хлеба и глотка чая. Эти злаковые батончики с изюмом казались мне таким кислыми... Сейчас я думаю что именно они - идеальный вариант для перекуса между уроками, липкие, зато не сухие, лёгкие и плоские, но не маленькие. Клео носила их во внешнем кармане сумки, из-за чего недолюбливующие отличницу, идущую на золотую медаль одноклассники, таскали эти припасы на уроках или переменах, когда она выходила куда-то, оставляя портфель. На самом деле у неё часто что-то воровали и прятали, ни для собственной выгоды, а к её неудобствам. Последние два класса, должно быть, были для неё сущим адом, но конечно и этого я не заметил. По мимо бесконечной, суматошной и поспешной подготовки, ежедневному зубрению до ночи, крикливых наставлений взбешённых торопливостью учеников педагогов, неполадок с библиотекой и компьютерным классом, смены директора и лишения их некоторых учителей, на замену которым ставили неопытных никого не знающих практикантов и регулярного выключения электричества в школе, ей приходилось терпеть неполадки с ровестниками, издевательства по поводу и без, идиотские обзывательства и полное равнодушие к её проблемам со стороны родителей, не понимающих, что может быть такого в паре брошенных в след фраз и украденном пенале. Я не осознавал тогда до конца, кем для неё являюсь. - Возможно, она так подробно и в то же время неохотно, как бы "между прочим" выкладывала мне свои проблемы, за место психолога, к которому не оставалось времени ходить. Она доверяла их только мне. Одному мне. А я не знал, или, скорее, не ценил этого, видя в ней, как и раньше, обычную подругу. А потом Клеопатра выпустилась. И я остался один, в средней школе, лицом к лицу с некоторыми теми учителями, так её замучившими. Бок о бок с людьми, в будущем ставшими мне "кругом общения", далеко неприятным, как сейчас стало принято выражаться, токсичным. Диванчик стали занимать старшеклассники, готовящиеся к занятию в кабинете напротив. Дежурными уже как втрой год стояли только завучи. Шкафчики поменяли. А я продолжил проводить свои перемены там же, где и прежде, в заветном углу, наблюдая уже за тем, как новые младшеклассники следуют за заводилой, кричат названия тех же игр, спорят на счёт правил, выбирают водой того, над кем хотят потешаться или уступают его место слабейшему в своей компании, бегают и кричат. На страницах учебников, со стечением лет, я начал видеть и понимать то и тех, про кого она рассказывала, из-за чего становилось ещё тяжелее. У меня нет ни её номера, ни её фотографии, ни даже её настоящего имени. Я не могу спросить учителей "а вы помните Клеопатру", не могу узнать результаты её экзаменов, куда она в итоге поступила, получила ли то, ради чего упорно трудилась, терпя одиночество и травлю, все эти долгие годы. Зато я могу помнить её живую грустную улыбку, ласковые, такие простые и надёжные слова, длинные синие волосы.