Сомнамбула

Эн, толком не начав, смолкла. Некоторое время она смотрела на свои бледные колени, потом медленно подняла недоверчивый взгляд на своего лечащего врача. Разве можно рассказывать ещё кому-то такое? Некрасивое. Такое… похожее на фарш, покрытый личинками и мухами. Такое убирают в пакет и выбрасывают. Но если Эн решится и расскажет… Её же оставят тогда в психушке до конца жизни! Скажут, что, дескать, девчонка опасна и для себя, и для общества, и вообще она доводит мирных жителей до форменного самоубийства, прикрывая данное действие под соусом «они сами». Потому что фарш не рождается фаршем, кто-то для этого должен умереть. Крейн, кажется, понял опасения Эн. Он сдержанно кивнул, давая знать, что понимает опасения, какими бы они ни были. — Между нами прямо здесь и сейчас создаётся терапевтический тандем, — доверительно-ментоловым тоном-дыханием произнёс доктор Крейн. Недоверие Эн сменилось настороженным удивлением. — Что? — она несколько раз быстро моргнула, но реальность-видение никуда не исчезло. Крейн же спокойно пояснил: — Пациенты приглядываются к врачам, изучают их. Но и врачи, в свою очередь, делают то же самое. Мы должны притереться друг другу, как две детали, изучить друг друга. Ты учишься доверять мне, и это нормально. Так и должно быть. И я тоже изучаю тебя, чтобы научиться лучше понимать тебя. Кажется, Эн поняла, о чём он. По крайней мере, ей удалось представить, как будет проходить психиат… психологи… работа. Поэтому она одобрительно кивнула в ответ. Хорошо, да, она согласна. Набрала воздуха побольше и, вздохнув, кивнула ещё раз и начала рассказ. Периодически Эн делала остановки, чтобы продышаться, как какая-нибудь придурочная бегунья. Так делают только невоспитанные люди и полузвери (полузверьки, люди-хомяки), а Эн вроде как воспитанная, поэтому она затыкала указательным пальцем только одно ухо, правое, надеясь вроде как обмануть саму себя. Соседка, добродушная Тэмми Бэнишу, продолжала свой рассказ и то и дело косилась на Эн, пока наконец не сложила перед собой руки на кухонном столе и не спросила: — Ухо болит? Стреляет? Эн виновато улыбнулась в ответ и неопределённо пожала плечами. Право дело! Не объяснять же, что после рассказа Тэмми может случиться беда. И причиной будет он, этот самый рассказ, а ещё она — Эн. Это вроде того, как в колу бросить выпуклое белое колёсико Ментоса, и всё, реакцию уже не остановить. Пш-ш! Фш-ш! Химическая реакция необратима, сучечки! Поэтому лучше не слушать, ну пускать всякие «пш» в свою зону дискомфорта. Точнее, слушать, но как бы вполуха. Может быть, пронесёт? Как знать, как знать. Эн уже пробовала до этого менять тему: и так, и эдак — но Тэмми Бенишу так была воодушевлена тем, что посмотрела давеча ужастик с внуком, что не могла позволить себе свернуть не туда. Она зачем-то пересказывала сюжет, хотя Эн два раза сказала, что смотрела фильм, но Тэмми будто не слышала её. Наверное, правильнее было бы вскочить и гаркнуть что-то вроде: «Тэмми, старая ты засохшая вешалка! Разве ты не поняла, что я не хочу слушать твою ахинею?!» Ох! Воспитание, чтоб его. Эн совсем не хотела грубить соседке-почти-подруге-почти-маме-или-бабушке, но это всё могло плохо закончиться. Для Тэмми. Сколько раз потом Эн корила себя! Надо было встать и просто уйти! Ничего не объяснять! Просто! Уйти! Тупая эгоистка! Долбаная! Воспитанная! Дура! «Сайлент хилл». Тэмми пересказывала его сюжет. Фильм напугал и заворожил её. «Я ничего подобного ещё не смотрела», — типичный ответ женщины за шестьдесят, воспитанной на чём-то вроде «Я люблю Люси». Почти в каждом предложении Тэмми использовала такие слова, как: кошмар, ужас, страх какой, Господи Иисусе. И всё же она посмотрела этот фильм. Почему? Да потому что его хотел посмотреть внук! И Тэмми с мужем составили без пяти минут подростку (ему лет десять вроде) компанию, чтобы, так сказать, «быть на волне». Эн тяжело далось сегодняшнее общение с пожилой соседкой. Её не пугал фильм и его пересказ, её страшило последствие. Червоточина. То, за чем последует смрад, гниль, то, что нельзя будет потом назвать яблоком. Чёрная масса, покрытая островками плесени. Надежда умирает последней. Главное не то, что последней, а то, что в итоге умирает. Пшик! И её больше нет. И расплата не заставила себя ждать. За эгоизм. За паскудство. За то, что не сбежала, поджав хвост. Мразь. Стук в дверь. Громкий. Барабанный. Аж дверь ходит ходуном. Эн подскочила, одеяло упало на пол, а в дверь снова затарабанили. — Открывай эту сраную дверь! — раздавался громогласный мужской голос из-за двери. Эн вздрагивала от каждого слова, в итоге она прижала к груди колени и обняла их. Дело в том, что голос ненастоящий. Он принадлежал… Никому. Не принадлежал никому. Сколько раз в подобных случаях, когда Эн всматривалась в глазок, трясясь от страха, оказывалось, что за дверью никого. Ни души! Но стоило уйти обратно в комнату, как всё повторялось: стук и бас, требующий открыть немедленно. Внезапно воцарилась тишина. Звенящая, как недавний голос. Тишина давила. Уши не выдерживали её, и Эн закрывала их ладонями, начинала раскачиваться взад и вперёд, чтобы хоть чем-то заполнить ставшую вдруг пустой комнату. Тишину разрезал внезапный вой сирены. Настолько громкой она была, что Эн скатилась от страха на пол и забралась под кровать, одновременно пыхтя и стараясь дышать через раз, будто она забиралась не под кровать, а в смрад канализации. Кто-то босой прошёл мимо кровати. Эн прикрыла рот ладонью, чтобы не издать ни звука, и выпучила глаза. Кто-то, кого точно не должно быть в её квартире, прошёл мимо ещё раз и подошёл к стене напротив. Незнакомец будто растворился. Никого. Ничего. Тишина. И снова вой сирены, на этот раз непрекращающийся. Сирена завывала. Откуда-то со стороны, слева, по полу поползли клубы тумана. Густые. Молочные. Страх взбирается по коже, от спины к затылку. Ладони влажные, будто Эн только что вышла из ванной, а вот губы наоборот пересохли. Она постаралась ещё немного отползти назад, чтобы из-под кровати её не было видно, но Эн и так заняла почти всё место. Туман тем временем подполз к стене напротив Эн и стал подниматься кверху, к потолку. Не выдержав напряжения внутри себя, она быстро, насколько могла, выкарабкалась из-под кровати и побежала в коридор. К двери. Щёлкнула замком, нажала на ручку и… …ничего. Дверь не поддалась. Эн в панике привстала на носочки и посмотрела в глазок. Ничего не было видно из-за тумана. Тогда она вдоль стены добралась до комнаты, заглянула внутрь и обомлела. Краска с её стен слезала. Стружками. Будто кто-то неаккуратно срезал её, и стены облупливались, краска съёживалась, сползала, опадала. В комнате горела только настольная лампа, в её тусклом свете могло показаться что угодно. Эн надеялась на это. Но даже когда она несколько раз протёрла глаза, ничего не поменялось: краска продолжала сползать полугнилыми струпьями-стружками. Чей-то тихий, неразборчивый шёпот жужжанием скользил по комнате. Там кто-то был. Или что-то было. Эн уже в который раз пожалела о том, что покинула своё убежище, но ничего уже не поделать. В одно и то же место глупо прятаться дважды, потому что второй раз уже не считается, потому что… Где ты, сон? Дома. … потому что там, где Эн была ранее, там её будут искать в первую очередь. Кто с тобой? Дрёма. …потому что у всего есть свои правила, и кто Эн такая, чтобы их нарушать? Рядом с ней - Угомон. …потому что сон и явь перемешались, словно плохо приготовленная «Кровавая Мэри». Кто не спит - Выйди вон! …потому что пёс его знает на самом деле, почему правила меняются каждые несколько минут. Эн нет нужды прятаться, но она всё равно пряталась, потому что так как будто легче (на самом деле нет, но в это так хотелось верить). Сон. Сын. Сны. Сыт. Сыта. Сова. Бесполезно складывать буквы в заклинание. Эн в забытье улеглась у стены под листопад краски и побелки пусть этот сюрреалистичный сор станет её саваном однако просто умереть недостаточно хочется исчезнуть без следа как будто Эн вообще никогда не было чужое тело висело на ней рваными ошмётками чужому глазу не видно но Эн знала это так же хорошо как и то что если выйти из окна не удастся шагнуть вверх может небеса и правда пусты Эн съёжилась, обняла себя за плечи, когда из-за стены раздались глухие удары, а вместе с ними и такие крики… Люди так не кричат. Или кричат, когда их рвут на лоскуты. Сдирают кожу, съедают глаза из живых глазниц. Эн знала, что всё именно так! Стена словно и не стена, а Эн одинокий зритель в кинотеатре ужасов. В соседской комнате, граничащей с комнатой Эн, творилось невообразимое. Из стен выходили человекоподбные существа, перебирали искалеченными, вывернутыми ногами, ползли с выбитыми суставами, корчась от боли, которая изводила их и выбивала из них все остатки человеческого облика. Некоторые двигались с особым трудом, так как тела их были разрублены пополам, от головы до пояса. Каждая кровавая половина жила своей жизнью, и каждая половина была обмотана кишками, а глаза существа (или существ) то пучились, то вращались в орбитах. Одно существо шатающейся походкой бродило по комнате, то и дело натыкаясь то на стулья, то на стены. Головы у твари не было, вместо неё зиял обрубок шеи, вместо рта трахея и пищевод по-рыбьи глотали воздух. Существо помогало себе шарить вокруг себя обрубками тем, что раньше было руками. Тэмми визжала, вопила, билась в предсмертной истерике, покуда силы ещё текли по её телу. Однако вместо лица было что-то… Это лицо, это фарш. А рот в нём как отдельная пустота, беззубая, безъязыкая. Старик, муж Тэмми, лежал на полу, твари ходили по нему, и он каждый раз булькал в ответ. Безглазый, безносый, вместо лица череп, покрытый кровавой россыпью. Одна из тварей остановилась, наклонилась над ним (та самая, безголовая), и её вырвало гнилой зловонной массой на старика. Он низко заверещал, словно он не человек, а кошка, которую давили живодёры. Кишки тянулись по полу толстым жгутом. Блестящие. Сверкающие в тусклом свете. Слишком живые для этой комнаты. Всё вокруг трепыхающееся, и непонятно даже, что именно: кишки, существа, всё вместе. Красное. Алое. Розовое. Отблески. Гирлянды внутренностей. Эн засунула в рот большой палец, но вместо того, чтобы начать его сосать, будто младенец, стала просовывать его в глотку. Задыхающаяся Эн продолжала сквозь выступившие слёзы наблюдать за бойней по ту сторону стены. Эн рвало, она захлёбывалась, давилась, кашляла, однако ей не удавалось выйти из своего тела, выползти, словно насекомое. Многолапое, многоглазое, крылатое, жужжащее. Она такая же склизкая тварь, которая никак не может разродиться, исторгнуться из самой себя. Выблевать себя из квёлой оболочки. падаль выродок серая гниль липкое зловоние сука — Что потом? — Крейн нарушил склизкую тишину. Эн отвела глаза в сторону, борясь с тошнотой. Паники, кажется, не было, но воспоминания, стоило только позволить памяти подсунуть слайды, не щадили. Кровь. Алоё в потёмках — чернила. Ошмётки. Куски. Рваньё плоти. Безносый череп. Глаза без век. Таращились, лопались от истязающей боли. — Потом я проснулась. — Это был сон? — уточнил Крейн. Она кивнула. Эн вспомнила, почему она здесь. Потому что она мразь. Она паскуда и плесень, что живёт под раковиной. Трави не трави — плесень не сдохнет, ей важно быть. Эн не хотела быть, ей бы просто законсервироваться, как улитка, зарыться в землю и превратиться в болотный кисель. Эн осознала, что трясётся, когда тёплая ладонь легла на её лоб. Тёплое на обжигающем. Наверное, у Эн жар. Пот градом тёк по лицу. Она никак не могла унять дрожь, и даже приоткрытые губы дрожали, а горло будто сдавило в спазме. Эн запрокинула голову, глотнула воздуха и издала какой-то влажно-скорбный звук. Затем вдохнула поглубже и, не в силах превратить себя в негаснущий вопль-крик-рёв, простонала. Крейн сначала навис над ней, как хирургическая лампа, поднявшись со стула, а когда она взглядом уцепилась за его лицо, исказив своё собственное в гримасе боли-ужаса-кошмара, он, не мигая и не сдвигаясь, дотянулся до кнопки вызова. И только затем его лицо пропало из зоны видимости. А Эн упала назад, на кровать, как в пучину одеяла-подушки-простыни. Она Алиса, летящая в кроличью нору. Её нервы тащили-тянули из тела, словно нитки, неправильно сковавшие ткань. Эн сопротивлялась, выгибалась, её кости вот-вот должны вспороть нежную кожу и выйти вслед за нервами. Она оболочка, всего лишь оболочка самой себя. Возможно, если всё-таки содрать кожу, то окажется, что это была вовсе не кожа, а суперобложка, а уже под ней идеальное тело. — …припадок… под голову… расстегните… шея… — обрывками и многоголосием долетали до неё обрывки слов-фраз. Шея. Эн снова под водой. Вокруг темно. Тихо. Уши заложило. Она потянулась к горлу горячими скользкими пальцами, чтобы опередить вдох и не дать ему ворваться в лёгкие, но её руки отняли от тела. *** Разочарование. Разочарование. Разочарование. Сколько раз надо повторить это слово, чтобы раствориться в нём ужасной дешманской карамелькой, неспособной утолить голод чего-то большего, чем просто жажда жратвы? Следующий день Эн провела в полном отрешении и хоть каком-то принятии (на самом деле нет) себя. Новая медсестра, будто вылезшая со страниц модного ретро журнала, беспрестанно улыбалась, пытаясь, на первый взгляд, излечить всех и каждого одной только улыбкой. К ней тут же присосались кровососы, вроде тех, кто жаждет неустанного внимания, при этом страдальцы совсем не торопились прощаться с моделью поведения «жертва». Медсестра же, Флоренс Тетчер, с прискорбной радостью вела проповеди о том, как важно лететь к солнцу навстречу, не прерывая полёта ни на секунду, даже если никаких сил не будет элементарно встать с кровати. Вокруг медсестры тянулся шлейф и тьмы, и света вперемешку. В её присутствии одновременно нечем было дышать, но в то же время, казалось, пространство вот-вот должно было наполниться радостно-весенним птичьим пением. Вот и пациенты в первый же день её работы поделились на два лагеря: одни торопились поскорее уйти с её пути, другие наоборот, устраивали поползновения за ней и ждали её появления не меньше, чем иные ждут второго пришествия Христа. Эн примкнула к первым. И так как с медсестрой почти здоровался почти весь персонал, видать, она была не новичок здесь. Так и вышло. При входе в палату к Эн после обеда мисс Тетчер ответила кому-то из новых санитаров: «Я сестра из церкви “Сёстры-свидетельницы” . Наша настоятельница мать Кэролайн жертвует больницам города нашу безвозмездную помощь». Распрощавшись, мисс Тетчер вошла в палату и встала у изножья кровати, будто улыбающаяся смерть. Она была одета в белый халат и ретро-колпачок, служащий скорее украшением, нежели обязательной медицинской деталью. — Ты блуждаешь во тьме, милая Энни, но ты должна продолжать искать Бога. Эн нахмурилась. — А с чего вы взяли, что я блуждаю во тьме? Мисс Тетчер не переставала улыбаться, отвечая на вопрос: — Все юродивые дети Господа нашего блуждают во тьме. — Понятно, — многозначительно ответила Эн, вставая с кровати и засовывая ноги в больничные резиновые тапочки. — Тебе следует чаще улыбаться, — медсестра склонилась к Эн, ища её лицо и выжидая, появится ли улыбка. Эн дежурно улыбнулась и кивнула. — Умница. Кажется, сестру вполне устроила неестественная улыбка. Типа для первого раза и этого хватит, так? Затем, когда Эн подошла к окну, чтобы взять охлаждающуюся там коробочку с соком, мисс Тетчер объявила ей в спину всё тем же радужным голосом: — Завтра у тебя две терапии, утром и после полдника. Утренняя — групповая, после полдника — с доктором Крейном. Эн проткнула коробку трубочкой, сделала пару глотков и указала на сестру соком. — Групповая — это типа как группа анонимных алкоголиков, только у нас будут психи? Медсестра несколько лукаво ответила: — Дьявол не так глуп, чтобы вселяться в сумасшедших. Перед уходом мисс Тетчер сказала, что сообщит утром о начале групповой терапии, соберёт всех идущих туда и проводит. Эн повернулась к окну, отпила сок и со вздохом произнесла полушёпотом: — Ну, спасибо, мамулечка, удружила так удружила.