Изгнанники, скитальцы и поэты

Он ведет пальцами по своду реберных дуг: живот ввалился, словно арка готического собора, сходящаяся у грудины. Сердце бьётся под куполом, под потолком — архитектура его тела слилась со стенами тюрьмы за бесконечное число дней, проведенных здесь. Отделить себя от отсыревшей краски и подтекающего унитаза, железных прутьев и недосягаемого, непреодолимого воздуха за ними — спросить, кто он? Он — поэт. Вот его стихи, в книге, лежащей под рукой; не так. Вот его стихи — внутри него: оболочка медленно диффундирует в холодный пол, она — ничто, она не определяет, что это тело в клетке — Поэт; пусть его разъест гниением и ржавчиной, но поэзия только продолжит выплескиваться, всепроникающая, неудержимая, в каждом услышавшем пуская корни. — Кто жаждал быть, но стать ничем не смог, — каплями срывается с его губ. А жажда сушит рот и сжимает тисками голову, — у птиц — гнездо, у зверя… Звук, разрывающий тишину, больше всего напоминает биение хвоста разъяренного льва о прутья клетки; он не видит, что происходит рядом на самом деле. Кто рядом с ним? Возможно, там действительно неприрученный зверь в теле печального человека. Скрипит невидимая дверь; сестра — сегодня та, с грязным каре — просовывает через решётку тарелку. Едой не пахнет. Их больше не заставляют принимать таблетки — нет перспективы. Он вспоминает — внутренности скручивает голодом, больно до рези в глазах — лучше бы не помнил. Но боль — это одна из нитей, сплетающих его поэзию, как любовь или страсть, или стремление к богу, боль отделяется от его оболочки, и Поэт позволяет её остаткам прокатываться по телу, затухая у солнечного сплетения. Он может чувствовать пульсацию аорты, положив на живот руку. Там он и вскрыт — так доступ к сердцу проще и ближе; тот, кто разорвал сковывающую его поэзию оболочку, метил в сердце. Быть бы здесь шраму, но слабость духа и тела в разных вещах. — Паша, — стены шепчут, — кто это… я помню… А Поэт помнит — сечение производилось словом; similia similibus curantur, и этот голос, словно острейший скальпель, высвободил его. Тоже говорил, «Паша, я тебя», и что-то там дальше, но это не важно, пустая форма, и кто этот Паша — пустое. Гремит ложка. Тяжелый вздох — не зверь, человек, маленький, слабый, — слышится вдалеке. — Тому, кто зряч, но светом дня ослеп, — он тянется к тому, кто забрал сердце, чтобы то перестало тянуть душу к телу, — Смысл голосов, звук слов, событий звенья, И запах тел, и шорохи растенья — Весь тайный строй сплетений, швов и скреп Раскрыт во тьме… Потому что обретенной силой следует делиться. Его сердце — не в этой клетке; скоро оно освободится снова, но пока им остаются змеиные, непрожитые сны.