Богородицын куст

В дортуаре было непривычно шумно, хотя обычно после ужина, пансионерки должны были сразу готовится ко сну. Но сегодня был последний день семестра, завтра все разъезжались по домам, чтобы провести Рождество и зимние праздники с семьей. Поэтому инспектриса позволила чуть подольше не гасить свет, чтобы девушки успели упаковать кое-какие вещи. Счастье, что дежурной классной дамой была Мария Львовна, а не Домна Свиридовна, которая считала, что каникулы — это непозволительная вольность. Она часто напоминала, что в её время пансионерки вообще не выезжали из института, и это шло им на пользу, потому что после посещения родительского дома, все возвращались разбалованными и расслабленными. — Только и знают, что апельсинничать с вами, — досадовала она на родителей девочек, — так никакого толку не будет. Мария Львовна же относилась к предпраздничной суматохе терпимо и даже подписала несколько открыток, как подарок для самых усердных учениц. Но и она вскоре велела идти в постель, погасила свет и оставила спальню, прикрыв за собой дверь. Оля еще чуть-чуть полежала, прислушиваясь к удаляющимся шагам классной дамы, и мучительно выжидая несколько минут, когда они уже полностью стихли, и все погрузилось в тишину. После этого — вскочила с кровати и зажгла свечечку, её примеру последовало несколько других девушек. Они давно уже условились запасти немного свечей для этого особого вечера. Бережно неся в сложенных ладошках свои огарки, они собрались в кружок на кроватях Лизы и Татьяны, кому-то пришлось сесть прямо на полу, потому что места всем не хватало. Постепенно дортуар стал наполнятся тихим щебетом-шелестом, всем хотелось поделится чем-то, что-то рассказать. Но Лиза приложила палец к губам, и они замолчали. Для девушек Лиза была предметом обожания. Именно ей доставалось больше всех записочек, надушенных носовых платков и других подношений. Лизавета считалась не только самой красивой, но и самой одаренной из всех пансионерок. Учителя не уставали слать хвалебные письма её отцу, хотя родителям других девочек едва ли выделяли минутку, когда те приезжали проведать дочерей. Возможно, в другом месте кто-то бы говорил, что это из-за высокого чина и богатства папеньки, но ни единая душа в их институте так не считала. Девочки безмерно обожали свою «русокосую фею», как они ласково называли её за чудесные длинные волосы и нежные черты лица. Тем более странной для всех была её дружба с Танькой. Многие считали, что тут решил случай. Когда Лизонька пролила чернила на свой передник, именно Татьяна первая успела поменяться с ней и отбыть наказание. А ведь и другие, более достойные ученицы, готовы были пострадать за своего идола. Таня была как будто полной противоположностью Лизы. Жёсткая, грубая с учителями, неспособная в танцах и пении. Взяли её в институт только потому, что начальница пожалела Таниного больного отца, который много лет работал тут сторожем. Не одна институтка жалась в страхе к стене стоило им увидеть этого грузного хромого человека, который медленно шагал по коридору. Девочки сторонились Тани, но перечить Лизе им совсем не хотелось, поэтому приходилось мириться и с этой странной хмурой девушкой. — Вы знаете, наверное, что это мой последний год в институте, — начала Лиза. Со всех сторон послышать жалобные всхлипы и вздохи. — Нет, душечки мои, я вовсе не хочу, чтобы вы грустили, будут и другие, — лучше меня, и куда лучше, — она скромно опустила глаза. — Кто же может быть лучше тебя, Лизонька? Зачем ты так говоришь? — возразила ей Оля, которая больше других ненавидела Таньку и обожала Лизу. — Брось ты это, Олюшка, я ведь совсем не к тому веду, чтобы вы меня хвалили! Это «Олюшка» было для девочки слаще меду, она ведь до этого дня и не была уверена, что Лиза вообще знает, как её зовут. — Вот что я вам предлагаю, давайте после каникул сделаем маленький праздник, наш личный крошечный бал, в честь моего грядущего отъезда! Пусть рано, но где нам потом будет взять всякие лакомства? А так каждая с каникул что-то привезет в сундуке. А Таня потом добудет ключик от чердака, и мы там отпразднуем, погадаем, может, даже потанцуем — Лиза вскочила с кровати и в возбуждение всплеснула ладонями. — Представьте, как будет чудесно! Нет, ну вы подумайте! — продолжала она, не обращая внимания, что девочки испугано молчат. Было ясно, чего тут бояться. Даже если привезти что-то недозволенное могут строго наказать, а уж если выкрасть ключ, устроить пиршество на чердаке, да еще с гаданием — за такое точно бы исключили. Оля сразу поняла, что это её, может, единственный шанс, стать Лизе настоящей подругой. Что тут страшного-то, в конце концов? Разве всех исключат, если и поймают? А к наказаниям она уже совсем привыкла. — Да, давайте! Вы чего мнетесь! Сделаем маленький бал, — Оля пыталась говорить уверено, но голос все равно немного дрожал. — Одна Оленька меня понимает! Неужто вы тут все такие трусихи? — Лиза позабыла об осторожности и говорила уже в полный голос. Девочки не хотели быть наказанными или изгнанными, но еще меньше им хотелось, чтобы Лиза в них разочаровалась. По одной, вразнобой, они стали выражать согласие. За что были мгновенно вознаграждены, — вне себя от радости зачинщица стала расцеловывать каждую, а Оле так даже подарила ленточку из волос. — Да как же мы пойдем туда? Ведь с Рождества до Крещения — черти шастают, а если они нас с собой утащат? — спросила Леночка из младшего класса. — Вот ты дурища! Сразу видно, что сельская бестолковщина! Какие черти? — Таня хотела было схватить девчонку за руку, но то ли случайный сквозняк, то ли еще что, внезапно задуло свечи, и кое-какие воспитанницы с визгом бросились по своим кроватям. Когда беспокойство немного спало, а первый испуг отступил, Лиза стала объяснять каждой девочке, что конкретно ей надо упрятать в свой сундук. Уже из одного этого перечня было ясно, какое богато пиршество их ожидает, — засахаренные фрукты, конфеты, орехи, шоколад, сыр, булки, чего только не было в этом списке. Если же какая девочка не могла такое себе позволить, то умолчала об этом, не желая, чтобы о ней думали, как о нищенке. Наконец Лиза всех отпустила и только обессилившая от беспокойства, что ей ничего не поручено, Оля осталась подле Таниной кровати. Лиза присела к ней и начала нашептывать на ухо. — Тебе же, душечка, я поручаю самое главное, потому что ты самая смелая из всех, и тебе я могу доверять, — Оля замерла, ожидая, что это будет за поручение. — Права ли я, что твоя мама руководит хором на клиросе? — Так и есть, правда, что матушка поет, — Оля опять подивилась тому, что Лиза о ней что-то знает. — Так, значит, у твоей матушки и ключ имеется от церкви, — Лиза сделала шаг к Оле. — Есть ключ, она раньше приходит иногда, чтобы все для хора подготовить. Несколько секунд стояла полная тишина. Нельзя было понять к чему ведет девушка, но чувство сделалось нехорошее. — А теперь слушай, потому что это страшная тайна. Тебе, зорька моя, голубка, поручаю самое важное — по темноте, как матушка будет спать, возьми у нее ключик от церкви, прокрадись так, чтобы никто тебя не заметил и набери в бутылку Кагора, заготовленного для причастия. Оля ахнула и даже позавидовала тем, кому поручили слишком дорогие покупки, ведь им не нужно было забираться в церковь и похищать святое вино. — Лизонька, да как же я такое сделаю? Ведь матушка изживет меня, ежели узнает! У отца полный погреб вина, давай я оттуда бутылку возьму. Он, чай и не заметит, а то на прислугу подумает, — Оленька почти плакала. — Э нет! Только такое вино, как я сказала, подойдет. Иначе гадание не выйдет, приворота не получится — пламя свечи плясало по Лизиному лицу и оттого казалось, что она оскалилась. Таня улыбалась, по-недоброму, как-то даже зловеще, а Лиза обхватила Олино лицо ладонями и стала увещевать: — Ты меня послушай, хочешь же, чтобы Поль на мне женился? Неужели откажешь мне? Только этот приворот может мне помочь, только ты моя единственная спасительница, — Лиза стала осыпать поцелуями личико девочки, — а ты бы держала мне корону на венчании, навек стала бы моей лучшей подругой! Часто в разговорах они мечтали, как побывают на свадьбе Поля и Лизы. Поль был француз, которого пригласили учить их, и хотя, на каждом занятии с приходящими учителями присутствовала классная дама, это не помешало учителю и ученице полюбить друг друга. Или, так казалось институткам. Поль очень галантно и ласково обращался с Лизой, а она любила намекать, что как только она окончит учебу, они обязательно поженятся. Конечно, кроме этих взглядов и разговоров, ничего не было, но много ли было нужно неискушенным пансионеркам? — Но почему тебе обязательно нужен приворот? — спросила Оля сквозь слезы, — разве Поль не обожает тебя так же безмерно, как все мы? — Да, только его мать, — грязная гадина, заставляет его женится на другой. Я сама слышала, как учительницы шушукались! — Лиза отпихнула от себя Олю, она почти не говорила, а шипела. Девочка замерла, она никак не могла ожидать, что их нежная любимица, их фея, может говорить такие ужасные вещи. Но тени от свечей, пляшущие на стенах, вой метели за окном, притупили изумление. Слишком необычно было все, что происходило, слишком страшно. — Я сделаю все, как ты говоришь. Даже, если сама погибну! — Оле только и хватило сил сказать это, она вся как обмякла, оперлась о плечо Тани, чтобы совсем не упасть. Вскоре уже все в дортуаре лежали по своим кроватям. В абсолютной тишине было слышно только, как стонет ветер за окном, и кто-то тихо читает «Царю небесный». По-настоящему Оля успокоилась только когда вечером следующего дня оказалась дома. Всю ночь ей грезились черти, которые словили ее за воровством и утащили с собой ад. У некоторых из них были лица Домны Свиридовны, а некоторые превращались в Лизу и звали ее за собой. За завтраком, прощаясь с девочками и всю дорогу домой, она чувствовала себя пропащей. Но стоило ей оказаться в нарядно украшенном доме, подле матушки и старшей сестры Саши, которая тоже приехала на Рождество домой, как отчаянье отступило. Теперь она дожидалась у окна, чтобы первой заметить, когда приедет отец. Снизу слышался звон посуды, — прислуга накрывала ужин. В Олиной комнате не горел свет, но уличный фонарь немного освещал помещение, уютную мягкую кровать, полки с книгами и игрушками, мерцал снежный шар, который папа привез из самого Парижа, ничего похожего на мрачную пляску теней в дортуаре. Наконец у дома послышался стук копыт и мужские голоса. Отец приехал! Оля залезла на подоконник, чтобы лучше все рассмотреть. Сегодня он не на извозчике, как бывало обычно, — а на телеге, на которую водружена огромная ёлка. Еще пару секунд Оля боялась даже на это надеяться, чтобы не спугнуть удачу, но вот отец спрыгнул и начал отвязывать дерево. Значит все-таки ёлка для них! Как же волшебно она будет смотреться, когда они украсят её свечами и игрушками! Еще пару секунд девочка любовалась деревом, сверкающим на ветках снегом, а потом помчалась вниз, чтобы первой встретить папочку. После объятий и приветствий вся семья собралась за ужином. Сестры наперебой рассказывали о своей учебе, о жизни вдали от дома. Саша в этом году уже заканчивала обучение, и родители были встревожены её дальнейшей судьбой. Денег в семье было достаточно, поэтому Саше не было никакой необходимости работать гувернанткой или учительницей, как многим девушкам после выпуска. Но сама Александра горела желанием самостоятельно зарабатывать на жизнь и продолжать учиться. Разговор об этом несколько испортил всем настроение. — Сашенька, возвращайся домой. Будешь помогать мне с церковным хором. В этом году пришло много новых хористов, со всеми заниматься и спевать их, не хватает ни сил, ни времени, — уговаривала её мать. — Пожила бы немного дома. А там, как знать, может найдется достойный юноша, — поддерживал её отец. — Родные мои, зачем я же тогда училась? Чтобы вернуться откуда начала? Я бы хотела поездить по миру, все посмотреть, — мягко настаивала девушка. — Окончи курс и летом поедете с матушкой и сестрой куда-то на юг. Или, может, даже в Европу, отчего ты упрямишься? — Павел Николаевич начинал выходить из себя. — Папа, вы не понимаете! Я бы хотела объездить весь земной шар, помогать людям. Брат моей подруги работает в Миссионерском обществе. Он сказал, что мог бы взять меня с собой на Север. Там люди доныне язычники, мы могли бы их обучать. За это немного платят, но мне на жизнь хватит. Там дают и жилье, и пропитание, — Саша остановилась, увидев, как побагровело лицо папеньки. — Я слышать даже не хочу об этом! — Но разве вы сами не говорили, что это благородно? Разве не восхищались миссионерами? Благословите меня на этот труд! Благословите, а то вам же хуже. — Саша, что ты говоришь? Не смей так обращаться к отцу! Оставайся помогать тут, в церковном хоре, со мной. Чем такая миссия хуже? — мать видела, что бури не миновать, но еще отчаянно пыталась что-то измыслить, чтобы её остановить. — Моя дочь не поедет к варварам! Я не для того тебя растил, чтобы ты неизвестно с кем волочилась, — отец хватил кулаком по столу, показывая, что разговор окончен. Печально звякнул праздничный фарфор, который достали специально в честь приезда барышень и близкого Рождества. Все замолчали, только мать и Оля — испуганно, а Павел Николаевич с Сашей — набираясь сил для схватки. Вся тяжесть прошедшего дня снова навалилась на Олю, ей так хотелось спрятаться от неурядиц в теплом доме, в кругу семьи, но и тут было неспокойно. — С благословением или без, но я уеду! — закричала Саша. — Я напишу в это твое общество, скажу, что я не позволяю! Никто тебя без моего разрешения тебя не возьмет! Отступница, неблагодарная! — отец, непривыкший, что его кроткая дочь перечит ему, был в ярости. — Тогда я уйду с цыганами! Их тут под Рождество несметная сила и я с ними уйду! Это вы! Вы меня на такое толкаете! — Саша захлебывалась слезами. Кто знает, чем бы могла закончится эта перепалка, но мать схватила рыдающую девушку под руку и увлекла за собой наверх. — Истинно говорят, что на Рождество черти выходят на землю, только кто знал, что они вселятся в мою дочь, — отец бормотал себе под нос, но Оленька хорошо слышала, что он сказал. Уже второй раз она слышала это, но теперь это говорил взрослый, а не напуганная девчонка. Больше всех в мире она доверяла умному и спокойному папе, если уж он говорит, значит, точно правда. Значит, с ней покончено, и сны были вещие. Да ведь и с четверга на пятницу приснилось. Сбудется. Оля уже не плакала. Она приняла свою судьбу, — погибнуть ради подруги и её счастья. Старшие не боялись, что Саша исполнит свои угрозы, все знали, что она натура страстная и увлекающаяся, но при этом кроткая, и против родителей не пойдет. И все же то, что она посмела спорить с отцом, огорчало и угнетало родных. Мать вернулась без Саши и велела младшей дочери тоже подниматься в свою комнату, они же с остались в зале, чтобы обсудить, как им быть дальше. Оля попыталась открыть дверь в комнату сестры, но та была заперта. Из комнаты не доносилось ни звука, и девочка подумала, что истощенная истерикой, Саша легла спать. Она вернулась в свою спальню и бросила на кровать, чтобы выплакать обиду. Но слез не было, только горечь, которую некому было высказать, чтобы облегчить душу. Невольно, она сравнивала желание сестры помогать миссии со своим — помочь Лизе. Уверенность и готовность идти на жертвы глубоко впечатлили девочку, она понимала, что должна быть такой же. И как бы там ни было, не отступать от обещания. Конечно, ей приходило в голову подменить бутылки. Это было так просто, — вино в церкви не имело никаких особых отличительных знаков. Его зачерпывали в чашу для причастия перед Божественной литургией, никто бы никогда не разобрал, откуда Оля набрала вина, — из погреба отца или из чаши в алтаре. Но ведь тогда приворот не подействует и девочки сразу поймут, что она их обманула. А тем временем Поль женится на другой. Жизнь Лизы будет разбита, а её навсегда заклеймят предательницей и обманщицей. Был короткий момент, когда Всенощная заканчивалась, а утренняя еще не начиналась. Оля помнила, как они с матерью отпирали пустой храм, чтобы разложить ноты для хора, прежде, чем певчие соберутся. Однажды кто-то не прикрыл Царских врат и сквозь щелочку, можно было видеть чашу, которая сверкала в алтаре на престоле. Тогда заметив её любопытные взгляды, мать строго отругала Олю, нельзя даже заглядывать в алтарь. О том, чтобы зайти туда — и речи не шло. А ведь ей могло бы подойти только такое вино. «До того, как попасть в алтарь это вино, но после уже нет — это сама кровь Христова», — вспомнила девочка наставления учителя по Закону Божию. Не удивительно, что черти хотят утащить её в преисподнюю, она совершает страшный грех. Оля опустилась на колени у кровати и начала по порядку читать все молитвы, которые знала, она клялась про себя, что, если ей будет прощен этот грех, то всю будущую жизнь она проведет в молитве, отказавшись от всего мирского. Внезапно её отвлекли повышенные голоса родителей, она выскользнула из комнаты и спряталась за перилами, чтобы остаться незамеченной. — А я сказал, что этому не бывать! Пусть лучше сбежит с цыганами, как хотела, и я буду знать, что у меня нет дочери! Но моего дозволения на мытарства она не получит! Если она такая взрослая и слово родителя дня нее ничего не значит, — пусть так, тогда и я от нее отрекаюсь — громыхал отец. После этого послышался шепот матушки, она вроде уговаривала его говорить тише, но слов Оля расслышать не смогла. Внезапно хлопнула дверь, послышались чьи-то торопливые шаги, и дом погрузился в тишину. Наступил Сочельник, Оля проснулась еще в предрассветный час, но долго лежала. Она вспоминала, какие чудные игрушки и сладости ей достались в прошлом году. Как весело они проводили каникулы, бывая то на катке, то в театре. И, конечно, как волнительно вернуться из церкви и застать наряженную ёлку и горы подарков под ней. Матушка до Всенощной отправляла детей к себе, а сама украшала дерево, на службу уходили так, чтобы не проходить через залу с деревом. А как хотелось хоть одним глазком глянуть! Стоишь, бывало, в церкви и знаешь, что надо внимательно священника слушать, а душа все-таки рвется к ёлке-красавице. Всегда! Всегда этот день был чудом для Оли, и даже вчерашняя ссора и мысли о наказании за воровство не смогли затмить этой радости. Поскольку время еще было, она позволила себе немного почитать любимые мифы Древней Греции. Среди страниц были засушены белые асфоделусы, которые они с Сашей собирали в Крыму. Она сразу решила, что, когда вернутся со службы нарисует акварельную открытку и украсит её этими цветами. Такая вещица будет смотреться на маминой полочке с фотографиями. Как и любой ребенок, Оля не могла долго думать о мрачном, легко отвлекалась и улетала в мир фантазий. Покончив с чтением, она быстро оделась и проскользнула на кухню, посмотреть нет ли для нее какого-то лакомства. Но там уже была прислуга и матушка, которая следила за приготовлениями к Рождеству. Пеклись булки, готовые блюда уже стояли накрытыми, в большой вазе лежали фрукты в золотой и серебряной фольге, которые предстояло повесить на ёлку. Но ничего из этого Оле не удалось попробовать, её семья строго постилась до восхождения первой звезды. По рассказам других пансионерок, девочка знала, что этой традиции уже мало кто придерживается. Но мать и отец были люди очень набожные и строго держали пост, чему учили и своих дочерей. — Что же, буди сестру и пойдем в гости к бабушке, — ласково сказала ей мать. Оля рванулась к сестре, но Саша опять не открыла. Она провела у двери несколько долгих минут, чувствуя, как веселое настроение испаряется. Будет ужасно, если Саша не выйдет, весь праздник будет испорчен. И все-таки дверь распахнулась, Саша была в платье, которого Оля еще не видела, и, казалось, сияла от радости. Только слегка покрасневшие глаза выдавали, что ночью она горько плакала. У бабушки уже поставили ёлку, на ней сияли многочисленные украшения, — ленты, бусы, орешки в фольге и, что особенно понравилось Оле, — восковые цветы. Таких у них дома никогда не бывало, хоть мама каждый год покупала новые игрушки, даже стеклянные, а вот цветы — никогда. Бабушка расцеловала внучек и дочь, предложила чаю с печеньем, потому что сама пост не блюла, но мать отказалась от угощений. Так что Оле оставалось лишь жадно смотреть, как Серафима Федоровна ест фигурные пряники. Бабушка стала расспрашивать старшую внучку, как её учеба, Саша вежливо отвечала, слегка стесняясь, так как боялась бабушку пуще отца. — А Сашка решила убежать с цыганами, — встряла Оля, расстроенная, что пряника ей не дали, и вопросов не задают. — Да помолчи ты, — мама дернула её за руку, но было поздно, в глазах у старшей сестры уже появились слезы, а бабушка взволнованно всплеснула руками. — Это что же такое происходит, Аннушка? — строго спросила Серафима Федоровна у дочери. Что же, пришлось рассказать, какая вчера вышла сцена и как девочка нагрубила отцу. Хоть бабушка и не любила Павла, но такого обращения со старшими внучке простить не могла, принялась ей выговаривать и пояснять, что с батюшкой так говорить не пристало. — Да еще и в канун Рождества. Мне еще моя бабка говорила, что особенно благочестивым в эти дни нужно быть, — в помыслах и словах, не допускать в душу нечистого, — напутствовала она, — ишь чего она удумала, — бежать с цыганами, даже говорить такое нельзя, мало ли детей они украли, а кого и зверьком обернули. — Да оставьте ваши сказки, бабушка, маленькая я что ли, чтобы вы меня пугали! — воскликнула Сашка, не вытерпев. Настроение у всех было безнадежно испорчено, девочек отослали на кухню, чтобы они поздоровались со своей бывшей нянюшкой, а Серафима Федоровна долго отчитывала дочь, что распустила детей и позволяет им грубить. Мама обещала сводить их в магазин, чтобы они могли выбрать себе несколько новых лент, но теперь об этом не было и речи. Оля с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться. Видано ли, — из-за Сашкиного поведения она теперь тоже была наказана. От несправедливости щипало в глазах и даже не хотелось смотреть на ёлку, которую нарядили на главной площади в этом году. До вечера девочки сидели в своих комнатах, каждая страдая о своем. Олюшка вспомнила забытое было обещание, и на душе от этого стало еще хуже. Она отдернула занавеску и стала выискивать на темном небе первую звезду. Обычно звезд появлялось в одночасье много, будто щедрая рука сразу насыпала звездную горсть, так и не разобрать какая указывает волхвам путь. Но сегодня небо было пасмурное и даже лунный свет не мог пробиться через пелену туч. И хоть ничего так и не взблеснуло на темном небосводе, Олю позвали к ужину. Под иконами уже стояли сочиво и узвар, на столе уместили двенадцать постных блюд, зала была освещена множеством свечей в подсвечниках. Отец произнес молитву, все приступили к трапезе. Олино сердце было переполнено такой нежностью и любовью к этому дому и людям, даже хмурая Сашка казалась ей лучше всех на свете. Если бы только можно было никуда не уходить, вот так бы и сидела тут до самого утра или даже до конца каникул. Девочка молила часы над камином не отсчитывать секунды и минуты так быстро, но вскоре отец поднялся и велел им собираться в церковь. Ну зачем, зачем она согласилась помочь Лизе? Дни стояли морозные, лютые, даже в теплой шубке и сапожках Оля чувствовала, как холод злится, кусает её. Но все равно медлила, тянула мать за руку, так не хотелось ей сегодня идти в церковь и смотреть в глаза святым. Народу в храме уже собралось немеряно, пока не началась служба все вполголоса галдели, перешептывались, поздравляли друг друга, хоть и рано еще. И лица такие были радостные, что только на Рождество или Пасху можно увидеть. — Сегодня поют Василия Великого, — прошептала Сашка восторженно. В детстве она всегда мечтала петь с матушкой в хоре, знала все чинопоследования литургии и молитвы. — Ты почему не хочешь больше в хоре петь? — спросила Оля. — Мне Виктор сказал… — начала она и зарделась. — Что это за Вик… — дернула Оля сестру, но не успела договорить. «Благослови, Владыко» — пропел диакон, и прихожане смолкли в благоговении. Ладаницы чадили, их дым долетал до клироса и возвышался дальше — к самому своду. Сусальным золотом сверкали Царские врата, ныне закрытые, слева от них Божия Матерь грозно взирала на Олюшку. Хор запел «Благослови душа моя Господа», в хитросплетении их голосов должен был быть и матушкин, но девочка не могла его отличить. Она хотела обернуться к клиросу, но отец положил ей руку на плечо, не давая вертеться. Снова она столкнулась взглядом с Богородицей, сложно было вынести этот тяжёлый взор, но никуда не денешься от него. Оля зажмурилась и так простояла до причастия, боясь открыть глаза. Народ потянулся из храма, в толпе царило возбуждение, уже громче звучали поздравления. Оля чувствовала себя совсем одинокой, просфора, которые ей дали с причастием мерзко горчила во рту. Она осматривала своды храма, где четыре апостола охраняли четыре стороны света, их суровые лики, обращенные к толпе, было почти не разглядеть в полумраке. Домой шли быстрее, чем в церковь, ноги сами несли Олю прочь, думать о том, что ей еще предстоит вернуться она и вовсе не могла. Еще в прихожей они ощутили сильный сосновый запах, казалось будто в лесу стоишь. Наконец отец распахнул двери залы, и девочка ахнула, увидев праздничное дерево. Даже Саша не смогла сдержать восторга, хоть и мнила себя взрослой. Оно было в два, нет, — в три раза выше, чем у бабушки. Олюшка видела, что ёлка на повозке была большая, но такого и представить не могла. На ветвях заблаговременно зажгли свечи, их неверные отблески плясали в стеклянных фигурках, бусах и шарах. Были тут и хлопушки в золотых и серебряных обертках, и орешки в фольге, и яблоки, и апельсины, и открыточки. А венчала все Вифлеемская звезда. Но уж самое главное было под деревом, — одна на другой там ютились множество коробков и коробочек, и круглых, и прямоугольных, и каких только душа пожелает. Подарки было принято открывать утром, но родители позволили дочкам взять по одному. Сашеньке досталось зеркальце с резной ручкой из слоновой кости. А Оля получила альбом для карточек, — на обложке были вытеснены вьюнки и бабочка. Она счастливо прижала подарок к груди, — давно о таком мечтала, чтобы собирать открытки от родственников и институток. Девочки благодарили родителей, плясали по зале, взявшись за руки, съели несколько конфет и вдоволь налюбовались ёлкой, Оля постоянно гладила иголки, словно не верила, что дерево настоящее. — Ну а теперь хватит полуночничать, — добродушно пожурил их отец, — завтра нас еще ждет большое застолье и гости, — пора спать. Лежа у себя в комнате, Оля с замиранием сердца прислушивалась к звукам в доме и на улице. То, что вначале касалось тишиной, распалось на множество мелких звуков, — сердито тикали часы, потрескивали половицы, случайный прохожий закашлялся. Так она лежала четверть часа, медленно проваливаясь в сон, лишь усилием воли Оля заставила себя подняться. Платье она так и не сняла, хоть и рисковала, что матушка зайдет пожелать спокойной ночи и отругает, но та слишком утомилась и сразу ушла к себе. Скрип отворяемой двери в спящем доме звучал, как иерихонская труба, каждая ступенька стонала на все лады, но все-таки она добралась до первого этажа. На мгновение заглянула в залу, — в темноте ель выглядела устрашающе, словно чудище с сотней рук, которые тянулись к Оле из мрака. Благо, что матушка оставляла ключи в прихожей. «Ведь никто в этом доме раньше не воровал» — с горечью подумала девочка, припрятывая связку в карман. Она дернула засов на входной двери, но тот не поддавался, потянула еще, — он едва сдвинулся на миллиметр и так застыл, сколько бы она не надрывалась. Тогда Оля проскользнула на кухню, тут засов пошел легче, и девочка выбежала на заснеженную улицу. Холод стал еще колючее, даже теплое пальто не спасало. До рассвета было уже недолго, но темень стояла полуночная. Кто-то затянул пьяную песню, в ответ залаяли собаки, Оля была уже еле жива от страха. Свежий снег хрустел под ногами, забивался в домашние туфельки, — сапожки она найти не смогла. Впереди показалась церковная ограда, ворота были плотно затворены. Об этом девочка не подумала, — ключ-то есть, а как открыть тяжеленые створки? Оля с опаской покосилась на дом настоятеля, который стоял совсем рядышком, но окна не светились, все спали, утомленные Всенощной. Боком постаралась пролезть через прутья, — еле-еле протиснулась. Сердце рвалось прочь из грудной клетки, пока она медленно шла к дверям церкви. Дрожащими пальцами, окаменевшими от холода, достала ключи, они выскользнули и с грохотом упали на каменные ступени. Оля прижалась к церковной стене, ожидая, что её тут же схватят, но никто не пришел. Она сунула ключ в скважину, провернула, толкнула дверь, — она поддалась. Через окна в храм лился свет. Только откуда, если ночь безлунная? Святые безмолвно наблюдали за Олей со стен и иконостаса. Девочка робко пошла к Царским вратам, каждый шаг гулко отбивался от стен. Не в силах утихомирить безумное сердце она остановилась у иконы Богородицы, не той, что смотрела на нее с укором. Эта смотрела ласково, но очень печально, она нежно прижимала к себе младенца, но скорбь уже затаилась в её глазах. Вокруг расставили вазы с восковыми цветами, их бледные головки оттеняли лик Матери. Олюшка приложилась к иконе, как её научали, страстно молясь о прощении. Девочка толкнула одну из створок алтаря, слева от Царских Врат, и вошла внутрь, дрожа от страха. Но никто не поразил её карающей десницей, не утащил в ад. Чаша сияла на престоле, — не обычный потир, из которого причащались во воскресеньям, а праздничный, богато убранный камнями. Оля коснулась холодного металла, она не дышала, казалось, что теперь сердце вовсе не бьется. Пусто! Чаша была пуста, — ни капли на дне. Оля в ужасе отпрянула, — Господи, сколько страху натерпелась и все зря. Подвела Лизоньку, подвела родителей и Богородицу подвела. Девочка опустилась на пол и горько заплакала, — сдавленные рыдания разнеслись по всему храму. Слезы капали на холодный пол, — сбивчивым шепотом Оля стала читать «Богородице дево». И чудо явилось — под престолом она заметила несколько бутылок, схватила одну, откупорила неплотную пробку — терпкий виноградный запах ударил ей в нос. Пусть не из чаши вино, но священное, — для причастия, из алтаря! Девочка достала бутылек, который принесла в кармане и стала наполнять вином, бордовая жидкость, стекая у нее между пальцев, расплескалась по полу. Надежно спрятав бутылочку в карман, Олюшка кинулась вытирать рукавом, что пролилось, слезы застилали ей глаза, мешали видеть, мешались с вином. Наконец она выскочила из алтаря и притворила за собой, — боже теперь бы только до дому добраться. Богородица смотрела с любовью, Оленька, как зачарованная подошла к иконе. Так захотелось ей взять восковой цветок, — таких красивых нет даже у бабушки. И нужно ей бежать-бежать, уйти отсюда, а цветы удерживали, не отпускали. Она протянула руку и выхватила одну розу, а после помчалась к двери, чувствуя, как её провожает нежный взгляд. Скорее закрыть дверь, сбежать по ступеньках, пролезть через ограду. Только на соседней улице Оля вздохнула, никто не поймал её, город все так же был погружен в сон. Внезапно девочка увидела кибитку, ей правила женщина, костлявая и уродливая. И что удивительно, — кибитка не была запряжена, а только Оля сама видела, что она ехала. — Дай напиться, девочка, — прокричала женщина хриплым голосом. Сама она не была старой, только уж больно страшной, а голос был, как у столетней старухи. Оля хотела убежать, только ноги несли её все ближе к кибитке. Она упорно качала головой, но женщина не унималась. — Дай напиться, девочка, давно уже я мучаюсь от жажды, — повторила она. Олина рука не слушалась, полезла в карман, достала бутылек с вином и протянула страшилищу. Та отпила, но сразу отплюнулась. — Ах ты проклятая, воду мне дала, — закричала она. И, правда, жидкость, пролившаяся на снег, была прозрачной. Ноги девочки онемели от холода, она мечтала рвануться прочь, но стояла, как вкопанная, а уродина слезла с кибитки и нависла над ней, протянула костлявые пальцы, схватила за руки, но сразу отпрянула. — Девка Богородицын куст оборвала! Оборвала Богородицын куст! Проклятая! — крикнула карга своей кибитке. Оля посмотрела на свою ладонь, вместо восковой там была живая красная роза, она поранила нежную кожу, и алая кровь капала на снег. Оля хлестнула женщину розой по лицу и шипы пронзили той глаза. Она зашлась нечеловеческим воем и попыталась ухватить девочку, но не дотянулась. Тогда Олюшка почувствовала, что ноги снова её, не оглядываясь, она помчалась домой, не останавливаясь ни на секунду пока дверь отеческого дома не захлопнулась за ней, а крик ведьмы не поглотила вьюга.