Кинцуги

Он не добивает: вкладывает нож в руку, кивает, благословляя закончить начатое, как волчица, обучающая охотиться ещё несмелого щенка. Он запоминает, как меняется чужое лицо, как вздрагивают крылья носа, как животный азарт медленно проступает в лихорадочно блестящих глазах, как Уилл становится ближе, хищнее, жутче. Как меняется его запах до и после убийства жертвы. Запоминает, каков аромат грехопадения. Он не касается интимнее, чем позволяют рамки мнимых дружеских границ. Короткое объятие, мягкое поглаживание по затылку и не больше, потому что так надо, так правильно, поэтому он вновь вдыхает глубже и раскраивает зубами щёку, чтоб не позволить себе лишнего даже в мыслях. Потому что такова вымученная платоническая любовь. Они закрывают очередной гештальт: бедолага Джек, зря ты сунулся их искать. Уилл начал самостоятельно передвигаться только пару месяцев назад, а сейчас уже твёрдо стоит над хрипящим мужчиной, что смотрит на него со смесью стыда и разочарования, но ни мольбы, ни злобы в мутнеющих глазах нет. — Прости, Джек, — он присаживается перед ним на корточки и приставляет нож к горлу, — я выбрал не ту сторону. Почти обидно слышать это от человека, которого ты выхаживал полгода. Уилл вздрагивает, когда кровь плещет ему в лицо, а Ганнибал наблюдает издалека, пытаясь понять, что именно говорил Грэм: пытался успокоить умирающего или исповедовался? — Уилл, — подаёт он, наконец, голос, — посмотри на меня. Мужчина нехотя поворачивает голову: его потряхивает, взгляд пуст, но на лице читается какое-то… Умиротворение? Отмщение? Лектер прищуривается, но понять пока не может. — Ты сейчас видишь меня как вендиго или как обычно? — Тут неуместна параллель с вендиго, Ганнибал… — он качает головой, улыбаясь, как это делал Лектер, принимая его за глупого мальца, — Вендиго становятся люди, которые опустились до каннибализма от отчаяния. Если только… — Это такая нелепая попытка заставить меня излить Вам душу? Уилл попал, но куда — пока не знает: больно резануло слух это внезапное: «вам». Он сплёвывает мерзко горчащую на языке кровь: — Вовсе нет, — Грэм мотает головой, тут же неосознанно прикладывая пальцы к багровым губам в жесте самозащиты, — просто ты всё равно это сделаешь. Помоги мне встать, ноги не держат. Им повезло, что Кроуфорда не спохватятся: у него давно отобрали значок, признав, что дело о Чесапикском потрошителе привело к профессиональной деформации, даже пытались лечение назначить, но Джека признали вменяемым, так что пришлось просто отправить его в отставку. И вот к чему это привело. Ганнибал подходит к Грэму, протягивает ему руку, помогая встать так, как помогал много месяцев подряд, когда тот с трудом делал первые шаги после своей почти что смерти. Одной из множества смертей. Лектер забирает у ещё подрагивающего мужчины нож, чтоб взять себе трофей с тела бывшего капитана аналитического отдела, но Уилл выбрасывает руку в сторону, едва не напоровшись на оружие: — Не надо, — тон почти умоляющий, такого он не слышал от него давно, — оставь его… Таким. — Он предал Вас, помните? В суде практически поверил в то, что Вы убийца. — И всё же Джек рисковал карьерой, когда набрался смелости заявить, что я ни в чём не виноват. На электрический стул меня почти посадил ты. Не надо ни дурацких инсталляций, ни… — он судорожно машет головой, болезненно поджимая губы, — С него хватит. Чесапикский Потрошитель мёртв, если ты помнишь, и его творения сгинули вместе с ним. А говорил, что прощает, но не может сдержать язык за зубами: разросшиеся в душе гнойные нарывы должны были однажды лопнуть, капая смердящим содержимым на идеально вычищенные туфли, и Ганнибал к этому готов, так что даже бровью не ведёт, хотя слова Уилла отзываются в голове колокольным звоном. Лектер сжимает нож, долго и изучающе смотрит в непреклонные глаза Грэма и позволяет ему вести: вытирает лезвие о рубашку Джека и прячет его в ножны под своей штаниной. Эти глаза, устремившиеся ввысь, не то к покинувшей его уже слишком давно Белле, не то сквозь время и пространство, чтоб вновь возродиться, зависит от того, с какой религиозной колокольни смотреть, он бы присыпал смертным пеплом. Сотворил б своего Прометея, что не успел подвергнуться каре богов, не был прикован к скале, а вспыхнул от такого капризного и желанного пламени на середине пути, оставшись лежать бесформенной дымящейся массой посреди обледенелого пустыря. Ганнибал сотворил бы из него титана, безжизненно лежащего среди мокрой листвы, раздавленного тяжестью оказавшегося неподъёмным бремени, сгинувшего во имя великой цели, что оказалась ничтожна перед одним твёрдым: «Не смог». Это было бы самое помпезное и красивое оскорбление в его жизни: вырезанная печень, шов отсутствия которой он не зашивал б, дабы показать, что Прометей пал, а колесо судьбы всё равно его нагнало и перерубило брюшину: орлы добрались до безжизненного тела, клюющие ещё тёплую печень посреди холодной, уже не молящей о спасении голосами забившихся в пещерах людей, пустоши. Позже его б растащили на части животные, завершая альтернативную историю великого титана, но придётся этим пренебречь, ради Уилла и ради себя. Мешок соли, несколько бутылок уксуса, чтоб отбить запах и не дать койотам его вырыть, две лопаты, сорок минут на выкапывание ямы поглубже, и скромная могилка в глубине леса, щедро усыпанная сверху землёй, завершают историю Джека Кроуфорда. Им будет плевать, если найдут, хотя они и знают, что сюда никто не сунется. Уилл совершенно растерян, скрещивает в замок перед собой перепачканные в грязи руки, не в силах разжать их, ведь тогда его дрожь станет явнее. Ганнибал кладёт руку на окаменевшее, словно Грэма залили цементом, плечо, и крепко сжимает, намекая, что на него всё ещё можно положиться. Лектер собирается сказать что-нибудь ободряющее, но бывший профайлер начинает первым: — Возможно, мне стоило уползти обратно в воду, когда я очнулся на берегу. — Предпочли бы умереть? — Ганнибал хмыкает, — А ведь мне пришлось очень долго грести вдоль обрыва, прежде чем найти хоть один выступ у его подножия… — Мне пожалеть тебя? Лектер закусывает щёку, не зная, ухмыляться или гневаться. — Пора набраться силы, Уилл. — А тебе — слабости, — парирует Грэм ловко, избежав зрительный контакт, — для принятия самого себя. В машине Уилла перестаёт трясти, он хмурит брови, глядя в пол, и выглядит так, словно либо расплачется, либо уснёт. У него саднит скула: пропустил удар рукоятью пистолета по лицу, когда Джек обнаружил, что патроны кончились. Он смотрит на перепачканные руки — от платка, который предложил ему Ганнибал, Грэм отказался. Тяжко вздыхает, задрав голову, чтоб смотреть в потолок машины: знает же, какие сны ждут его ближайший месяц, а может, и жизнь, ведь он не в курсе, сколько ещё проживёт. Лектер молча заводит авто и уезжает от места убийства к чёртовой матери, в ещё большую глушь, поглубже в лес, где их ждёт небольшой деревянный дом Ганнибала. Грэма поражает такое количество недвижимости, но на вопросы о происхождении пристанища его бывший психотерапевт лишь отмахивался, так что он не настаивал. Голова раскалывается: ему срочно нужно выпить, как только они приедут, а лучше — надраться до состояния, в котором Ганнибал его никогда не видел. Хочется вызвать у него чувство отвращения. Уилл устало потирает переносицу, теперь уже сгибаясь вперёд, уткнувшись лбом в торпеду: та вибрирует, тоже не подходит, лишь сильнее гудит голова. Его начинает укачивать: адреналин в крови уже не играет так явно, после звериной жестокости остаётся лишь звон пустоты, которую никакой краской не написать ни на одном холсте. Такое только прочувствовать. Ганнибал останавливает машину у обочины и приоткрывает окно подле Уилла, чтоб впустить немного воздуха — он не просто видит, а ощущает где-то на психофизическом уровне, как тому сейчас плохо. Лицо Грэма расписывает трещина — кривая ухмылка устрашила изуродованное болью лицо. Ганнибал смотрел на него несколько секунд, а после, догадавшись, в чём дело, кладёт ладонь ему на предплечье и тихо, хрипло, словно ему от горя тоже срывало голос, прошептал: — Эрих Мария Ремарк однажды сказал: «Кошмар можно выдержать, пока просто ему покоряешься, но он убивает, если размышлять о нём.» Уилл сморщил нос, словно собирающийся оскалиться пёс, но тут же шумно выдохнул и успокоился, коль такое слово вообще было к нему сейчас применимо: — Если ты пытаешься сказать, что мне надо просто поменьше думать, тебе следует пересмотреть свой уровень квалификации. — К счастью, я говорю не об этом. Иногда наличие в жизни кого-нибудь ещё помогает справляться с кошмарами. Когда Вы жили с Молли, сны мучили меньше? — Меньше. Но Молли со мной больше нет, а собаки не помогают — они боятся меня. Кроме Уинстона: сторожит мою постель, но максимум кладёт рядом морду… — он сглатывает ком в горле, — А потом я просыпаюсь и понимаю, что собак со мной тоже нет. Я сегодня кричал во сне? — Да, и громко. Когда с тобой, — то, что они снова на «ты» не проходит мимо Уилла, — в одной спальне находится тот, кому ты веришь, справляться с кошмарами легче? — Зависит от того, когда ты пришёл ко мне в комнату — когда я уснул, или когда я закричал. Ганнибал самодовольно хмыкает, уловив суть его слов, но не отвечает: предпочитает промолчать, позволяя Уиллу решить самому. Грэм же, казалось, совсем не обратил внимание на его молчание, будто ему плевать было, что Лектер скажет или подумает. Уилл вытер руки о только недавно постиранные брюки, и, не глядя на него, как бы невзначай, бросил: — Нарисуешь мне Уинстона? Ганнибал на миг даже замер, удивившись, но виду не подал: — Я не умею рисовать по памяти. — Тогда украдём Уинстона, и ты мне его нарисуешь. Поехали, мне уже легче. — Но не на плечах, — Ганнибал мягко трогается с места и теперь едет уже медленнее, — есть нечто особое в мании человека нести за что-то крест, — очередной взгляд ощущается как разряд тока, хотя тон его приторно-спокоен, — но не каждый готов к тому, что это не просто красивая фраза: ещё тяжесть на спине и сорванная кожа на ногах. — А я, по-твоему, готов? — Ты делишь со мной пищу и ни разу не попробовал убить, пока я сплю, значит, ты уже его несёшь. — А ты свой как? Несёшь? — он кивнул на руль, стиснув зубы, когда рвотный позыв снова защекотал в горле, — Или, если точнее, везёшь? — Решать тебе. Уилл устало потирает шрам под скулой, жмурится, не в силах отогнать поганейшие картинки воспоминаний о том, как он лежал на кровати, вечно разрываемый беззвучными рыданиями, захлёбывающийся в ярости и обиде на собственное бессилие. Ему было больно говорить, больно улыбаться, когда у Лектера выходило достучаться до него, больно есть, один его глаз почти ослеп, но он ещё видел, к счастью. Видимо, запасу живучести Уилла Грэма мог дать фору лишь доктор Чилтон. Как он там, кстати?.. Грэм надеется, что умер: отмучился бы наконец, идиот несчастный. Уилл полгода находил силы лишь на то, чтоб доползти с Ганнибалом под руку до ванной: умыться, вырвать содержимое желудка, умыться снова. И так месяцами. Позже оказалось, что это были последствия пережитого ужаса, что отдавались не отпускающей тревогой и почти ежедневными паническими атаками, отсюда и тошнота, хотя Лектер, как бы странно ни звучало это слово в отношении него, боялся, что Уилл уже не выживет. В такие минуты, когда Грэм забивался в угол и боялся даже пошевелиться, пытался дышать ртом, когда не хватало воздуха, то и дело открывая рану на щеке, Ганнибал не отходил ни на шаг: раньше Уилл думал, что он просто его убьёт, чтоб не мучился. В конце концов, он ждал мести за то, что сбросил их с обрыва, но не было ничего: ни порывов отомстить со стороны Ганнибала, ни раскаяния со стороны Уилла. Потом понял, что тогда, за обрывом, вероятно, не выжил никто. Теперь они — лишь хмурые доппельгангеры, продолжившие бродить по земле после гибели своих хозяев. Он ненамеренно исполнил потайную фантазию Лектера о перерождении в смерти. Банальщина. — Ты встанешь на ноги, Уилл, — твердил смиренный зверь, сжимая дрожащую руку в одну из тревожных ночей, — мы наконец пришли к другому финалу этой истории. Нам остаётся жизнь за занавесом, — он тогда уткнулся лбом в чужую ладонь, — где мы обретём покой. Грэма тогда била горячка, и его спаситель-мучитель даже не думал о том, что он это слышит и уж тем более вспомнит. А он запомнил и верил ему. Верит до сих пор. Лишь поэтому выжил, нашёл в себе силы не вынудить Ганнибала убить его. А Уилл знает: если он действительно возжелает смерти, один только намёк, приказ, ведь боле он просить не будет, и Лектер нарушит данное Блум слово. Беделия, ах, бедная Беделия, с которой Ганнибал начал шествие по пути своей вендетты, была права: он не сможет жить без него. И с ним не сможет. Но должен попытаться, иначе Лектера ничего не сдержит. У него в руках поводок, который самый сильный в мире пёс не посмеет даже дёрнуть, пока Уилл Грэм держит его слабыми пальцами. Они доезжают до дома довольно скоро. Ветви деревьев, погружавшие их пристанище в приятный полумрак, что превращался в тьму под свинцом непроглядных туч, тянулись к небу почерневшими альвеолами лёгких. Тошнота замирает на пороге к горлу ледяным комом. Омерзительное чувство, такое водой не запьёшь. — Он останется с тобой, Уилл, — Ганнибал всегда был омерзителен в искусстве соболезнований, — во Дворце Памяти. — Больше нет никакого Дворца Памяти, — он кивает перед собой, — только этот дом. — Дворец будет в запустении, картины со стен украдут, а над ценностями надругаются, но он уже никуда не денется, даже если переедешь в дырявый шалаш. Однажды так сделал и… И тот вдруг осекается, как-то удивлённо хмурит брови, словно резко забыл или не поверил в то, что хотел сказать. Грэм скрипит зубами, гася раздражение, позволяя Ганнибалу закончить притчу. Но он не спешит. Вместо этого открывает дверь машины, а прежде чем поставить ногу на влажный дёрн, говорит, глядя на вздрагивающие руки Уилла: — Может проведём сеанс? — Да… — он неопределённо взмахивает рукой, словно пытаясь что-то нарисовать в воздухе, — Сам хотел предложить. Им хватает часа на то, чтоб отмыть следы убийства с тел. Жаль, что с душами такого не выйдет, если от оных чего и осталось. Ганнибал сидит в кресле, в тёмно-бордовом костюме, снова превратившись в человека, с которым встретился Уилл много лет назад. А Грэм демонстративно натянул рубашку, в которой летел с обрыва, и идеально выглаженные брюки. Она отвратительно неравномерного цвета — её отстирать не сумел даже Ганнибал, который не сжёг её лишь потому, что Грэм настоял. Просто уничтожить памятник их первой общей смерти было бы чем-то непотребным, как если б Аксумский обелиск — самый помпезный могильный памятник из всех, какие можно придумать, не разобрали и увезли, а взорвали, подобно Бамианским статуям. Лектер наливает ему виски и передаёт стакан, свой оставив пустым. Уилл подмечает с блёклым подобием удивления, что тот тоже взял себе тумблер, а не бокал для вина. Ганнибал начинает без прелюдий, уверенно и чётко: — Ты хочешь умереть или просто не хочешь жить так? — Меня просто… Сбивает с толку то, что логическое завершение этой истории обернулось… Вот этим. — Я готов отпустить тебя. Грэм смешливо взглянул на него, как на самого отборного идиота из всех, каких видел свет: — Хочешь сказать, ты открыл клетку и сказал: «Беги, дорогой Уилл, если что, я тут, буду ждать тебя в домишке посреди леса, ориентируйся по трупу Джека, если забудешь дорогу…»? Я вернулся тогда не ради Красного Дракона и оставался не от безысходности, верно… Но ты в качестве тёплого приёма захотел поиграть и стал забирать у меня ценное, теперь же делаешь вид, будто ничего не было. — Ты про свою щенячью натуру и тайную жажду быть заточённым в собственном разуме? — Даже женщин, Ганнибал, даже женщин. С одной ты спал, другую пытался убить вместе с моим приёмным сыном… — Когда она разговаривала с тобой, — он опёрся локтями на колени, чтоб наклониться к нему, — когда ложилась с тобой в одну постель, ты действительно ощущал себя понятым и счастливым? — Я не буду отвечать. Я не до конца уверен даже в том, что ты не являешься моей затянувшейся галлюцинацией, — тоскливо хихикает Грэм, отпив алкоголя, — или что я настоящий. — Только недавно им стал. Честно сказать, Уилл не до конца понял, оскорбили его или это такая извращённая попытка флирта, но Ганнибал его определённо насмешил. И вдруг Грэм, пару раз отрицательно мотнув головой, словно пытался себя удержать, но не смог, задал, как ему кажется, рискованный вопрос: — Что-то ты не говоришь о Флоренции, хотя я был уверен, что после Джека мы немедленно помчимся туда. В глазах Ганнибала, совсем звериных, которыми он походил на огромного пса, привычная дьявольская пустота, но в ней Уилл, меж тем, всё равно читает ответ. Однако Грэм выжидающе молчит, и Лектер, словно услышав его мысли, выдыхает: — Я ещё не закрыл вопрос с Блум. — И не закроешь… — устало тянет Грэм, — К чему всё это, Ганнибал? — Я пообещал ей, когда мы осуществляли тот самоубийственный план по моей переправке. Сказал, что её жена и ребёнок — мои. — К чёрту. — Я ведь и твою жизнь сохранил лишь благодаря обещанию, данному ей, помнишь? Грэм не верит ни единому слову, так что ставит стакан на стол со звонким стуком и поднимается. Медленной поступью, хищной, совсем в манере самого Ганнибала, он подходит к нему, берёт одну его руку и наклоняется непотребно близко к не выражающему ничего лицу, чтоб прошипеть: — Так убей меня, — он тянет чужую кисть к собственному горлу, — давай же, сделай это, — Уилл надавливает его пальцами себе на кадык, — если сможешь. Я даже не буду закрывать глаза, хочешь? Ты ведь любишь смотреть, как из людей постепенно уходит жизнь? — Грэм ощущает, что Лектер до зубного скрежета безучастен — его тяжёлая рука совершенно расслабленна, безвольно висит в требовательной хватке Уилла, что только злее с каждой секундой, — В чём дело, не выбрал рецепт? — Ты как чистый лист, Уилл, — шепчет Ганнибал также тихо, поддержав дурацкую игру, — и ложь тебе даётся тяжело. Прямо сейчас ты не хочешь умирать. «Врёшь, — проносится в голове Грэма, хотя он знает, что Лектер прав, — ты просто не в силах меня убить». Тот шумно выдыхает через нос и резко отпускает чужую руку, взбешённый приторным спокойствием Лектера. Ему хочется увидеть в пустоте глаз хоть каплю отвращения, хотя бы мимолётную жажду крови, но он сдержан, слишком сдержан, чтобы быть живым. Может, и вправду чудится? Он скрежещет зубами и падает назад в своё кресло, чтоб раздражённо выпалить, прячась за схваченным со стола тумблером с виски, как солдат, выглядывающий из окопа: — Ты предпочитаешь человечину, потому что хочешь сблизиться с жертвами? — следы гнева рассекают его лоб меж бровей глубокой складкой, — И не говори об очищении от мусора, фриган из тебя так себе. — Фриганизм — это способ социального протеста против сложившейся в мире культуры потребления. Есть потребителей и грубиянов — это не тоже самое, что питаться из мусорного бака. — Так ты прощаешь их таким образом… — Грэм хмыкает саркастично, отпивает ещё и ставит стакан на столик подле, вцепляется пальцами в подлокотники кресла и наклоняется, чтоб требовательно взглянуть на него поближе, — Но не сегодня. Остаётся только один вариант… Чего ты хотел от Джека, Ганнибал? — Если ты к тому, чтоб судить о каннибализме как о попытке впитать вместе с мясом качества человека, то я хотел… — он несильно хмурит брови, будто на секунду удивившись собственной догадке, — Хотел его неверие в тебя. — Я мучаю тебя? — Уилл поджимает губы почти обиженно, отклоняясь назад, тут же разрывая зрительный контакт, — Ты б разделил эту трапезу со мной. Расскажешь, какого ужина я нас лишил? Ганнибал опускает на секунду уголки губ, задумавшись, но отвечает довольно скоро: — Печень, зажаренная по-гречески, чтоб подчеркнуть его прометейскую жажду нести людям огонь, за которую он поплатился. Печень считалась таким же вместилищем части души, как и сердце, а в некоторых культурах и вовсе знаменовала единение людского интеллекта и животной натуры, так что он бы стал знамением, кричащем о нашем с тобой союзе. На странную фразу о союзе Уилл не реагирует: — Если б ты взял его неверие в меня, то я бы остался ни с чем. — В Джеке было неверие и в меня. — Тогда… Если бы не обещание, данное Алане… — Нет, — пресекает Ганнибал, — если б я сделал это с тобой, то чувство наполненности желудка уже не исправило бы наступившую экзистенциальную пустоту. Почти прямым текстом, надо же. Грэм кивает, слабо дёрнув уголком губ, словно рыба на крючке, которую пытаются вытащить из воды, но леска быстро обрывается, и лицо Уилла вновь смурнеет: — Джек не верил в фарфоровую чашку. А чашка разбита. Тобой, Ганнибал. — Однако искусство кинцуги живёт. С этими словами поднимается, берёт что-то в ящике стола, а по возвращении ставит на стол треклятую чашку, склеенную позолоченным лаком, и садится назад, чётко, выверено, почти механически. Театральщина. — Разбитое можно собрать заново, Уилл, и собранное может стать искусством. Грэм такого жеста не оценил. Взгляд его, потухший, без интереса проходится по фальшивой тоске на лице Лектера, опускается медленно вниз, к посуде. Что-то не так. Он едва заметно встряхивает головой и хмурит брови, не замечая, с каким интересом его эмоции поедает зверь напротив. Это что-то сродни обгладыванию лица истосковавшимся по крови псом. Уилл прочищает горло, медленно стискивает пальцами подлокотники и спрашивает, не поднимая глаз: — Каким цветом склеены трещины? — Тем, который видишь. Он ясно видит кровавые кривые полосы вдоль когда-то безукоризненно-белой чашки, но знает, что это не могут быть следы крови, то всего лишь игра его плавящегося рассудка, ему когда-то показывали такие вазы, это… — Золотой. Лектер коротко хмыкает, удерживая замечание о том, что лгать — удел провинившихся мальчишек, и продолжает смотреть на любимую игрушку (хотя едва ли он уверен, что теперь Уилла можно так назвать) свысока. — И долго чашка будет цела? — он вдруг смотрит так, что меняется даже выражение на лице Ганнибала, — До первого столкновения ножа с моим животом? — Это терапия пробудила в тебе чувство юмора? Ганнибала задело, но это не читается в тоне, не проступает на почти безучастном лице: висит вокруг него облаком ядовитого дыма. Лёгкое садистское удовольствие мягко скользит от сердца вниз, когда Грэм наконец принимает звериную суть своей натуры. Щенок подрастает, и вот-вот у него раскроется пасть. Лектер кладёт руку на подбородок, состраивая нарочито-сосредоточенное выражение на лице, чтоб заявить почти любовно: — Из всех разбитых мной чашек, только одна собирается в ту форму, которая ей предначертана. — Воспринимаешь меня как самую красивую поделку? — Не совсем, — самодовольная ухмылка странно контрастирует с тем, что он на самом деле имеет в виду, — так уж вышло, что чашку разбил я, но и склеивали меня. Грэм удивлённо вскидывает бровь, не узнавая Ганнибала: он как-то слишком легко поменялся, неужели правда приручил? На их столе уже довольно давно изысканные блюда готовятся не из человечины — Уилл бы не поверил в искренность намерений при таком раскладе. Правда, желудей и устриц он шарахался поболе любого куска мяса, но со временем как-то притёрлись, привыкли, Грэм даже перестал поглядывать на нож за завтраком, обедом и ужином. И всё же… — А можно я спрошу кое-что интимное? — Конечно. — Что заставило тебя стать… Таким? — Ты выяснил это во Флоренции. — Я не слышал из твоих уст. — Уилл, — шепчет томно и тихо, но не пошло, — ответь не мне, а себе, на единственный вопрос. Каков твой замысел? Грэм коротко выдыхает, словно ждал, когда он, наконец, спросит об этом, и отвечает, лишь выдержав напор его выжидающего взгляда: — Я хочу понять тебя до конца, — его взгляд теряет всякую трезвость, он видит себя глазами Ганнибала, с удивлением ощущая его странные, не вписывающиеся в восприятие его как очередной жертвы эмоции. Он отматывает время назад, жмурится, видя себя самого, бесформенной кучей лежащего на постели, бессильного, яростного, потерянного, как один из его псов, — хочу дать свою защиту, — он удивлённо хмурит брови, встряхивает головой, словно обратив куда-то взгляд: он ясно чувствует, как Лектер, закрыв однажды дверь его спальни, когда Уилл уснул, утёр глаза. Слёзы? Сожаление и безграничное чувство вины давит на плечи, заставляет сгорбить всегда идеально прямую спину, он не может понять, не путает ли собственные чувства с ощущениями Ганнибала, — хочу… — ему не верится в то, что он собирается сказать, — Хочу доказать свою преданность, — он выдыхает, распахивая глаза, — таков наш замысел. Ганнибал улыбается с непризнанной Грэмом до этого теплотой, и Уилл по-птичьи склоняет голову, как это всегда делал его бывший психотерапевт, поразившись. Копаться в личности Лектера казалось ему посягательством на чужое тело и душу, ощущалось одновременно как ковыряние в выгребной яме и добровольное ныряние в водоворот. Ему всё и так было ясно, но хотелось услышать, понять по голосу, по поведению, насколько глубоко он похоронил в себе этот ужас. Было в этом что-то садистское — невообразимая жажда взглянуть на зверя, которого ты посадил на цепь, а тот не может её перегрызть. И уже не сможет никогда. Его требование отражалось во взгляде, сквозило в воздухе между ними, и Грэм впервые в жизни увидел, что Ганнибал засомневался. — Если честно, я планировал, что терапия будет не для меня… — Ты плох во лжи так же, как и я, — Уилл опускает взгляд на его руки, как-то странно хмыкнув, — и ты хотел этого разговора уже давно. Так же, как и я. Ганнибал весь как-то внутренне подбирается, сжимает штанину брюк на колене, вдыхает слишком шумно, до странного точно скопировав манеры Грэма, прежде чем с фальшивой простотой проговорить-прошептать: — Меня угостили порцией, — взгляд Лектера стал куда живее, больше не стекленеющий, а такой, каким он запомнил его, когда они летели вниз с обрыва, — я узнал всё позже, — он сцепил руки в крепкий замок, — а до этого искал её. Я простил её, но искал её прощения до сих пор. В них всех. «Если б я сделал это с тобой, то чувство наполненности желудка уже не исправило бы наступившую экзистенциальную пустоту.» — А сейчас нашёл, так ведь? — Грэм устало ухмыляется, — Поэтому останется лишь пустота. Ганнибал впервые избегает зрительного контакта, а Уилл пытается поймать стремительно краснеющий взор. Этого достаточно. Грэм поднимается, медленно подходит к мужчине, что сейчас смотрит не на него, а в сторону, не выражая на лице ничего, и на этом нечитаемом полотне его потемневшие глаза кажутся двумя чернеющими впадинами. Уиллу почти жаль своего ручного дьявола, он видится брошенным у дороги щенком, которого тот подобрал, так что он присаживается перед ним на корточки и расцепляет сжатые замком руки, а Ганнибал не сопротивляется. Он тихо, почти неслышно, шмыгает носом, не позволяя слезе, заставшей врасплох, сорваться с ресниц, и поворачивает голову к Грэму: совершенно нагой, без кожи, мышц и костей. Его голос чуть подрагивает, впервые такой сиплый, такой неидеальный, такой неуверенный: — Ты волен уйти, и ты знаешь это, хотя мне бы того не хотелось. И он действительно может, пока Ганнибал не приревнует его к очередной жене, пока не свихнётся от впервые сожравшего его ощущения одиночества и не придёт по его душу. Пока не проголодается. Пока не захочет переступить через свои принципы. Пока не… Уилл отгоняет негодную мысль и тихо усмехается, как усмехаются, внезапно вспомнив что-то хорошее о лежащем перед ними покойнике: — Попроси меня. Лицо у него ровно такое же, как когда Ганнибал вынудил его сказать: «Пожалуйста»: выжидающее, с лёгкой ухмылкой на губах и озорством в омутах глаз. Ганнибал со смешком понимает, что не он изводит Уилла, а наоборот. Как просто и бездумно он попадает в ловушку его мнимой наивности и ведомости: всё никак не привыкнет к тому, что Грэм изменился. И он легко соглашается сыграть по его правилам, не думая ни секунды, испортив всю жажду Уилла взглянуть на его метания: — Не оставляй меня, Уилл, — искренность Ганнибала страшнее любой пули: обычно он оголяет истинное лицо, когда пытается тебя убить. Очередная ловушка разума Лектера, на этот раз, без злого умысла. Он наклоняется и, вздёрнув брови также, как это обычно делает Грэм, добавил, — пожалуйста. Между ними повисает грузная, давящая на плечи тишина. Грэм опускает глаза на их руки: Ганнибал медленно проводит большим пальцем по костяшкам, мягко, но без нарочитой нежности и показательной любви, и этого более чем достаточно. Уилл хмыкает: — Звучит как предложение. Довольно неприличное, надо сказать. — Я не сказал ни слова. — Ошибаешься, Ганнибал. Ты наговорил столько, что на пересказ не хватило бы и получаса. — Если и так, — только что атмосфера стала на порядок интимнее, — ты согласился бы? Уилл ищет ответ: Ганнибал даже слышит, как скрипит дуга весов: он знает — кивнёт, и начнётся терминальная стадия хвори его измученного рассудка, а если откажется, Лектер молча примет это и ничего не изменится. Но всё равно медлит. Вдруг Уилл глубоко вдыхает, не сумев скрыть лёгкую дрожь, и почти шепчет: — Я не могу. — Ты не можешь физически или психологически? — Шрамы… — он задумчиво провёл пальцем по когда-то раскроенному лбу, — От одной только мысли болеть начинают. И болезненно тянет низ живота. — Ты скучаешь по той жизни? Очередной вопрос без привязки к предыдущим, который почему-то не бьёт по ушам, лишь вынуждает вздрагивать подбородок, заставляя прятаться за стаканом виски. — Та жизнь не так далеко, чтоб скучать по ней, Ганнибал. До Вирджинии ехать… Два часа? Три? — он грустно хмыкает, ощущая, как его ладонь чуть сжали, — Я скучаю только по собакам. — И больше ничего? Ни Молли, ни Уолтер? — Я был… Наверное был счастлив с ними: мне нравилось думать, что у меня есть семья, но теперь это всё не важно. — он не то хихикнул, не то всхлипнул, — Я мёртв для них, от меня остались только собаки… — его голос тоскливо осыпается на дно глотки, он отнимает ладонь от Лектера и вертит на пальце кольцо, которое в следующую секунду снимает и кладёт подле стакана на столик, — Я опасен для них, пока ты жив. Ганнибал хмыкает и подливает ему немного виски, наполняя, наконец, и свой пустой тумблер. Смотрит на него пристально сквозь янтарную призму алкоголя, чокается в воздухе и отпивает. А после бросает, словно между делом: — Всё поправимо. Ганнибал улыбается обезоруживающе, а Уилл подхватывает эту улыбку, ведь Лектер знает, что перед ним больше не щенок: он сам взрастил себе того, благодаря кому теперь имеет все шансы проснуться со вскрытым горлом. Это ему нравится. Потому что… — Смерть возбуждает, — ощущение, будто Грэм следил за его мыслью, непроизнесённой, всё это время, и потому нисколько не удивлён сменой темы, — особенно, когда не погибаешь сам. — Это тебя… — Нет, Уилл, — Лектер улыбается, качая головой, — вовсе нет. Иначе ты не чувствовал бы то же, что и я. Грэм опускает голову. Согласен, но признаваться не станет. Не может. Он хмурит брови, вспоминая что-то, а после, невесело хмыкнув, шепчет: — Я себя не касался уже… Год? — У тебя развилась извращённая форма Эдипова комплекса? Брови Грэма взметнулись вверх: — Ты думаешь, что я считаю тебя своим отцом? — Либо же тебя гложет чувство вины и страха, — лёгкая тень беспокойства ложится на его лицо, — но перед кем, если не передо мной? Уилл шумно вдыхает через нос, закрывая глаза. Ему сложно представлять Ганнибала в свете более глубоком, чем почти что родственные прикосновения к рукам и затылку, всё остальное действительно пугает, а фантазии о Молли или, на худой конец, Алане больше не вызывают ничего, кроме опустошённости. Может, действительно чувство долга слишком плотно засело в голове, когда Лектер сидел у его кровати теми долгими ночами, в которых он едва мог шевелиться, находясь на грани жизни и смерти, потерявший слишком много крови, рисковавший перестать дышать, перечеркнув все старания Ганнибала по его спасению? Может, следует поддаться, отбросить загнившее в груди ощущение, что он обречён оставаться лишь новой игрушкой? — В чём я виноват? — В том, что не сумел убить меня, когда мог, — Лектер по-птичьи наклоняет голову, — не сумел умереть, потому что на самом деле не хотел. И теперь считаешь себя обязанным мне, думаешь, будто подобное продолжение неизбежно. — Ты знаешь, что Зигмунда Фрейда уже не так почитают в психиатрических кругах? — Я бы назвал его спорным. Принято считать его помешанным на фаллических символах и сексе, и в некотором смысле это действительно так. Но не важно, как я это назову — термином Фрейда или завуалированным под злобу сексуальным желанием, разве я не прав? — Так ты думаешь, что следует попытаться? — Я думаю о том, Уилл, что, если ты будешь руководствоваться моим мнением в этом вопросе, а не своим, — ничем хорошим это не кончится. — Хорошим… — слышать такое из уст Лектера смехотворно, — Ладно, я понял тебя, — с вызовом бросает Грэм, вставая, — идём. — И куда же? — Лечиться, Ганнибал, — бросает Уилл с фальшивым смешком, но тут же серьёзнеет, протягивая ему руку, — хочу проверить. Лектер поднимается послушно, подстёгиваемый медленно просыпающимся любопытством: — Уверен? — Ни капли. Идём. В комнате Грэма, просторной и в меру захламлённой, ведь Ганнибал предпочитал туда не лезть, дабы наводить порядки, вся решительность Уилла улетучивается, а терпение Лектера проходит одну из сотен проверок на прочность, ни одну из которых он пока не проваливал, хотя очень хочется. Ганнибал отбрасывает бордовый пиджак, осторожно касается плеча Грэма, пытаясь поймать его взгляд, но Уилл упрямится: нервничает, как бы ни храбрился, как бы не хмурил густые брови и не строил на лице выражение крайней сосредоточенности, а пальцы вздрагивают, когда он стоит перед Лектером, сжимая ткань дорогой рубашки, моментально захлебнувшись ощущением неправильности происходящего. Ганнибал молчит, будучи уверенным в том, что сейчас Грэм заставит его срочно забыть об этом позоре и отправит спать, а сам промучится всю ночь, не сумев уснуть, съедаемый новыми поводами для самобичевания. Но ничего не происходит: тот только глядит на него, и его зрачки медленно сужаются от наступающей тревоги. Если долго смотреть в бездну, бездна начнёт смотреть в тебя: глаза Лектера впадают куда-то в череп, на их месте тут же показываются две антрацитовые бусины, кожа неумолимо темнеет, а Уилл всё смотрит, не в силах ни отпрянуть, ни отвести взгляд. Он вздрогнул от мурашек, что взъерошили волосы на затылке и заставили вцепиться в чужую одежду крепче, в следующую секунду его мелко затрясло, разрываемого кричащими, неугодными противоречиями. Он не может ответить себе на вопрос, точно ли доверяет, несмотря даже на данное Блум слово, которое, казалось, обеспечивает ему защиту. Ганнибал сцепляет зубы, словно и сам увидел всепоглощающую черноту собственной кожи, будто увидел себя глазами Уилла также, как Грэм видел себя самого — его. Со своими демонами либо жить, либо погибать. Со вторым у них как-то не складывается. Ганнибал словно просит прощения за собственное существование, когда мягко, как бы спрашивая, зарывается пальцами в чужие волосы, нежно проходится короткими ногтями по чувствительной коже головы, стремясь дать понять, что никто его не заставит и он может прекратить. Что он ухитрился подчинить себе самое опасное существо современности. А Уилл только шумно дышит и молчит. Сейчас, ещё немного и эта жизнь наконец кончится: вендиго поглотит его, лишит всякой воли, он снова обречён быть диковинной зверушкой, как бы ни скалился, как бы не хотел верить, что он может что-то решать. Вздрагивающие пальцы тянутся к жестковатым седеющим волосам, он наощупь проходится по чужой голове и по-детски отчаянно жмурится, пока Лектер стоит и беспрестанно его изучает, запоминая этот миг, когда ладонь Уилла доходит до макушки, и тот дёргается, словно его осенило. Колючий взор Грэма впивается ему в лицо острыми иглами: он смотрит с вызовом, как не готовый отступить рыцарь, пришедший спасти принцессу и обнаруживший, что дракон давно издох сам, ведь перед ним не порождение собравшихся в мерзкого монстра страхов — всего лишь человек. С этими безобразными звериными глазами, такими же страшными, сколь притягательными, этим спокойствием на лице, этим… Всем таким дьявольским и вместе с тем людским. Он со смешком думает, что следовало бы выпить ещё, чтоб пальцы, которыми он требовательно тянет Ганнибала за собой на подушки, были жёстче. Всё происходит молча и быстро: в губы Грэм не целует, потому что считает это чем-то слишком близким, Ганнибал же не настаивает, ведь позволяет ему вести. Грэм смотрит в глаза со смесью плохо отыгрываемого безразличия и уверенности, будто это не его только что трясло. Лектер ухмыляется, приподнимает его голову пальцами за подбородок. Медленный поцелуй в напряжённую шею, ядовитый, томный, желанный, вырывает из приоткрытых губ Уилла тихий стон. Грэм тут же замыкается, тянется рукой ко рту, собираясь его прикрыть, но Ганнибал мягко перехватывает того за запястье, давая понять, что они давно оголились куда больше просто тел, что коснулись глубже распалённой кожи. Лектер следит за реакцией Грэма со своим доводящим до бешенства хищническим любопытством, жадно впитывает каждый вдох, каждую новую ноту этой неповторимой азбуки запахов на коже. Впервые Ганнибал чувствует, что теряет контроль над ситуацией просто от того, как сильно пьянит аромат. Загнанное дыхание Уилла отдаётся в голове оглушительным эхом, а Лектер всё целует, не спускаясь ниже шеи и выступающих ключиц, давая Грэму последний шанс отступить. К чему всё это приведёт — ему неясно, но чувство любопытства граничит с безумным желанием, и перед глазами обоих сузившийся до рамок спальни мир повело яркими пятнами. Ганнибал тихо хмыкает, остановившись: ощущение, что он действительно пьян. Лектер плавно скользит по чужому плечу, там, где бугрится шрам, оставленный меткой Чио, проходится пальцами вдоль крепкого предплечья, когда Уилл вдруг вскидывается напуганным зверем, запустив вторую руку между кроватью и тумбой. Нож у горла тормозит Ганнибала моментально: он медленно примирительно поднимает руки, по глазам Уилла осознав, что тот явно неправильно его понял, только что это могло быть — он пока не знает. — Уилл, — тихо зовёт он, и его голос подрагивает от смеси адреналина и возбуждения, — достаточно говорить мне вслух о том, что тебе не нравится. — Под этой подушкой лежит пистолет, — почти задыхаясь, шепчет Грэм, — ты тянулся за ним? — Я хотел взять тебя за руку. Уилл нервно смеётся. Ганнибал улыбается до странного искренне. — Совершенно идиотская ситуация вышла, прости. — он невинно хихикает, как дурак, и опускает нож, — Стоит прекратить, пока никто никого не покалечил. Или пока я не задел твои чувства в очередной раз. — К чему ты ведёшь? — Последствия твоих обид заживают слишком долго. Он вдруг нащупывает длинную уродливую полосу на одном из запястий Ганнибала, что тянется до половины предплечья. На втором такая же, плюс клеймо меж лопаток и то, что Лектер теперь странно хмурится, когда смотрит на распятия. Уилл оглаживает бугристую кожу шрама по всей длине и тоскливо хихикает: — И моих тоже. Ганнибал перехватывает его руку и, не разрывая зрительного контакта, целует кончики чужих пальцев. Грэм вздрагивает, и что-то рокочет, будоражит натянутые вибрирующей скрипичной струной нервы. Воздух между ними накалён добела. — Я даю тебе слово, Уилл, — чужие руки, обыкновенно ледяные, плавятся в обжигающем плену его ладони, — я тебя не… — Замолчи, — шёпотом, словно тот чуть не выдал сокровенный секрет, — не повторяй мне, как ребёнку: я знаю. Как просто и глупо он нарушил и без того шаткое равновесие между доверием и желанием убить. Следует перестать, Уилл прав, потому что ни один из них не хочет новых душевных переломов, наигрались уже, достаточно. — Не хотел тебя пугать, — он отстраняется, намереваясь оставить его, — нужно время. Или следовало и вовсе не начинать. — Нет, стой. — Грэм останавливает его, схватив за плечо, смотрит виновато вниз, в сторону, над головой Ганнибала, куда угодно, но не в его лицо, — Я тоже, — он шумно вдыхает через нос, переводя дыхание, — даю тебе слово. И теперь, перехватив инициативу, осторожно тянется к чужому лицу. Поцелуй в губы, знаменующий согласие с грехопадением куда больше самого интимного прикосновения. Смесь виски и не скрывшаяся от тонкого нюха Ганнибала нотка крови, что осталась, должно быть, где-то за ухом, где Грэм не заметил её, пока пытался отмыться, будоражит, клокочет в груди, спускается ниже, запретнее, желаннее. Уилл кладёт ладонь на чужую шею, проводит большим пальцем по забившейся от участившегося пульса жиле немного эротичнее, ощущая, как рвётся что-то в сердце, заливая закипевшей кровью всё пространство за рёбрами. Это ни на что не похоже, будто Грэму впервые за всё время приснился сон, в котором он не вынужден хвататься за жизнь — только наслаждаться. Он однажды обязательно признается, что в какой-то момент Ганнибал уже посещал его в качестве странной галлюцинации во время секса, но уж точно не сейчас. Хотя у него есть чувство, что поганец и так это откуда-то знает. Он всё откуда-то знает, даже то, что Уилл млеет, когда целуют до странного преданно его руки, обжигая горячим дыханием запястья, не вульгарно, но уже слишком интимно, чтоб это продолжало быть только «попробовать». Когда он может дышать уже свободнее, окончательно вверяя себя ему, он меняет ход этой странной игры: толкает коротко выдохнувшего от неожиданности Ганнибала на спину, сам нависает сверху, чтоб жадно, словно он, наконец, распробовал на вкус эту стыдную связь, укусить его за шею, совсем не так элегантно, как идеальный во всём Лектер: неуклюже, больно, приятно. Грэм становится напористее, словно злясь на то, что с ним опять обошлись как с фарфоровой чашкой. Он хоронит эту чёртову чашку вместе с Джеком, сорвав со злости пуговицу на чужой рубашке, закипая от бьющих в голову желаний, и Ганнибал улавливает во взгляде, как потихоньку отступает трезвость, уступая место похотливой поволоке, будто он вновь ищет во всём этом чей-то замысел. Чей на этот раз — он не уверен. Уилл обещает себе, что если заприметит проступающую на лице Ганнибала черноту и трижды проклятые им рога — не подаст виду, продолжит единение с дьяволом, от которого не откупишься ни одной индульгенцией. Потому что так правильно. Он согласился на это вместе с тем, как осмелился продолжать жить, так почему же пренебрегать возможностью искупаться во грехе окончательно? Уилл всего лишь не признает, что в нём скрыт тот же монстр, какой живёт и в тихо рыкнувшем от очередного укуса мужчине под ним. Однажды кто-то из них сказал: «Дьявол был ярмом на шее человечества с того момента, как мы начали думать и мечтать», теперь ярмо неестественно заскрипело, как ламели кровати под ними, когда Грэм, опьянённый запахами и жаждой, жадно уткнулся носом в чужую грудь; изогнулось знаком бесконечности, подобно их сплетённым пальцам. Они отрываются друг от друга, чтоб освободиться, наконец, от осточертевших Уиллу рубашек, и если с запятнанного до самого естества Ганнибала, комкаясь, слетает под кровать белоснежность ткани, то с Грэма сползает перепачканная нервирующими Лектера розовато-бордовыми разводами, контрастирующая с его, как бы извращённо это ни звучало, всё равно подозрительно чистой душой. Это восхищает. Уилл ловит любопытный и тёмный от похоти взгляд, улыбается ему искренне и отстраняется, чтобы просто поглядеть: ему почти смешно от того, что ни одна женщина не заводила самим своим видом так, как он. Грэм ведёт ладонью по чужой груди, чувствуя, как скоро бьётся чужое сердце, пробегает пальцами по шее и кладёт её тому на щёку, не переставая внимательно разглядывать, как Ганнибал ухмыляется, довольный восхищением в чужом взоре. Минутная передышка окончилась столь же внезапно, как и началась: Уилл снова припадает к его шее, линии челюсти и губам, и хаотично, грубовато изучает по рваным вдохам, где дыхание Лектера собьётся сильнее, где перейдёт в тихий полурык-полустон, где следует поискать ещё. Хотя Ганнибал соврёт, если скажет, что его не сводит с ума уже сам факт того, что Уилл касается его так. Они изводили друг друга слишком долго, слишком долго прощупывали, какая стена соединяет их Дворцы Памяти. Грэм рвано выдыхает, когда их руки одновременно скользят по рёбрам друг друга вниз, к брюкам. Вопреки ожиданиям Лектера, тот ни секунды не сомневается: переносит руку Ганнибала к пуговицам на своих штанах, и сам отнимает кисть, чтоб справиться с застёжкой на его, продолжая неотрывно глядеть друг на друга, словно бы впервые. Своей наготы Уилл совершенно не стесняется: пока он с трудом мог ходить, Ганнибал помогал ему переодеваться и принимать душ, оттого испытывать ложный стыд перед человеком, который был тебе ещё одной парой рук и ног, как минимум, бессовестно. Ганнибал впервые смотрит на него, не скрывая обожания: также он смотрел на «Весну» Боттичелли во Флоренции — Грэма даже нервирует это: он не привык к тому, чтоб его воспринимали… Так. Уилл даже не знал, что Лектер сейчас с таким же упоением наблюдает эту животную похоть в его взгляде: наконец-то в нём проснулась тёмная, хищная природа, жаждущая освобождения, налившаяся в груди горячим комом, что разрывается на концах нервов, уползая вниз, заставляя нервно сцеплять зубы, когда болезненно тянет в паху. Ганнибал зарывается пальцами в чужие волосы, тянет Грэма к себе, уже жёстче, чтоб впиться в чужую шею новым поцелуем, и пока Уилл стонет, пытаясь удержаться на подрагивающих руках, он переворачивается вместе с ним, подминая любовника под себя. Тот отрывается от раскалённой, подобно заалевшей стали, кожи, с секунду изучает чужой взор: следов неуверенности и желания воспротивиться в глазах Грэма нет, так что Ганнибал забирает у него бразды правления, чтоб нарочито-медленно, дразнясь, провести пальцами вдоль выступающих рёбер, мягко огладить тут же напрягшиеся мышцы живота, наблюдая, как мужчина под ним быстро сходит с ума, подставляясь под чужие поцелуи и слишком правильно, слишком идеально скользящие по чувствительному телу руки. Долгая и ядовитая пытка туманит разум, избавляя от ненужного гласа рассудка в мутнеющих от желания головах, чужое имя путается в протяжных стонах умоляюще, почти гневно. Он требовательно тянется к Лектеру, чтоб тот перестал мучить его ключицы и шею, за поцелуем, но тот лишь победно ухмыляется и прижимает его к кровати свободной рукой, вынуждая потерпеть. Дорожка поцелуев и тут же зализываемых укусов тянется по каркасу мышц всё ниже, и когда Ганнибал доходит до бёдер, под оставленный им же шрам, Уилл вдруг как-то неопределённо дёргается. Он сразу замирает, глядя на него снизу-вверх. Его шёпот въедается куда-то в подкорку мозга: — Передумал? — Ещё секунда промедления… — Уилл глотает ртом воздух, — И передумаю. Лектер усмехается и оставляет ещё один поцелуй на бедре, отзывающийся нервирующей щекоткой — мстит, дьяволёныш. Грэм нервно ёрзает, привстаёт на локтях, собираясь выплюнуть что-нибудь ещё, но вдруг падает назад и удивлённо стонет, когда Ганнибал резко насаживается ртом на его член, и от ощущений, которые он успел позабыть, перед глазами мелькают разноцветные искры. Рука сама тянется к жестковатым волосам, он пропускает их меж пальцев и сжимает, настойчиво заставляя Ганнибала покорно замереть, чтоб насладиться им вдоволь. Сердце забилось где-то в глотке, а широко распахнутые очи уставились над головой: Уилл даже глаза закатывает в лучших традициях воздевания очей к небу, что святой Себастьян кисти Антонио Бацци. Знал бы он, сколько в нём искусства. Воздуха не хватает, и Лектер слабо поднимает голову, а Грэм понимает намёк и ослабляет хватку, позволяя тому скользнуть вверх, мстительно подцепив клыком чувствительную кожу. Уилл дёргается, всхлипнув едва не жалобно, и смотрит на демонические огни озорства в чужих глазах настолько осуждающе, насколько вообще может, но любовник снова берёт его всего, так правильно и хорошо, что Грэм напрочь забывает, как дышать. Он идеален во всём, даже в сексе. И где только научился, стервец? Уиллу почти стыдно, что он такого проворачивать с мужчинами не умеет: у него и было-то всего разок по пьяни, он убедился, что предпочитает женщин, и вот Ганнибал медленно проводит языком по его головке, намеренно изводя несчастного, заставляя комкать простынь под руками, нетерпеливо двигаться бёдрами навстречу. Но Грэм себя осёк, постарался быть бережнее с чужим горлом, мысленно отругал себя, что выглядит, небось, как мальчишка, который впервые оголился перед какой-нибудь не первой свежести одноклассницей на выпускном. А Лектер будто прочитал его мысли и невозможно-вульгарно втянул щёки, прогнулся в спине, почти выпустив член изо рта, но тут же насадился обратно, услышав, что Уилл уже не стонет, а молчит и не дышит, сосредоточившись на ощущениях. И снова, и снова, нарочито медленно, теперь уже не столько нежно, сколько требуя себя отпустить, и Грэм поддаётся: его рука снова сжимается на чужих волосах, теперь намного грубее, чем раньше, он заставляет Ганнибала покорно принимать его, когда срывается на рваный темп, давая ему то, чего он хочет. Казалось бы, трахает он, а у Уилла стойкое чувство, что всё вместо него делает Лектер. Он жмурится, выстанывает чужое имя вперемешку с неразборчивыми ругательствами, задыхаясь от медленно подступающего экстаза. Ганнибал был подобен цунами, что собьёт тебя и утащит в пучину запретного, но прежде, чем его захлестнёт эта волна, он с силой тянет любовника за волосы к своему лицу, не позволяя себе закончить. Уилл давится собственным стоном, а в ответ на недоумевающий взгляд Лектера лишь ухмыляется нетрезво, тянется рукой к нему самому, выбивая из совершенно дуреющего от похоти любовника короткий выдох. Он по глазам видит, что поганец определённо собирается заявить нечто о том, будто ему хватит и удовлетворить Грэма, тот уже рот открывает, но мужчина непреклонен: — Даже не смей, — и затыкает его поцелуем, продолжая нехитрую ласку, заставляя того забыть, наконец, обо всех притчах и похотливой жертвенности. К чёрту. Уилл до невозможного пошло облизывает ладонь и снова пропускает руку между их раскалёнными телами. Они соприкасаются, становится так горячо, что даже воздух обжигает лёгкие, оба дрожат, чувствуя, как от удовольствия немеют кончики пальцев, Уилл сжимает руку крепче и чувствует новый укус там, где крепкое плечо переходит в шею. Ему кажется, что если б Лектер сейчас переборщил и пустил ему кровь — он был бы только рад. Они синхронно вбиваются в его ладонь, горячую и скользкую. На грани оргазма Грэм выглядит даже смешно, словно сейчас отключится к чёртовой матери. Ганнибал накрывает широкой ладонью его, чтоб сжать обоих крепче, и продолжает двигаться его руке, тянется за поцелуем, который ему дарят без колебаний, прокусывают нижнюю губу и тут же слизывают кровь. Почти кровная клятва: Лектер весь его, с головы до пят. Окончательно и бесповоротно. А он добровольно отдан ему, и это не тяготит. Тонкая нить натянутого струной самообладания разорвалась, хлестнув по всем нервам сразу: Уилл вскрикнул, когда его тело пробила крупная дрожь. Ганнибал не выдержал от одного лишь вида этого экзальтированного удовольствия на его лице. Они замирают на несколько секунд, сильнее сжимая руки, и какое-то время слышится только клокочущий шум крови в ушах да отбивающее набатом сердце, и лиц разглядеть не выходит: только яркий, слепящий до тошноты фейерверк. Настолько приятно, что даже больновато и кружится голова. Как они скучали по этим ощущениям. Они сплетаются руками и ногами в удушающих объятиях, Грэм смотрит в стремительно уплывающий от него потолок, Лектер — на Грэма. Уилл словно внезапно вспоминает, что такое воздух: отстраняется на секунду, глубоко вдыхает и падает обратно в чужие объятия, лишь чтобы выдохнуть с присвистом спустя несколько минут: — Ладно, — он глотает ещё кислорода, — у меня появилась ещё одна причина не жалеть. — О чём? — спрашивает бархатисто Ганнибал едва не мурча, подобно большому пресытившемуся коту. Уилл щурится: не такие уж и страшные у него глаза. По крайней мере, когда он смотрит ими на него. — О том, что я не смогу вернуться к Молли, — он улыбается совершенно обезоруживающе, а после тихо хихикает, закрыв лицо чистой рукой, — к чёрту. Они насквозь пропитались запахом друг друга, и Лектер шумно втягивает эту смесь ароматов, отголоски похоти и нежности, пота и одеколона. Оба чувствуют эту наступившую негу где-то на уровне выше рамок физического. Может, им всего лишь кажется. Может, пора перестать себе лгать. В душе оба впервые, кажется, ни о чём не думают, просто поддавшись магии момента и ощущениям прикосновений друг к другу, теперь лишённых всякой вульгарности. Как Ганнибал умудряется так жарко касаться пальцами, когда необходимо выпустить наружу свою похоть, и так деликатно помогать ему в душе (не впервые, всё-таки) — Грэм не знает. Он многое не знает: например, с чего ему сейчас так хорошо, если он в первые месяцы всерьёз подумывал о том, чтоб прирезать ночью Лектера, который сделал бы вид, что не проснулся ещё в момент, когда Уилл брал на кухне нож, а потом застрелиться или вздёрнуться. Таково смирение? Или он всего лишь избрал другой вариант, о котором боязливо намекала несчастная Беделия? Чёрт его знает. — Знаешь, ты был прав о Дворце памяти, — Уилл устало откидывает голову на чужое плечо, разрешая Ганнибалу помочь смыть с себя пот: он почему-то знает, что Лектер очень любит это делать, но почему — ответить себе не может, — в нём добавилась комната. Вернее, не так, — он хмурится, встряхивает головой, тут же прикусив себе язык, — я не знаю… — В твоём Дворце пала стена, за которой прятался коридор в мой. Только что губка скользнула вдоль его шеи чуть интимнее, он слегка повернул голову и обнаружил, что Ганнибал выжидающе глядит на него из-за его плеча, и глаза его, тёмные и влажные, пробивают током. Он смотрит так, как дети глядят на щенков, что перестали бояться их и прильнули к рукам. Или как щенок, что прекратил огрызаться и подставил макушку под чужую ладонь. На этот раз, и, уверен Уилл, впредь, этот взгляд будет выражать только томную нежность и тихую, трепетную любовь. Он всё думает о том, как странно изменился Лектер, так и не поняв, что смотрит на него точно также. — Теперь я тебя вижу. Грэм кивает самому себе и перехватывает чужую руку, выворачивается из объятий, чтоб отплатить той же монетой. Уилл едва ли не впервые так расслаблен, и Ганнибал думает, что готов на многое, лишь бы видеть его таким почаще. Никто, кроме Грэма, не заслужил это умиротворение на лице. Уиллу в голову бьёт беспросветная усталость, заставляя закрывать глаза, всё ленивее и ленивее проводя губкой по чужому телу. Он наконец пуст: всё его естество заполнял столько времени лишь вопрос о том, сколько он проживет, а Ганнибал сегодня добровольно согласился его, считай, обожествить. Уилл, если говорить на религиозном языке, опорочен, но до сих пор неприкосновенен даже больше чем было, пока над Ганнибалом домокловыми мечами висели обещания, данные Блум и ему. Чем больше лезвий целит тому в голову — тем лучше, но третье Лектер водрузил над собой сам, признав своё поражение — отсутствие аппетита при мысли о смерти Грэма. Однажды одному из них, может быть, надоест всё это — сядет в машину и уедет, куда глаза глядят, а как только взвоет от одиночества — попробует заглушить его людьми, что и близко не похожи на одного из них, разочаруется, может, убивать станет; может, застрелится, что вряд ли; а может достанет второго из-под земли лишь затем, чтоб они снова распростёрли друг другу удушающие объятия — чёрт его знает, как жизнь повернётся. Главное, что сейчас между ними только жажда увалиться в одну постель, греться друг об друга этой долгой осенней ночью, и Уилл панически боится, что кошмары не освободят его подсознание. Боится, что его снова ловко обманули, и пока сны будут давать ему сигналы, беги мол, идиот, он будет отгонять их и слепо верить Ганнибалу. Он даже думает о том, что может и неплохо оно — быть дураком. Не зная, что сделал дурака из того, кто сейчас мягко треплет его по голове, намекая выйти из транса и пойти, наконец, спать. Грэм послушен, словно наступила его очередь быть покорным: он слишком устал, чтоб не слушаться. Он роняет самого себя на постель, путается в одеяле, и Ганнибал с тихим смешком встряхивает его вместе с ним, едва не уронив бедолагу с кровати. В качестве извинений Лектер тут же накрывает его, и Уилл бы ни капли не удивился, если б узнал, что даже кусок ткани на нём лежит безукоризненно ровно, без единой лишней складки. Его любовник медлит, не зная, приглашён ли он в эту постель, и ложится лишь тогда, когда ловит на себе выжидающий взгляд Грэма, в котором читается одновременно нега и парочка отборных оскорблений, чего стоишь, мол, у меня тут окно сквозит периодически, а я тебя выхаживать не буду. Когда кровать еле слышно поскрипывает под телом второго мужчины, он притягивает Ганнибала к себе, утыкаясь холодным носом в горячее плечо: — В детстве я часто плёл ловцы снов, — задумчиво протянув руку меж чужих лопаток, чтоб осторожно, словно может сорвать корку давно затянувшегося шрама, коснуться чужого клейма, протягивает Грэм, — но они никогда не помогали. Теперь им будешь ты, выполняй свои обязанности, как положено. — Знаешь, как они ловят сны? — Даже если я отвечу «да», ты всё равно расскажешь. Ганнибал хмыкает и поддерживает шутку красноречивым поведением: — По преданиям, плохие сны путаются в паутине нитей, что ты плетёшь, — он не больно оттягивает чужую прядь, — а хорошие просачиваются в остающиеся отверстия… — и отпускает прядку, как приспускаются нити, когда в сны человека стучится добрый дух. — Должно быть, я тратил так много нитей, что туда не пролезало ничего хорошего, а зло догадывалось огибать ловец и… — он смачно зевает, и Ганнибал ухмыляется, поглаживая чужую голову, — И пролезать ко мне… — А круглые они были вовсе не для ассоциаций с паутиной, — выдыхает Лектер тихо, решив намеренно уморить Уилла, чтоб он поскорее уснул, — их форма символизирует магическое колесо — один из главных религиозных фетишей индейцев… Он говорил что-то ещё о символизме кругов в культурах разных народов, о том, что он означает в зодиакальном плане, об Уроборосе, что они сегодня замкнули, о том, как он олицетворяет вечность и жизнь… Уилл хмыкает сквозь одолевшую его дрёму, но грустить или злиться по поводу такой негодной метафоры не в силах: Грэму этого менторского тона хватает с головой — он уже и не слушает, окутанный странным ощущением безопасности, и лишь мерно сопит, по-детски подоткнув подушку под щёку. Отросшие кудри падают на подрагивающие веки, и Лектер бережно убирает их, стараясь не нарушить чужую дрёму. Он бы и сам сейчас уснул, но нельзя. Уилл ждал, что сегодня его сердце остановится, когда вендиго приползёт по его душу во сне. А кошмары не приходят. Впервые за всё время. Дождавшись, пока Грэм окончательно провалится в сон, он бесшумно исчезает из кровати, умудрившись его не разбудить. Как Лектер, превосходящий его по росту и комплекции, умудряется быть бесшумнее любой кошки — единственная загадка, которую скрытый под одеялом, кажется, не разгадает никогда. И он оставляет его. Ведь таков его замысел. Грэм просыпается от ощущения чужого дыхания прямо перед своим лицом. Он переворачивается на другой бок, но кто-то настойчиво лезет ему в лицо, а потом вдруг проводит горячим языком по щеке. Если в понимании Ганнибала это отличный способ пробуждения после таких ночей, то, пожалуй, следует его всё-таки пристрелить. Тем не менее, от него не отстают, и Уилл раздражённо дёргается, распахивая глаза. А потом снова их закрывает, жмурится, открывает обратно. И ещё несколько раз по той же схеме, не веря тому, что видит. Уинстон, залезший на кровать с мокрыми лапами, виляет хвостом, преданно глядит хозяину в глаза, тихо раболепно поскуливает, словно говоря на своём, на собачьем, как он скучал. Уилл трясёт головой, будучи уверенным, что сейчас ему снится очередной кошмар и произойдёт всё, что угодно — либо пёс обглодает его лицо, изуродовав его так, как себя уродовал Мэйсон, либо у него вырастут рога и тот его заколет. Но ничего не происходит — пёс истерично обнюхивает Грэма, спальню заливает солнечный свет, и он замирает, поняв, что, видимо, не спит. Что-то в груди ухнуло, свалившись в пропасть, когда он обнял Уинстона, как матери обнимают нашедшихся после потери детей, пока тот, всё ещё нервный, ёрзал по хозяину, пытаясь облизать и обнюхать его всего разом. Уилл открывает глаза, ощущая, что их защипало, всё улыбается по-детски да шепчет, как соскучился по своему хорошему мальчику, но вдруг замирает, увидев Ганнибала, что стоит в дверном проёме, сжимая в руках белоснежное полотенце. Он сглатывает ком в горле, тут же задумавшись, как именно заполучил собаку, но Лектер лишь сияет от самодовольства на нахальной физиономии: — Не смотри на меня так, от Молли одним псом не убудет, — он протёр руки, — твоё кольцо я надел на ошейник Бастеру, надеюсь, ты не против… — он помолчал с секунду, а после кивнул на не успокаивающегося Уинстона, — Простынь придётся стирать: он вырвался раньше, чем я домыл ему лапы. Нарисую его, когда высохнет.