Птицы одного полета

      Мир полон потрясений. Таймлайны, множественные версии друзей, врагов и его самого, бесчисленное количество раз повторяющаяся судьба во всех линиях, порой ведущая к скоропостижному концу. Бог огня вывалил на них такой ворох информации, что у Томаша до сих пор голова раскалывается, стоит ему углубиться в эту тему.       Битва у пирамиды и все предшествующие ей события оставили неизгладимое впечатление в сознании Смоука, некоторые из которых больно резали сердце, а другие являлись по ночам в кошмарах, мучая, пугая, заставляя ждать снежную бурю наяву. Неужели ни в одном таймлайне, ни одна его версия так и не смогла добиться чего хотела, спотыкаясь о гордыню и предательство? Подобные мысли почти каждую ночь разъедали мозг, еле сдерживаясь в пределах сознания, и так хотелось рассказать обо всем, выплеснуть наружу, а не копить, копить в себе, пока оно само не вырвется в гневе, но не с кем было разделить все смятения, скребущиеся под коркой черепа. Куай Лян — самый близкий человек, испытывающий все то же самое, но в разы сильнее, потому что чувствует на себе кровное клеймо либо последнюю память их родства. Томаш не находил в себе ни смелости, ни наглости докучать ему глупыми ужимками сознания особенно в то время, когда друг загорелся идеей и нашел возможности для создания нового клана, нет. Само пройдет — он надеется.       Томаш и Куай Лян продолжали сотрудничать с Лю Кэнгом, а тот в свою очередь позволял гостям из Внешнего мира оставаться на Земле, что впоследствии стало выливаться в совместные задания, хоть и не частые. Сайзот был одним из таких счастливчиков, напарником которому зачастую выпадал Смоук. Они прекрасно справлялись, учитывая их схожие навыки. Скрытность была одним из лучших преимуществ обоих. Будучи в неизведанном мире Сайзот прислушивался к напарнику и отдавал предпочтение его главенству, наблюдая, а заодно обучаясь чему-то новому. Роли сменялись, когда дело касалось Внешнего мира, кишащего куда существенными опасностями, нежели прилюдное раскрытие чужеземца. Со временем их дуэт стал вполне себе обыденным, на что Джонни однажды имел неосторожность неудачно пошутить о неверности Смоука, который предпочел ящерицу (естественно без обид) своему брату. Томаш человек не без чувства юмора, но та шутка всколыхнула в груди ураган, после которого несколько темных синяков отпечатались на боках кинозвезды, а еще позже друзья сумели его утихомирить и посоветовали все же извиниться за свою бесконтрольную вспыльчивость. Неприятно признаваться, но провернутый каверз затронул то, что Томаш постепенно пытался отодвигать на второй план, но в итоге вновь погружался в мысли, уходя к мысу и подолгу глядя в никуда.       Куай Лян лишь сочувствующе похлопывал по плечу, и без слов зная причину паршивого состояния да и такого же поведения брата, а вот посадить его перед собой и выслушать весь поток гложущих эмоций, рвущих их обоих на части, не мог, потому что понимал — сам не выдержит. Непреодолимое желание быть услышанным стало отправной точкой, и немая мольба нашла отклик в таком же подавленном существе.       Смоук снова у мыса под согнувшимся деревом сидит до безобразия близко к краю, совсем не страшась порывов ветра, треплющих лоскуты его формы, снова прячется от всех и вся в этом мире, даже от Куая (хоть тот и знает, где его искать). Единственное, что нарушает обыденность личной традиции, — шорох несмелых шагов, чей хозяин нарочно топчется позади, явно ожидая разрешения подойти ближе. Томаш даже не оборачивается. Подвигается чуть в сторону, также молча позволяет сесть рядом. — Ты часто приходишь сюда один. Тебя что-то тревожит?       Любопытный, бескорыстный заурианец. Еще немного и Томаш не сможет сдерживать переживания, не этого ли момента он ждал? Затянутое молчание расставляет точки над «и», после которого Сайзот уже не надеется услышать ответ от напарника, что так и сидит недвижимой статуей, которой исподтишка пытаются заглянуть в глаза. Но Томаш открывается. Хриплым, низким и уставшим голосом, похожим на шепот, пока — он чувствует — внутри все кричит, извергаясь из души ядом, отравляющим организм. Душевная рана от потери родителей давно затянулась, от нее даже почти не осталось рубца, но новая прорастает, как червяк, зарывающийся мелкими зубьями так глубоко, что думается: вот-вот вцепится в кость. Давняя обида, злость, вера, растоптанная близким человеком, который с самого начала твердил одно, мешается в сплошное черное месиво. Томаш так и не вписался в новую среду, так и не добился полного расположения, зато уже дважды был отвергнут. — Я тоже знаю, как больно терять семью. Би-Хан повторял, что я никогда не стану им настоящим братом, но я-то чувствовал совсем иное, невзирая на его колкости…       Сайзот молчит. Слушает и молчит, а в голове не мелькает ни одной задней мысли остановить поток слов. Сердце ухает где-то в желудке, вырываясь из-под кожи, как же знакомо. Ему не чужд титул изгоя, и потому-то чужая жизнь оборачивается такой близкой и похожей. Его-то историю знают уже все. У Сайзота нет братьев, зато есть народ, который вышвырнул его за порог родного дома; который не принял его так же, как и Би-Хан не принимал Томаша. А червь все растет и обжирается внутри, душит сердце, заставляя одного припоминать себе низменное служение, а второго — попытки побрататься. — Похоже, мы птенцы из одного гнезда. — Похоже.       Тоску голоса смягчает чуть дернувшийся вверх уголок губ, и последующий вздох не пышет скованностью. В пальцах Смоук перебирает недавно сорванный зеленый стебель, и вроде вертится у него что-то еще на языке, но мечется, не находя физического отклика. Тишина держит в себе недосказанность, закончить которую Сайзот не смеет и смущенно отводит глаза к закату, нервно потирая плечо. — Ты хочешь вернуться домой?       По светлой коже проходятся мурашки, Томаш не был готов к этому вопросу. Стебелек в зубах резко смахивает вниз под напором поджатых губ… — Я дома. У меня есть близкий человек, с которым я вырос. Он и есть мой дом. — Но Лин Куэй и Би-Хан тоже его часть.       … и падает. Мгновение, за которое Смоук успевает вспомнить всю жизнь в клане, а Сайзот лишь отпрянуть от столь тяжелого выражения горечи на будто бы окаменевшем лице. Смоук сжимается, пряча голову в плечи, беспомощно зарывается пальцами в волосы, натягивая их и впиваясь в кожу ногтями, и из этого дымчатого комка еле доносится стон, дрожащий, как листья старого дерева. — Зачем ты задаешь эти вопросы? — Хочу понять. Тебе все еще тяжело. Ты так сильно переживаешь из-за человека, который о тебе не заботился, почему? — Не заботился?       Да нет же. Никто не знает, кроме него и Куай Ляна. Би-Хан никогда не показывал своих чувств, если они не касались битвы. Первенец Грандмастера, старший брат, преемник, будущий глава клана, все эти ярлыки и звания не позволяли ему расслабляться, с каждым разом возлагая на юные плечи лишь больше ответственности, но все его обязанности не перекрывали той заботы, которая все же не была ему чужда. Не он ли был рядом, когда Томаш и Куай Лян нуждались в помощи? Не он ли в детстве тащил Куай Ляна со сломанной ногой на своем горбу, причитая за безалаберность? Не он ли выгораживал Томаша перед отцом за разбитую реликвию? Не он ли ждал от Томаша лучших результатов на тренировках, подкрепляя неудачи недовольством и сильнее распаляя желание дотянуться до его уровня? Не он ли снисходительно кривил губы, когда Томаш в одиночку осваивал магию дыма? Куай Лян всегда подбадривал Томаша, но, увы, не имел негласного статуса наставника и власти над его эмоциями, которые вызывал старший брат. Было в нем что-то, что заставляло идти следом; назло боли изматывать свое тело. Было же! Да только куда подевалось?       «Знай свое место, Томаш».       «Хорошо».       «Отец принял тебя, сделал одним из нас».       «И я благодарен».       «Ты никогда не будешь Лин Куэй по крови».       «Я знаю».       Но вслух ничего не отвечал, беззвучно открывая рот, как рыба, — ему нечем было возразить голому факту, и Би-Хан попросту был прав. Томаш чужак, чудом нашедший пристанище. Но что с того? Стоят ли упреки того взволнованного взгляда, когда приходилось вытаскивать кого-то из них из передряг? Даже в последнюю совместную миссию: Би-Хан был в восторге, впервые за долгое время ворвавшись в настоящую битву, словно ожил. В этом его суть. Но глаза все же выдали. — Вы оба целы?       Он ждал ответа от Смоука, переведя взгляд с согласившегося Куай Ляна, и Смоук, сдержанно кивнув, увидел, как напряженные плечи Би-Хана расслабились, и складка меж бровей чуть разгладилась, пока глаза оглядывали его с головы до ног, точно как Куай Ляна. — Ты ошибаешься. Я сам не пойму, что с ним стало, но…       Да, стоят.       Смоук взметнулся, выпустив наружу гневный вскрик, да так, что Сайзот дернулся следом. Не приведи Старшие Боги еще сорвется и расшибется.       Гулкий смех сотрясает плечи, а глаза становятся еще прозрачнее от влаги, стекающей по щекам. «Но» остается без ответа, шершавые ладони закрывают маской половину лица, чтобы хоть немного сохранить достоинство. Прикосновение, должное нести в себе успокоение, почему-то только срывает нервы, и Сайзот не только крепче сжимает чужое плечо, но и обводит тело хвостом, прижимает к себе — уже понял, что Смоуку наплевать на шаткое положение, совсем не боится в отличие от товарища.       Теперь ему снова десять лет, его снова приходится успокаивать, и требуется больше времени, чтобы прийти в себя. Минута — пять — десять, они сидят в тишине до самых сумерек, пока Томаш не высвобождается из объятий, поднимаясь. Они уходят все в том же молчании, лишь у самой деревеньки нарушая стрекотание сверчков. — Ты прости за эту сцену, не знаю, что на меня нашло. — Всем нужна разгрузка, мы не роботы, — Смоук с интересом косится на Сайзота, который тут же напрягается и пытается оправдаться. — Так как-то выразился Джонни. Земные выражения плохо мне поддаются. — Нет, ты верно подметил. Спасибо, что выслушал меня. Стало намного легче, но, может и ты расскажешь, что у тебя с рукой?       Теперь это словно больная тема, из-за которой хочется только сильнее замотаться в свой капюшон, но правда стыдливо изливается на слух: — Кунг Лао заставляет меня тренироваться с мадам Бо. — Тому есть причина, Сайзот. Но не говори, что тебя побила старушка. — У нее определенно припасены свои уловки! — уж кому как не Томашу это знать, и он вполне понимает негодование товарища, вспоминая, как в свое время сам получал тумаки и еле уворачивался от болезненных ударов. А меланхоличный взгляд, пленящий Томаша воспоминаниями, наталкивает на очевидную догадку: — Ты же тоже тренировался у нее. — Да, увлекательная страница в жизни. Но я не собираюсь рассказывать, как позорился.       А кончики ушей и щеки так и нагреваются от приливающей к ним крови. Сайзот не сдерживает смеха, так удачно припоминая седовласого мальчишку, который пытался улизнуть с очередного урока, лазая по деревьям и прячась в закромах ресторанчика, после чего, безусловно, был наказан. С мадам Бо приятно беседовать, особенно, если беседы включают в себя истории подобные этой. — Тебе всю подноготную обо мне выложили? — Прости, Томаш. Ты очень забавный.       К смеху Сайзота присоединяется и одобрительная усмешка. Слишком уж давно ни один из них не заливался искренним смехом, Смоук вообще не припоминает ничего подобного с их самой первой встречи и первого задания, после которого он чуть не потерял дар речи, увидев, на что способен этот парень. — Знаешь, твои способности — нечто. Все еще поверить не могу, что ты можешь менять облик. — А я — что ты превращаешься в дым.       Блеск в зеленых глазах можно отличить и в темноте. Кажется, восхищение друг другом сделает их еще ближе, а сейчас уже пора возвращаться, пока их не хватились в клане, где на некоторое время позволили остаться Сайзоту. — Эй, Томаш? А что такое «робот»? — Хах, как насчет еще одного фильма? — Только не это…