Обещание

      Она увядала. Подолгу молчала, задумчиво глядя вдаль, и не розовела даже от жара камина. Антонин стоял перед ней на мощеной дорожке в глубине садового лабиринта и смотрел дикими, больными глазами, а его рубашка была покрыта пятнами крови. — Война… — медленно заговорила Рени. — Еще никому не принесла счастья. — Эта война была начата не нами. — свирепо вскинулся мужчина, и голос его был хриплым. — Так многим бы хотелось в это верить, но мы были теми, кто вступил в бой и взялся за оружие из обреченности. Они загнали нас в угол. — Значит, хорошая война оказалась лучше худого мира? — горько отозвалась девушка. — Ты не понимаешь. — ярился Антонин. — Ты ничего не понимаешь! — Возможно. — Такова политика. Слабый осознает собственную смертность и начинает совершать глупости. Что оставалось нам, когда они пришли разорять наши поместья, когда они пришли по наши души и души наших детей? Они проповедуют о равенстве, о добре и зле, об истинности, но есть ли та истина и сколько она стоит, если добро не гнушается идти против нас нашими же методами? Если свет есть добро, а тьма есть зло, мне радостно нести знамя родового герба и мою фамилию. Они не смогут его замарать своей гнусной болтовней. Это не равенство. — Так это ответ или же борьба за власть? — Они хотели твоей крови! — взвыл Тони. — Они, бывшие во власти, готовы были распять тебя только из предубеждения, но это мы — те, кто принесут им свободу совсем иного толка. Что же в этом плохого?       Мужчина тяжело дышал, подрагивали пальцы. На его лице багряной коркой подсыхала чужая кровь. Того иссохшего грязного цвета завядших роз. Рени была в белом. Вся целиком. В удивительно прекрасном пышном платье с кружевом рукавов, и в заплетенных красной лентой волосах сияли алмазы. Алмазы, тонкой нитью, спускались множеством кругов по шее и на грудь. Россыпь слез, — отстраненно подумалось тогда Антонину. Он не знал, зачем так спешил со сражения. Не знал же и почему примчался сюда, представ с еще не сошедшим ликом безумия перед Рени. Возможно, он просто не подумал. — За это ты сражался? — де Бомон достала из кармашка платок, смочила духами и подошла ближе, осторожно стирая следы со щеки. — Бесполезно. — прошептал мужчина. — Только платок испортишь. — Иногда я пускаю их по воде. — будто раскрывая страшную тайну, произнесла Рени. — Зачем… — он бы хотел спросить так многое и не хотел бы знать ответов. Он бы хотел никогда не видеть этих глаз. Антонин сжал тонкое запястье, со злым довольством, думая о том, как на прекрасной коже распустятся синяки, и тут же, стыдясь этого гнусного порыва, прижался губами к линии голубых вен. А Рени стояла напротив, не шевелясь, смотря с чудовищным пониманием, от которого хотелось покаяться в своих низменных желаниях. Как он мог. Как мог он позволить себе такие бесчестные поступки по отношению к ней. — Нет ничего постыднее сражения с ребенком. — прохрипел мужчина. — Но допустить лишь мысль, о том, чтобы выставить их на передовицу… Разве это не ужаснее? Разве желать дать этим детям того мира, которого они заслуживают — без вражды, агонии и страха, без войны, разве же это зло? — Ты говоришь политика! — улыбается Рени, и ее лицо приобретает то особенное выражение прочувствованного страдания. — Но ты сражаешься не за это, Тони. За что же ты сражаешься?       «За тебя». За колыхание кудрей, за жидкое золото из-под тени черных ресниц, за удивительную глубину молчания этого низкого голоса. За то, чтобы еще лишь раз увидеть, за то, чтобы больше никогда не вспоминать. Чтобы в побеге от собственного чувства, забыться. Несказанные слова повисли в воздухе густым туманом. — Я верен Лорду. — сухие губы совсем не слушаются. — Я знаю. — И я не откажусь от этой чести. — Антонин стойко сдерживает мучение, плещущееся в глазах.       Рени оставляет ему окровавленный платок и уходит, и под запачканным рукавом ее платья расцветают синяки. — Но как бы я хотел. Как бы хотел. — мужчина чувствует прогорклое отчаяние, сводящее глотку в спазме, и задыхается, опускаясь на колени посреди сада.       Она увядала. Несла печаль и скорбь на собственных плечах равно со всеми, под крупным жемчугом на запястьях. Смотрела своими сияющими глазами на возвратившихся с очередной битвы и принимала их боль, точно свою собственную. Никто не смел сомневаться — вот она, их прекрасная Королева. Приют и сладостный мир, что принесет им дом. И Воланд, мечущийся от этого покоя к жару сражения, не мог не замечать. Он обещал ей так многое, но эти глаза все еще отражали войну. — Я предлагал им мир. — шептал, словно в бреду, мужчина. — Я звал их. Звал.       Фламель, сидевший в кресле у камина, печально взглянул на старого друга. Последнее время в мэноре появлялось все больше так явственно знакомых ему лиц, что не могло не огорчать. — Граф сказал, что я ищу погибели. — Воланд сжал пуговицу в кулаке. — Стефано жил долго. — уныло отозвался Фламель. — Еще дольше был мертв. Он видел эту жизнь. Прости уж ему некую излишнюю откровенность. Такова участь познавших тайну бытия. — Что с нее тогда толку? — рассержено отозвался мужчина. Фламель насмешливо улыбнулся. — Ты смотришь на меня с осуждением. — Ты мог бы прожить вечность. — обвинительно произнес Реддл. — Мог бы познать любые тайны, хоть бытия, хоть мироздания. Но ты не был к ним готов. — Ты полагаешь, мы попусту растратили себя. — Хочешь сказать, что не согласен? — Отнюдь. — возразил призрак. — Я знал Стефано задолго до твоего рождения. В отличие от нас с тобой он не разумел бессмертие за жажду. Это было его проклятием. И остается. — Жалок тот, кто отказался от всего, получивши искомое. — в полутьме синие глаза сверкнули гневом. — Как жалок тот, что посвятил себя утрате, получивши победу. — Ты так и не понял, мой друг. Он не хотел этого получать. И получивши, не был рад. Но в его смерти все еще был смысл. Он его видел. А после… после… он его лишился. Никакое знание не покроет этого. — А что же ты? — Я? — Фламель взглянул на собственную руку, где на пальце сверкала печатка, и улыбнулся с невыразимой нежностью. — Я тоже жил. Достаточно долго. И жаждал знания, подобно тебе. Но не того же. Я жаждал знания ради него же самого, ты же ищешь истину. Но истина в том, что ее не существует. — И ты отказался от всего, от целого мира, который ты мог бы наблюдать… из разочарования? — пораженно замер Воланд. — Томас. — устало начал Фламель, вставая. — Жизнь, смерть, посмертие, власть и знание — не имеют, в сущности, никакого смысла. — Ненавижу, когда ты так откровенно тычешь мне в лицо моим незнанием. — раздраженно выдохнул Реддл. — Меня не страшит забытие. В мои лета, это уже скорее благость.       Он подплыл к окну, вглядываясь в сумерки. Де Бомон сидела на качелях, неспешно пролистывая французский роман. Он старался как можно реже оставаться с ней наедине, хоть и был всегда безукоризненно вежлив. Бесплотному призраку мерещилось рядом с этой девушкой, будто он снова жив. И это было невыносимо. — Ты стремишься к этой боли. — он разглядывал графа с интересом. — Мы были живы так давно. — Стефано провел мертвыми пальцами по бархату обивки кресла, не ощущая его мягкости, и вздохнул. — Но только взгляни на нее. Как много жизней ты помнишь, что так тонко чувствовали этот мир?       Фламель задумался. Его друг уже не просил о снисхождении. Отболело. Неподвластное им время текло будто бы мимо, а они оставались лишь сторонними наблюдателями. У них уже не было желаний. Но Фламель помнил жар жизни и трепет, и боль, и знал, что коснись он их заново — одно все же появится. А Смерть была к таким, как он, безразлична. — Ты мертв дольше моего. — заметил Фламель. — Дело не в этом. — улыбнулся вампир. — Тебе не понять, мой друг. — Приближалась гроза, и она вальсировала с мечами. — тихо сказал призрак, не отрывая глаз от Рени, читавшей под окнами. Не верно сказал граф. Он понимал. Реддл за его спиной ощутимо напрягся. Тьма, расслабленно притаившаяся по углам, сгустилась. Фламель понимал — война, которой, в сущности, и является жизнь, заканчивается лишь со смертью. Потому лишь мертвому понятна тоска. Фламель не был воином. Он был любовником. Мыслителем. Жадным аристократом. И он бежал от этой войны в объятия той, что не мыслила безграничности в бессмертии. Женщина. О, что то была за женщина. Ради нее можно было отказаться не только от бессмертия. Фламель печально улыбнулся и исчез.