Пой

— Хватит! — взвизгивает Кира, как попавшая в капкан лиса, и выбегает из кухни. Она сердится, она так сердится, она никогда не чувствовала в себе такой злости, но, видимо, кицунэ растет, и характер ее становится все более лисьим. Она не станет злой, но теперь ей легче вспыхнуть, подобно спичке, она больше не та застенчивая девочка, которая боится открыть рот, чтобы не сказать глупость. Она говорит не только глупости. Иногда Кира говорит мудрые вещи, иногда — милые, иногда — жестокие, злые и ранящие других. Дверь закрывается за спиной, и Кира выдыхает, чувствуя себя лисой, юркнувшей в нору. Но она все еще трясется от злости, и ей необходимо успокоиться. Прямо сейчас. Кире не слишком нравится состояние злости, когда она злится — она теряет контроль, а это плохо. — Позабытые стынут колодцы! Выцвел вереск на мили окрест! — сначала это мало походит на песню, скорее — на яростные выкрики, но Кира продолжает, и голос ее набирает силы, громкости и оказывается неожиданно чистым, мелодичным и красивым. Хоть прямо сейчас на сцену — срывать овации и ловить букеты. — И смотрю я, как катится солнце по холодному склону небес, забирая остатки тепла! Кира садится на пол под дверью и опирается на нее спиной. Подняв руку, дергает себя за собранные в пучок волосы и черные пряди рассыпаются по плечам. — Цвета ночи гранитные склоны! Цвета крови сухая земля! Кира подтягивает колени к груди и обнимает их. К глазам подступают слезы — взамен медленно уходящей злости приходит грусть, обида и тоска. И такая болезненная щемящая нежность, что если Кира сей же час не расплачется — то ее сердце наверняка разорвется. — И янтарные очи дракона охраняют кусок хрусталя — я сторожу этот клад!.. Глаза Киры, словно подражая дракону из песни, загораются янтарем. Сейчас она настоящая кицунэ — человека бы в ней не заподозрил никто и без цвета глаз. Выражение лица у нее не человеческое. Жуткое. Пугающее. Лисье. — Вспоминаю о той, что когда-то, что когда-то крылатой была — она давно умерла… — на последнем слове голос немного срывается. Кира всхлипывает, утирает нос и выводит снова: — А за горами, за морями, далеко, где люди не видят и боги не верят, там тот, последний в моем племени, легко расправит крылья — железные перья, и чешуею нарисованный узор разгонит ненастье воплощеньем страсти, взмывая в облака судьбе наперекор, безмерно опасен, безумно прекрасен… — то ли пение, то ли плач, то ли лисий вой, но чистый голос наполняет комнату и рвется за ее пределы, прямо в ночное небо, вечное, которое есть, было и будет, только оно и есть, только небо… — А герои пируют под сенью королевских дубовых палат, похваляясь за чашею хмельной, что добудут таинственный клад — и не поздней Рождества… И злость, выплеснутая песней, вместе с песней и улетает опасным и прекрасным воплощеньем лисьей тоски.