У тебя живое лицо (и сегодня оно выражает страдание)

У Ойкавы красивое лицо. Не мужское, не женское, красивое. Что-то между ангелами Ренессанса и аниме. На него приятно смотреть. И когда оно неподвижно, и когда изменяется в эмоциях. Когда он смеётся, хмурится, дурачится. Ругается, плачет или задыхается. Что не выбери, лицо у него красивое. Даже спустя десять лет, спустя все трудности и новый климат — красивое. Теперь с лёгким оттенком кофе с молоком, под копной карамельных волос, с этими глазами цвета крепкого чая — всё, всё в нём красиво. Мацукава даже забыл, каково это, просто смотреть и забывать обо всём. О людях вокруг, о пиве в стакане, о музыке, свете, о цвете, о доме. Он смотрит и смотрит и смотрит и смотрит, и что-то внутри просыпается. Что-то забытое, давнее, покрытое пылью, землёй и снегом, похороненное в груди в бетонном гробу. Ойкава говорит о Хуане, то ли городе, то ли мужчине, и Мацукава не слышит, но чувствует, как голос Ойкавы, упавший на пару тонов с годами, вливается в уши, стекает по венам, заполняет пространство внутри. Бурным потоком пробегается по старым засохшим каналам ирригации, и внутри Мацукавы откуда-то из-под бетона пробиваются слабые ростки. Мацукава пустой, высохший, засохший, как море, из которого ушла вода. Покрытый солью, солью и камнем, дно видать до самого горизонта — вот какой Мацукава. Уставший от жизни, от женщин, в общем людей. От их эмоций, аффектов, реакций, словесных нападок, претензий, упрёков, слез, разговоров. У него было столько отношений, что он не помнит, как звали того, кто был три года назад, да и был ли вообще, мужчина, женщина, девчонка — он не помнит. Мацукава забыл, что такое привязанность, что такое любовь и как с нею обходятся. Ему было удобно, было приятно, ведь кто-то ждёт его на встречу, и не выпить в баре, а культурно. Ведь кто-то грел его постель и принимал с его рук еду и подарки. Кто-то держал его за руку в кинотеатре и звал на ужин в ресторане. Их было много, разных, похожих, и все хотели достучаться до сердца, но стучали лишь в зашторенные окна. — Ты больной психопат и тебе надо к доктору, — она (или он? или они? они все?) хлопает дверью, выбегает наружу, не захватывая вещи, забывая те кружки, что они покупали на общую кухню. Мацукаве не больно, и даже не стыдно, он говорил им в начале — я любить не умею. Я могу как могу, стараюсь быть лучше. Но клясться не буду, что с тобой будет лучше. Я такой человек, я не знаю, что дальше. — Ты просто мудак и боишься стать старше. Ты боишься быть взрослым и выяснять отношения. Ты не хочешь страдать и закрываешь все двери. Это больно и гадко, что на тебя трачу время. Пошёл нахуй, может, эти слова тебя заденут хоть каплю. И они уходили, все, все, все уходили, и Мацукава курил и пожимал плечами. Он знает наперёд всех их слова и упрёки. Их злую тоску и грубую слабость. Все они так похожи, когда убегают, а слой пыли на сердце Иссея всё выше, и выше, и выше, и выше… И приходит Ойкава. У него красивое лицо. Не мужское, не женское, не влюбленное. Он не попадается на крючок невольных чар Мацукавы. Он тут главное чудо, это он завлекает, колдует словами. Мацукава всё смотрит и смотрит, и голос Ойкавы плывёт по сосудам. У Ойкавы живое лицо и оно выражает надежду. У Иссея забытый запас всех тех слов, что он уже не расскажет. Что-то внутри просыпается, пробивает бетон и рвётся наружу. Над бетоном слой пыли и соли и боли и снега. Мацукава так много забыл, так много зарыл, что ему не хватает — Ойкавы живое лицо, красоты его страдания.