грехопадение

***

У парнишки лаборанта волосы такие короткие и светлые, что его хочется сравнить с куцым цыплёнком или щенком. Бегает по пятам и иногда пытается вот во всё влезать, посмотреть, потрогать. Его сложно винить, работа интересная, а вот должность и не такой гибкий ко всему этому ум не позволяли хоть как-то приблизиться к мечте. Харитону его даже было отчасти жаль, ведь сам прекрасно понимал, как тернист и труден путь к цели или должности, если ты никто. Имя сложно заработать, а уж укрепиться с ним в сфере науки неприлично сложно и муторно. Особенно если из себя практически ничего не представляешь. А ведь нужно вдобавок еженочно и ежечасно выслушивать нудный поток информации от коллег, хотя половину из них уже давным давно пора отправить на пенсию. С Быковым работать было тяжело, муторно и скучновато. Хотя, если честно признаваться, то Захарову льстило немного чужое внимание. Быстро выученные привычки, чистый кабинет и, конечно же, комплименты. Тот просто светился, как лампочка на 220 Вт, стоило неловко улыбнуться на поток похвалы. Бежал помогать, даже когда это не нужно было. ведь «ему совсем нетрудно» даже если понятно, что именно эта стопка документов слишком тяжелая для не таких уж и сильных рук. И что еще говорить о будто бы бесконечных попытках рассказать все о своих гениальных, а может, даже прорывных предложений в науке. Отказать при коллегах или других сотрудниках было бы не очень корректно, так что Захаров научился делать это мягко и в одиночестве, когда рядом практически не было лишних ушей. Паренек вспыхивал от обиды и губы поджимал, но согласно кивал головой и возвращался к своей работе так, будто бы даже и не подходил с предложениями вообще. Отмечать свой день рождения товарищ профессор не привык, так что сливался с него, как мог. С Димой же так не получалось, но тот ещё два дня должен был быть в отъезде и очень горевал по этому поводу. Рвался, как мог, с командировки, чтобы поздравить и зацеловать до потери пульса, но пришлось довольствоваться только звонком по Груше. И если честно во всем признаваться, то хотелось увидеться. Прижаться носом к носу, снять очки и поцеловать глубоко-глубоко. И до хруста сжать в объятиях, чтобы Дима Сеченов тихо заворчал, что «забывает какой все-таки у него возлюбленный тактильный, если накопит много эмоций». Может, из-за грусти, тоски и всякого прочего Харитон и напивается. Отпускает всех домой пораньше и остаётся в кабинете один. Ненадолго. Дверь открывается с тихим скрипом и заходит все тот же Быков. Идёт медленно и почему-то смущённо в пол смотрит. Его даже погладить не хочется, только ущипнуть за щеку да отправить домой доучивать материал. Как провинившегося студента, в общем. Чувство жалости и долю умиления производит.       — Что-то забыли? — Захаров пальцем стучит по полупустой бутылке коньяка и пьяно смотрит вперёд. Ему не очень удобно держать фокус, так что он прикрывает глаза и подпирает щеку ладонью.       — Д-да…у меня тут для вас подарок, но я бы хотел сначала спросить разрешения.       — Позволяю.       — И даже не спросите в чем смысл?       — Сейчас мне все равно. Я хочу домой к своей кошке и спать. Так что давай уже, не тяни Сеченова за челку. Лаборант удивлённо хлопает своими длинными ресницами («прямо как у Филатовой», думает профессор) и все же подходит. Опускается вдруг на колени и касается голени своей тонкой рукой. В голове сразу же вспыхивает мгновенно осознание и понимание патовости ситуации. И что всё медленно, но верно, превращается в очень неправильный фарс. Хотя сейчас, если честно, было плевать. Поэтому простой кивок головой становится позволением для расстегивания ширинки. Когда Быков касается губами члена через ткань белья, то противно не становится, совсем нет. Просто в этот момент в голове ничего. Пустота и пофигизм с флегматизмом. Хотя горячее дыхание и такое внимание к каждому сантиметру заставили всё же организм положительно отреагировать. Горячее горло побудило немного выдохнуть и пальцам дать отмашку, что можно что-то да делать. Парень и сам стонет и, кажется, трётся о ногу, сжав её бедрами будто медвежьим капканом. Ну и пусть. Сейчас было совершенно все равно, а мысли давным давно потеряли свою чёткость. Было хорошо и, что удивительно, приятно. Нет таланта в науке, так в таком деле, как минет, Быков был неплох. Усердно работал языком, уделял внимание головке и глотал до самого основания. Даже не плакал от рвотного рефлекса, когда рука, наконец, придавила его голову посильнее, забирая остатки воздуха. Зато бедрами своими двигает усерднее, поскуливая, как течная собака в гон. Иногда поднимал влажные глаза, полные искреннего удовольствия и преданности. От этого Захарова пронимало так глубоко, и ведь даже стыд какой-то пробирался прямо в душу. И где-то далеко его Дима в своей командировке скучает, а он тут с разведёнными ногами перед своим лаборантом. И ещё так хорошо было, что зубы скрипели от сдерживаемых стонов. У Быкова слюна течет по подбородку, и он щеки втягивает, усердно создавая во рту вакуум. И зубы свои не распускает, а руки — вот да. Держит ими за икры и насаживается сильнее. Будто бы хочет протолкнуть себе член ещё дальше, в горло. Он тихо скулит от сжимающего грудь удовольствия и не может перестать поверить во всю реальность ситуации. Хотелось в этот момент отдать все что только можно, чтоб не прерывал их никто. Никакой забывший по дурости что-то сотрудник. Ему будто бы было нужно, чтобы момент этой близости никогда не заканчивался. И дело было совершенно не в какой-то зависимости…наверное. Может, дело в алкоголе, может, в ситуации, но кончить долго не получается. Лицо парня уже побледнело от нехватки кислорода, и стоило ему только пальцами сжать на пробу яйца, как Захаров все же изливается внутрь жаркого горла. И тот сразу же прижимается так плотно к ноге, что чувствуется его дрожь, вставший член и влага небольшая. Кашляет и пытается прийти в чувство, сглатывая все до конца.       — П-простите, — голос у лаборанта хриплый и такой самое главное счастливый. Он стыдливо утирает губы, пытается встать и чуть не падает. Харитон протягивает ему руку, но потом отталкивает его от себя.       — Уходи.       — Хорошо, — Парнишка голову наклоняет и чуть не плача выбегает из кабинета. С него хватит, а пока стоило ответить на сообщение Сеченова и во всем сознаться. Тот точно будет не в востороге и вызовет на коверх все участников «мероприятия» на разбор полётов. И будет точно в красках распинаться и после плакать, когда все закончится. Точно не бросит и точно будет припоминать долго. Потому что погрязнет в обиде и такой подставе. А Захаров просто будет рядом и будет пытаться снова сделать все правильно. Лаборант вбегает в туалет для сотрудников и снова кашляет, пытаясь в этот же момент не избавиться от своих легких. Включает воду и пытается почти что утопиться в ней, но все же поднимает голову и смотрит на свое отражение. Даже зеркало показывало всю суть ситуации: расхристанный образ с алыми щеками, опухшими губами и взмокшим лбом. И, что самое главное, расширенные, как у наркомана под дозой, зрачки. Кажется, на брюках впереди расползлось неприличное по размеру пятно смазки, но остаётся надеяться, что куртка зимняя все прикроет. Удар по фаянсу отдается резкой болью в запястье, и постепенно она уходит на второй план, отдаваясь уже более тихо. До крови разбиваются костяшки. Но зеркало не страдает. Нет. Оно полностью и целиком отражает заплаканное лицо, потерянный взгляд и злость. Злость на самого себя. Быков не плачет, он глухо рыдает, закрыв собственный рот рукой, что буквально пару минут назад был на том месте, о котором он мечтал уже довольно давно. Так было обидно и неловко, что голова кружилась будто после шампанского. Разве что пузырьки мыслей не ударяли в голову, а растекались, как камешки с вершины водопада.       — И что теперь делать, а… Вань?