Сады кровавых роз

Пары зелёных очей, отражаясь друг в друге, несли в себе только разочарование и гнев. Стены покоев словно размылись, затерялись где-то среди тьмы, в коей некогда погрязли их обитатели. Свисающие с них золотые лампады с грохотом упали — и стало повсюду растекаться масло, зазывая следующее за ним неугасимое пламя, обнимающее всё вокруг. Огонь собственнически подступал к повелителю мира, к женщине, повелевающей прежде им самим. Но не обжигал. Их спасала глухая, оторванная от мира мёртвая тишина, в ней не был слышен треск сгорающего дворца. Султан Мурад закашлялся, прогнав скопившийся в лёгких пепел, и тяжело выдохнул. Наваждение отступало. Это невыносимо, как же невыносимо… Она усмехается, снова усмехается, глядя точно в глаза! Усмехается в ответ на его слова о том, сколько боли ему причинила. Кёсем Султан рассмеялась в нервном порыве, а теперь не могла остановиться, ведь получала необъяснимое удовольствие, искусно скрывая за едва ли человеческим хохотом сдавливающее грудь ненавистное чувство. Она принялась готовиться к такому исходу, точно к собственной кончине, ещё тогда, когда беспощадная судьба преподнесла ей очередное непосильное испытание. И с тех пор погрязла в тошнотворно-омерзительной сумятице каждодневных пламенных признаний и вязких поцелуев от сына, что прежде дорожил ею более остальных. Когда-то Мурад верил ей. Однажды он поверил даже в то, чего быть никак не могло. Он ошибся — она обманула. Была вынуждена. Ведь не желала постичь ночей, проведённых вместе с ним во мраке, не желала пятнать душу грязью, однако добровольно затягивала шёлковый шнурок на своей шее, преступая через себя, неизменно приходя в его покои и шепча в хорошо отыгранном забытье много ложных, ненужных слов. Весь сумбур начался первым, почти трепетным поцелуем, на который султанша решилась далеко не сразу, по-прежнему надеясь, что нечто нездоровое, опаляющее разум страшной сутью, в глубине отчаянно молящих о спасении глаз ей просто почудилось. Её сын, дорогой, занимающий особое место в закалённом морозами сердце, самый близкий её человек, неумолимо стремился к самым корням давно проросшего в нём древа сумасшествия, надеясь познать истину. Она заметила то первой, и с небывалым старанием принялась искать лекарство от его безумия. Не помогало ничего, и Валиде Султан потеряла всякую надежду — вмиг мысли сделались столь бредовыми, словно вложил те в голову собственноручно Мурад, словно он уверил её, насколько это важно, насколько действенно. Вопреки всему, не пошла у них на поводу, хоть и впрямь стало казаться: она — единственная, кому под силу по-настоящему исцелить падишаха. А когда настало время, ей не пришлось даже терзаться, успокаивать смуту внутри. Когда-то и Кёсем Султан была готова безропотно сделать всё, что потребуется, дабы Мурад одолел ужасную болезнь. Она сделала. Да, видно, исцелением в его случае могла быть лишь смерть. — Ты больше мне не мать, подлая предательница! — снова сорвался и кричал, пока ещё мог подобрать хоть немного приличные слова, пока слова ещё имели значение. Смолк, так и не осмелившись прокричать самое точное оскорбление, подходящее с некоторых пор для женщины, что не считал он отныне родной. — Я должен был сразу понять… Голос его болезненным звоном резал не только слух госпожи — их слышал весь дворец, — несмотря на это тот дрожал. Сжав кулаки до боли, падишах, окончательно приблизившись к ней, безразлично стоящей напротив, едва сумел сделать вздох: правда не находила в нём места для упокоения; такая правда никогда не приживётся в нём. Когда-то Кёсем Султан была для него не просто матушкой, она — сущий ангел. Из уст её всегда лилась священной рекой истина, очи переливались добродетелью, а сердце было налито чистой, совершенно алой кровью. У ангелов всегда благие намерения. Прежде даже ложь её была благой. Он засомневался в божественности матери только несколько раз за всю свою жизнь: первый — когда понял, к какому греху его толкают мысли об этой женщине; второй — когда эта женщина снизошла до него. Третий раз стал решающим: несколькими днями ранее один из её пашей-прислужников, ничтожно боязный пёс, поведал ему о предстоящем дворцовом перевороте, результатом которого было бы возведение на престол шехзаде Касыма. Доносчика Мурад собственноручно задушил. Не поверил. А после вспомнил, что творилось с Валиде в последнее время. Избегание, плохо скрываемая неприязнь и резко сменивший самоотверженную пылкость холод — они слились воедино, породив в его сознании новую Кёсем Султан. Она состояла только из того — и ничего более. Эта мерзкая смесь текла у неё в венах, разбавленная болью, очерняла некогда святое сердце, пока он вжимал её в ложе накануне, не позволяя выбраться из цепкой хватки, невзирая на собственное отвращение. Удовольствие не навестило его и многим позже. Пускай так: всё ради того, чтобы опровергнуть страшно правдивые догадки. Чтобы заглянуть в глаза, привычно наполненные нежностью, чтобы вновь ощутить её скромные поцелуи и услышать слова о любви. Опровергнуть не удалось. Ангел отказался от него, улетел на поломанных крыльях. — Какая же ты бессердечная... Чего тебе не хватало? — впрочем, он и сам знал: — Тебе всегда было мало власти! А я думал...я верил… Валиде Султан со скучающей усмешкой закатила глаза. Ей и вправду наскучило выслушивать пустые обвинения в том, о чём она даже не смела допустить мысль. Когда-то. Изначально в её намерениях не было ничего, хоть как-то связанного с троном. Изначально и не было никаких намерений, никаких замыслов. Она всецело посвятила себя сыну и, поцеловав тогда, наивно полагала, будто знает его достаточно хорошо, чтобы разумно просчитать следующий шаг, какой позволил бы уберечь Мурада от искушения. Только вот позабыла о присущей султану непредсказуемости. То, как разъедала едва живую совесть одержимость во всём, отныне было видно султанше с первого взгляда. Однако он боготворил её с самого детства, трудно было не заметить. Оттого надеялась: где-то глубоко в сердце, почти здоровом, в отличие от разума, теплится благоразумие. Она решилась. Поцеловала. А Мурад взял её. Тотчас. Против воли. Такого позора доселе Кёсем Султан не ведала… Ещё тогда вязкое, опасное чувство сильнейшей обиды густым мороком одурманило и её рассудок, угрожающе стянуло сердце. — Вспомни хорошенько, кто поверил, Мурад, — почувствовав наконец хоть что-то, кроме скорого бега собственного яда в теле, заговорила женщина. В гордо поднятой голове Валиде Султан давно поселился беспорядок, по стану разливалась усталая тяжесть, не позволяющая склониться перед сыном, и даже во взгляде кипела ненависть, однако в сердце — предательская слабость. В нём некогда был сосредоточен весь её мир. Сын-повелитель, как и остальные дети, был для неё смыслом и главной надеждой, но в нём горело что-то странное, так похожее на то, что не могло потухнуть в ней, а потому изнуряло. В глазах, не знавших слёз прежде долгие годы, Мурад был другим, по-особому близким, по-особому важным, пока не посмел свести осторожное поползновение матушки попытаться усмирить бури в нём в нескончаемую ныне грязь. Танец раскалённых языков вокруг них усилился ровно тогда, когда падишах зажмурился, попытавшись вытравить ненужные мысли. Ах, если бы он знал: спасительная истина вовсе не глубоко, та выше, в увядающих листьях, в чернеющем над ними закатном солнце... Пламя ослепляет. Теперь — обжигает. Уже — их обоих. — Я помню, — в словах, в подозрительно невозмутимом тоне вновь то безумие, охватывающее его временами с лихвой, так, что перестаёт быть особенным, открывается для каждого, кто пожелает это лицезреть, — не хуже тебя помню, Валиде… Он знал: только что пленённые запястья султанши уже мучительно ныли от приложенной им силы. Он догадывался, какие думы занимали её теперь, что она вспоминала. Приблизился к ней, переполненной гневом и отчаянием. Отныне их ничего не разделяло, даже ложь, спасавшая ранее, разбита. Отныне они знали всё грехи друг друга. — Не прикасайся ко мне! — потерялось презрительное шипение где-то между совсем ясным треском сгорающих поленьев и жаром огня, сполна объявшего тела. Падишах нездорово улыбнулся собственным мыслям, наблюдая с неприкрытым удовольствием за тем, что сталось теперь с той, что называлась когда-то сильной властительницей. С сего дня властелином будет он. И раз уж на то пошло, раз матушка затеяла эту подлость, стоит утянуть и её в пламя своих грехов. Как-никак, им ведь суждено замаливать грехи вместе… Мурад, прежде чем набраться храбрости, дабы придти и высказать всё этой предательнице в лицо, поклялся, что не удостоит её ни взгляда, ни касания. Но это, оказывается, сложно. Очень. Руки, точно сами по себе, резко потянули Кёсем Султан на него, вынуждая сжать ту в хватке, походящей более на особый вид пыток, чем на объятия. Он наконец остервенело вдохнул аромат своей женщины… Жасминов, как и ангела, в ней не осталось. Конечно, перед ним ведь сам Шайтан. Всю жизнь свою он делил с Шайтаном. Как же не понял раньше? Шёлковые волосы пропитались запахом его крови, тонкая кожа шеи, кусаемая им, источает пройденные по её вине страдания. Губы — упрямо и зло сжатые — как никогда отравляют своего мучителя. Всё смешалось под мерзопакостной пеленой прошлого, которое глумилось над Кёсем Султан, и вынести такое снова казалось невозможным. В памяти красочно обрисовывались самые жуткие в её жизни мгновения. Гордость и храбрость скоро затихли в ней. Опомнившись, она предприняла попытку остановить этот срам лишь тогда, когда султан неотвратимо потянул к ложу: ладони смертельной хваткой вцепились в его предплечья, силясь освободиться. Султанша из последних сил противостояла ему в неравном бою ненависти. Тщетно. — Что такое? — заискивающе зашептал султан, прервав невзаимный поцелуй. — Ты собиралась убить меня. Настолько я тебе противен? — но речи его были явно не о предательстве собственной матери, он одержимо ухмыльнулся: — Настолько? Так сильно ты не сопротивлялась даже в первый наш раз, — точно намереваясь убедиться в своей правоте, поскользил ладонью по бедру, сжимая, с хищной жаждой пытаясь уловить то, что чувствовала Валиде на самом деле. Она с большим трудом глушила в себе отвращение, уже физически ощущаемое в горле. Мурад неустанно впивался в алые губы. Снова и снова. Так страстно, что её не просто мутило от неприязни и страха, а била дрожь. Сам же падишах, в ответ на те поползновения освободиться, облегчённо вздохнул. В нём бушевала и боль, и ярость, но, вопреки тому, он по-прежнему был не властен над трепещущим в груди чувством. Сколько времени прошло… Он ведь уже забыл, каково подчинять себе её, никому неподвластную Кёсем Султан. Не смея проявлять такое неуважение к своему ангелу, сделав то лишь единожды и очень пожалев, он не намеревался сейчас дарить пощаду собственному дьяволу, недружелюбно сверкающему зелёными глазами, в которых затаился зарождающийся огонь желания мести. — Солги теперь о том, как любишь меня! — вырвался отчаянный шёпот против воли, пока тот настойчиво избавлял от сложных одеяний молчаливую матушку, изволившую скрыть нечто очевидное: гордости не осталось в ней давно; не отказавшись от гордости, она бы не выжила во грехе, творцом коего была её же кровь. — Солги, как лгала столько лет! Скажи, что терпела меня! Она хотела. Хотела высказать всё ему. Только вот обидные, правдивые слова нежданно встали острым комом в горле, уняв тошноту, терзая без того больное сердце. «Не лгала», — лишь свистел где-то тёплый ветер в иссушенных абсурдом пустынях разума, а султанша ненавидела себя за такие помыслы. Теперь, совсем неаккуратно схватившись за реальность, поняла кое-что и перестала отбиваться от объятий, обещающих увлечь на тёмный шёлк. Нет, такого удовольствия она ему не доставит… Всё-таки это невыносимо, ужасно невыносимо, — любить её. Лишь эти мысли занимали повелителя мира, нависшего над Валиде, чей лик совсем ничего не выражал. Пустое безразличие. Даже заученное и до смеха скупое фальшивое сладострастие, сопровождающее прежде каждую их ночь, наконец освободило её, что будило в нём бóльшую злость. Жар упрямо не отступал. Поддразнивая, щекотал в животе даже после того, как султанша приняла его полностью. Он не хотел того, но вновь целовал. Клялся же... Зарёкся не прикасаться к ней, однако бесчисленное множество раз бесстыдно нарушил всякие клятвы. Нет, он не хотел… Только желал добиться от неё хоть чего-то — гневного взгляда или слёз, обидных слов или презрения. Потому что они всегда страдали вместе! Он не должен сейчас один умирать от боли, сковывающей прогнившую душу! Кёсем Султан не должна жить беспечно, используя его ради воплощения своих грязных целей! Падишах в раздражении скривил губы, но глаза предательски выдавали всю ту скорбь, что скопилась в сердце без его ведома. Он неотрывно наблюдал за ней. Умудрялся наблюдать даже тогда, когда, пав в бою с мертвенный холодом, по-прежнему полагая, будто способен пробудить в ней нечто, изрисовывал жадными поцелуями хрупкие плечи, всё ещё не останавливаясь в ней, не находя в себе сил прогнать из покоев витающее где-то совсем рядом искушение. Видно, ему никак не одержать победу над личным дьяволом… Все действа его были безмерно резкими, слишком жестокими. Нечеловеческими. Однако она дышала глубоко, почти размеренно, убеждая себя: нет ничего сильнее боли душевной, а та уже давно завладела ею полностью. Султанша едва слышно зашлась в приступе нервного смеха, когда тот издал рык, полный недовольства. Глупая… Какая же она была глупая! Стоило сразу понять: это безумие у них в крови. Оно неизлечимо. Оно разливалось по телу прямо сейчас, смешиваясь с его слезами и её глупой улыбкой. Оно таяло где-то в мыслях о том, как сильно любила своего сына-повелителя, и какой извращённый облик приняла их странная любовь. Оно вспыхнуло в нём опасным удушающим пламенем, запенилось убийственными волнами, когда материнские руки невольно потянулись к нему, чуть ли не ласково обняли спину, противореча всему, что делали они друг с другом преднамеренно. — Какое малодушие… — зашептала женщина куда-то в сжатый от напряжения воздух. — Подумать только, для чего ты применяешь силу, которой обладаешь… — Замолчи! — властно протянул в ответ, унизительным жестом подняв её голову за подбородок, любуясь наконец гневом, пробившимся на осквернённый его поцелуями лик султанши. — Ты смешон, — злобно, но тяжко выдохнула Кёсем Султан, не смея, вопреки чудовищной боли от близости с ним, даже зажмуриться. — Я любил тебя! — почти беззвучно закричал охрипшим голосом, чувствуя, как изнемогающий разум берёт верх, и слёзы бессилия перед её предательством снова подступают к глазам. Негласная, настоящая, мучительная тишина, убивающая их, зарябила. Пустота и слепое желание мести вдруг в ней содрогнулись, затрещали, осколками впиваясь в плоть. Где-то в теле что-то пронзительно, оглушающе завыло, скрутилось, и она уже была не уверена, какая на это была причина — от того ли, что сын делает с ней, или же от его слов она сходит с ума окончательно… От душевных терзаний госпожу уберёг новый приступ смеха, рвущегося из груди против воли. — Потешник, — улыбаться стало больно. Кёсем Султан сомкнула веки, притягивая его к себе ближе, неприятно впиваясь ногтями в кожу шеи, — забавно. Любовь? — её одержимый шёпот обжёг дрожащие губы: — Ты мне противен! Неправильно. Вся их жизнь была неправильной, но то, что происходило сейчас… Валиде Султан знала о тех богопротивных чувствах давно. Он признавался ей в любви неисчисляемое количество раз. Однако та безысходность в голосе, то отчаянье…они ломали её хуже, чем собственноручно и непростительно ломал он сам. Как-никак, она по-прежнему была его матерью, что бы их ни связывало. И не имела ни малейшего права чувствовать к нему что-либо, кроме любви. Она нашла в себе силы поцеловать Мурада, пусть и безо всякого желания, но до сковывающего уставшие тела ужаса искренне и трепетно. Целовала этого человека, глумящегося над ней, так, как не могла никогда, будучи нежно любимой им. Обнимала, не смея смотреть в наполненные слезами зелёные глаза, безропотно глушила в себе желание побороть судьбу, прекратить очередное грехопадение. Смирилась с душераздирающими ласками, которые была вынуждена нынче познать. Отныне у неё решительно нет права ни на ненависть, ни на безразличие.

***

Ураган стихал, стихали и бури. Пламя тухло так стремительно, как увядали сады кровавых роз. Ветер развевал пепел по безжизненному небу. Наступало утро. Она обнимала его, засыпающего, впервые за долгие годы не жалея ни о чём. Вдыхала аромат пшеничных волос, а сердце её было неспокойно — в нём бушевала лишь нестерпимая нежность. Сердце её наконец ожило. Озорные птицы начинали утреннюю трель. День обещал быть светлым: Кёсем Султан излечила своего падишаха.