no light, no light

No light, no light in your bright blue eyes I never knew daylight could be so violent A revelation in the light of day You can't choose what stays and what fades away And I'd do anything to make you stay No light, no light (no light) Tell me what you want me to say

Florence and the Machine - No Light, No Light

мы говорим. я отвечаю тебе из ямы, куда угодил по своей вине. "из неё не вылезти, умоляю, не упади" я - на самом дне. а ты улыбаешься, мне улыбаешься и отвечаешь :"похуй, неглубоко!" садишься на корточки, и съезжаешь по краю. на самое дно.

Черновик 1. "Неглубоко", 2013.

Он снова здесь. Похожий на удар, оставляющий шрам. Острый, бледный и прозрачный, как любимая ваза Вальбурги, которую он разбил в пять. Ты помнишь, как она разлетелась на переливающиеся в свете свечей осколки. Осколки, впившиеся в коленки и ладони, когда ты взял на себя вину, стоя на них на четвереньках в течение двух часов в качестве наказания. Когда ты слышишь хриплое «скучал?», то чувствуешь, как они снова впиваются в кожу. Ты почти воешь побитой псиной от того, что это правда. От того, что ты действительно скучал по этому голосу. Как будто тот не жил безвылазно в твоей голове. Ты понимаешь, что плачешь, только когда чувствуешь, как холодные пальцы касаются щёк, стирая дорожки слёз. И от этих мягких прикосновений хочется разрыдаться ещё сильнее. В них так много нежности и совсем не братской любви. Так, что нежность превращается в натянутую проволоку. В плющ, сжимающий лёгкие, запрещающий дышать. — Ты же не думал, что я перестану приходить? — спрашивает он, улыбаясь уголками губ. Когда-то ты пообещал, что сделаешь всё, чтобы с этих губ не сходила улыбка, пока это обещание не превратилось в сжимающее на шее руки проклятье. Пока ты не стал причиной её отсутствия из-за вещей, которые не мог боялся ему дать, дал, а потом отобрал снова. Улыбка становится шире. — Я не позволю тебе забыть светлое в себе, братишка, — говорит он в твою ушную раковину, наклоняясь ближе. Похожая на щелчок пальцев секунда. И его тело пожирает огонь.

***

Тебе хочется верить, что это помогает. Окружающий тебя лес. Свежий воздух. Бег. Тебе хочется верить, что собаки не видят кошмаров. Не просыпаются с застрявшим в горле криком. Не боятся прошлого. Ты знаешь, что это не правда. Ты стараешься сконцентрироваться на автоматическом перебирании лапами. Мелких шагах. Хрусте веток под ногами. Ты стараешься не задаваться вопросом, хрустят ли кости, когда их пожирает пламя, как прутья, брошенные в костёр. Ты возвращаешься в замок, когда рассвет пожирает небо алым. Когда ноют лапы и сводит мышцы, а лёгкие горят, будто кто-то поджёг их спичкой. Каждую секунду своей жизни ты будешь видеть, как я горю. Ремус не спит. Он встречает тебя у входа с висящей на плече Мантией-Невидимкой. Так, что половины его не видно. Как будто он тает. Растворяется в воздухе туманом. В этом есть частичка правды. Ваши отношения его убивают. И это его очередная победа. Очередное проклятье или пророчество. Он скрывал от родителей, что любил Прорицания. Пусть подохнут все те, кто будет тебе ближе, чем я. Собравшиеся под его глазами мешки говорят о том, что Люпин не сомкнул глаз всю ночь. Он стоит, ёжась от холодного ноябрьского ветра, и смотрит на тебя, как хозяин смотрит на смертельно больную собаку, прежде чем усыпить. С разъедающей зрачки ржавчиной сожаления. Только Ремус не твой хозяин. К сожалению, у собак бывает только один. И твой был слишком жестоким, чтобы даровать тебе спокойную смерть. Холодный смех просачивается в сознание, почти заставляя завыть. За ним приходит воспоминание и голос. Забавно, что из всех возможных анимагических форм, тебе досталось воплощение псины. Мне всегда казалось, что их главные качества — преданность и верность. Два абсолютно незнакомых тебе слова. Тебе хочется вернуться в прошлое и выплюнуть Регулусу в лицо, что, как бы тебе ни хотелось, чтобы его слова не были верны, в них прячется правда. Ремус запускает руку в твою шерсть, и от пронзившего тебя звериного желания её укусить почти крошатся зубы.

***

Не существует способа сделать эту историю менее грязной, как невозможно сделать менее грязной вашу кристально чистую кровь. Ты часто думаешь том, что, узнай об этом Вальбурга, единственной проблемой стало бы потенциальное отсутствие потомства. Обладай кто-то из вас двумя X-хромосомами, и проблема для рода решилась бы сама собой. Смешивать вашу кровь — всё равно, что рисовать картину одной краской. Лить молоко на кристально белый снег. Бросить лёд в стакан воды. Не существует способа сделать эту историю менее грязной. Но у любой истории есть начало. Распутывая намертво запутанный клубок ваших взаимоотношений, режущий пальцы, ты часто спрашиваешь себя, с чего всё началось. Когда ты пытаешься спросить это у просачивающегося в твои сны брата, он всегда отворачивается.

***

Выбитое на камне «Блэк» отпечатывается на сетчатке, и ты думаешь, что ваша фамилия действительно идеально смотрится здесь. На кладбище. Рядом с чёрной землей, разъедающим плиты плющом и разложением. С единственной разницей, что разлагаешься только ты, потому что обугленные кости и пепел на это не способны. Взгляд проходится по каждому из трёх имен. Задерживается на имени матери и отца. Ты знаешь, что он забрал их на тот свет ради тебя, хотя он никогда бы в этом не признался. Любой нормальный человек оплакивал бы смерть родителей. Но не ты. Ты никогда не был нормальным. При взгляде на их надгробья ты чувствуешь звенящую пустоту. Чужая ладонь ложится на твою спину, и ты зажмуриваешься. Ремус. Он всегда рядом. — В их смерти нет твоей вины, — слышишь его голос и сглатываешь. В горле першит так, как будто кто-то насыпал в него песка. Воспоминание просачивается в сознание. Бьет тысячью Круцио. Душит. Ты знаешь, что это не правда. Но молчишь.

***

Кровь сочится из ран. Пачкает постельное белье. И ты задумываешься над тем, сколько её ещё в тебе осталось. Тебе десять. И ты уже знаешь, что у всего есть ограниченный запас. У случайно разлитого на званном вечере баснословно дорогого вина. У терпения матери. У проступающей гранатовым соком крови. Ты спрашиваешь себя, сколько её должно из тебя выйти, чтобы всё наконец закончилось. Сколько времени должно пройти, чтобы боль утихла. Заснула в тебе мурчащей кошкой, перестав царапать внутренности. Раздаётся протяжный скрип, и страх зажимает тебя в тиски. От мысли, что это мать, тошнота подступает к горлу, но ты не находишь в себе силы повернуться к двери. Просто продолжаешь лежать с колотящимся внутри гонгом сердцем, крепко зажмурившись. Будто тебе два и ты всё ещё веришь в эту игру. Веришь, что нависающая под веками непроницаемыми шторами темнота помогает тебе исчезнуть. Ты открываешь глаза, когда слышишь сдавленный всхлип. Регулус стоит у твоей кровати с ведёрком воды. Ты хочешь прогнать его, понимая, чем может обойтись ему подобная выходка, но знаешь, что это бесполезно. Если Регулус что-то решил, он получит это любой ценой. Тряпка касается кожи, аккуратно стирая кровь. Вода окрашивается в розовый. Регулус решительно стирает запёкшуюся кровь, что-то упрямо бормоча себе под нос. Только спустя время до тебя доходят обрывки слов. — Если она… — всхлип. — Если она еще раз позволит себе что-то подобное, — всхлип. — Она пожалеет. Она пожалеет, Сириус. Она не сможет взять в руки палочку. Я сломаю ей пальцы. Горло сдавливает так, будто его сжимает удавка, но тебе удаётся процедить слова. Шершавым, как наждачка, языком ты шепчешь: «всё хорошо». Шепчешь: «прекрати рыдать», «не надо», «мы другие». Шепчешь, что вы светлые, как мерцающие на чёрном полотне неба звёзды, и тогда всё ещё сам в это веришь. Не существует способа сделать эту историю менее грязной, даже если прополоскать её в твоей кристально чистой крови. Но у любой истории есть начало. Прячется ли начало этой в дрожащих пальцах, стирающих запёкшуюся кровь, и сказанных сломленным голосом обещаниях?

***

— Это большая трагедия, — повторяет Минерва печальным голосом, прожигая тебя полным сожаления взглядом. Большая трагедия. Ты слышишь это чаще, чем своё имя. Так что начинаешь думать, что тебя так зовут. Херова большая трагедия. Сидя в тесном кабинете под её обеспокоенным взглядом, ты думаешь о том, что, похоже, у трагедий есть градация. И тот факт, что твой брат поджёг семейное поместье вместе с собой и твоими родителями, тянет на то, чтобы назвать её большой. — Я просто хочу, чтобы вы помнили, что вы не одни, — говорит она, не отводя от тебя обеспокоенных глаз. И ты обрывисто киваешь. Ты знаешь, что она имеет в виду твоего парня, друзей и сокурсников. Имеет в виду замок, готовый, по словам Дамблдора, принять любого, кто нуждается в помощи. Имеет в виду набравшихся за свою более длинную жизнь опыта профессоров. Никак не твоего брата, приходящего к тебе во снах, каждый раз поджигающего себя заново. Тем не менее, вглядываясь в собравшиеся у её глаз трещинки морщинок, это единственное, о чём ты думаешь.

***

«С чего всё началось?» — спрашиваешь себя ты, распутывая клубок. С чего всё началось? С общих страхов? Дрожи? Запёкшейся крови и боли? С обещаний? Обрывков тепла? Поддержки и помощи? С «я тебя вижу» в захлёбывающемся в равнодушии доме? Тебе так хочется цепляться за что-то хорошее. За то, что в этом не было вашей вины. За то, что вы были самым светлым в этом месте и держались друг друга, чтобы сохранить этот свет. Разве можно винить детей, выросших в холоде и темноте, за ожоги? Разве можно винить их за то, что, впервые почувствовав тепло, им хотелось ещё? Тебе так хочется цепляться за что-то хорошее. Ты попал на Гриффиндор, но оказался трусливее его. Потому что он знал. Всегда знал. Вы — часть их. Часть чёрной дыры. Грязи. Липнущей к коже смолы. Страшно ждать от прогнившего до самого основания дерева здоровых спелых плодов.

***

— Тише. Тише. Все хорошо, Сириус. Это всего лишь сон. Всего лишь сон, — слышишь шёпот, дрожа, как побитая псина, не понимая, где находишься. Не понимая, почему, несмотря на темноту, глаза слепнут от яркого света. Лишь потом, когда удушающая полиэтиленовая плёнка сна сходит, то понимаешь, что находишься в общей спальне. Что опять забыл наложить на кровать Заглушающие чары и разбудил всех своими криками. — Я побуду с ним, Джеймс, иди спать, — шепчет Ремус и через несколько секунд ложится рядом, крепко обнимая. Будто пытается не дать тебе развалиться. Будто пытается собрать тебя по частям. Его «всё хорошо» походит на прибой. На шорох волн. На прохладную воду. Но это не помогает. Ты всё равно не можешь заснуть. Ты всё ещё чувствуешь запах обугленной плоти. Ты скучаешь по совершенно другим касаниям.

***

«С чего всё началось?» — спрашиваешь себя ты, распутывая клубок. С чего всё началось? Наверное, с разлуки, превратившейся в перманентную тягу. Со страха оставить его одного в этом доме. С желания поделиться каждой увиденной мелочью. Ты пишешь о лестницах, меняющих направление. О дурацких вечно чем-то недовольных портретах. О нависающих под потолками призраках. О том, как наверху Большого зала по ночам появляются звезды, а это значит, что вам здесь найдётся место. Ты так же упоминаешь трёх мальчишек, с которыми тебе посчастливилось попасть в один вагон, особенно заостряя внимание на одном. В его отстраненности. Острых чертах лица. Худобе. Ты видишь брата и сразу цепляешься за него. «Ремус очень похож на тебя», — пишешь ты. «Думаю, вы подружитесь. Я так надеюсь, что ты тоже попадёшь на Гриффиндор. Я же говорил, что мы не они. Говорил, что в нас есть что-то хорошее». Ты не знаешь, как долго десятилетний мальчик буравил глазами неровные строчки, режась о незнакомое имя и проткнувшую его грудную клетку копьём ревность. Повторяя: «мой». Ты — мой. Ты — мой, Сириус. Твоё место возле меня. Возвращайся домой.

***

Ты всё ещё вспоминаешь тот день, когда решил уйти. Вспоминаешь лопающуюся от Круцио кожу. Хруст костей. Собственные крики. То, как старался смотреть на изощрённый узор обоев, чтобы не видеть читающееся в его зрачках «трус» и «предатель». Вспоминаешь то, как, добравшись до дома Поттеров, пачкая их диван кровью, было легко соврать об истинной причине ухода и то, как Эффи, порхая над твоими ранами, твердила о твоей смелости. — Ты очень смелый, мой мальчик. Ты такой смелый. Я горжусь тем, что ты нашёл в себе силы уйти, — шептала она. Не зная, что ты не ушел, а бежал. Бежал не от семьи. Не от него. А от себя и собственных желаний.

***

— В их смерти нет твоей вины, — повторяет Ремус каждый день, вместо «доброе утро», «похолодало», «передай мне, пожалуйста, соль», «можешь списать мою домашку по зельям», «спокойной ночи». В их смерти нет твоей вины. Голос Ремуса — призрак. Подобие. Эхо. Ваши отношения убивают его. Когда ты опускаешь взгляд на свои руки, то видишь не только их кровь. Ты видишь и его кровь тоже.

***

Тебе хотелось верить в то, что уход поможет. Что ты сможешь держать себя на поводке. Что спустя столько месяцев яд перестанет пузыриться под кожей, но ты видишь его первого сентября на платформе, и один его вид вводит внутривенно новую порцию. Он худее, чем был. Более бледный, острый и злой, но красивый, как переливающейся на солнце осколок хрусталя. Смотреть на него больно, и ты физически чувствуешь, как на сетчатке остаются царапины. Ваши взгляды пересекаются. Весь мир замирает. Смотреть на него — все равно, что вглядываться в колодец. Поверхность чёрной реки. Разбитое зеркало. По его губам читается: «ты пожалеешь». Он не знает, что в глубине души всё холодное, как никогда, лето, ты жалел об этом каждый день.

***

Размер замка составляет четыреста четырнадцать тысяч квадратных футов. Ты помнишь, как лет в семь прочитал этот факт в «Истории Хогвартса» и восхитился этим числом. Не школа, а целый город. Размер замка составляет четыреста четырнадцать тысяч квадратных футов. Он вмещает в себя более чем двадцати тысяч полей по Квиддичу. Сотни коридоров. Десятки пыльных кабинетов. Он больше вашего огромного дома в сотни раз. Ты не понимаешь, почему везде в этом херовом месте ты чувствуешь на себе его разъедающий взгляд, еле сдерживая себя, чтобы не подойти ближе. Тебе хочется верить, что его обиды достаточно, чтобы защитить вас обоих. Ты забыл, что если Регулус что-то решил, то он получает это любой ценой.

***

Ты ненавидишь сидеть в Большом зале, потому что даже спустя месяц после случившегося чувствуешь прилипающее к тебе липкой паутиной взгляды. Слышишь перешёптывания о «сумасшедшей семейке». Чувствуешь опасение. Кто знает, что придёт к тебе в голову с такой-то наследственностью. А ещё ты чувствуешь исходящее от некоторых облегчение. В этом мире стало на одного Пожирателя меньше. — Когда они уже заткнутся. Если они не прекратят, я зашью им рот заклинанием, — бурчит Джеймс, яростно перебирая в тарелке листья салата. — Ты в порядке, Сириус? — спрашивает Марлен, заботливо наливая тебе тыквенный сок. Питер пытается перевести тему, причитая о приближающихся экзаменах. Ремус под столом мягко сжимает твою ладонь. Лили гладит тебя полным сожаления взглядом. Лишь Мэри на тебя не смотрит. Ты чувствуешь её облегчение сильнее всего. И ненавидишь её не только за это. Она — точка отсчёта. Повод приблизиться. Подожжённая спичка, приставленная к фитилю динамита. То, с чего всё началось (точнее продолжилось). Ты знаешь, что в этом нет её вины. Что это было неизбежно. Если бы не она, случилось бы что-то ещё. Почему-то это не помогает тебе ненавидеть её меньше.

***

Гостиная Гриффиндора всегда купается в смехе, поэтому тебе непривычно слышать здесь тишину. Только через несколько секунд до тебя доходят обрывистые всхлипы и успокаивающий шёпот. Взгляд касается кудрявого затылка и рыжих, как ржавчина, волос. Лили обнимает Мэри, поглаживая её по спине. — Что случилось? — спрашиваешь ты, и, вздрогнув, Макдональд резко оборачивается. Её тело прошито страхом, а сама она походит на загнанного в угол напуганного оленёнка. Уже тогда ты должен был понять причину, заставившую её резко, до хрустнувших позвонков, обернуться. — Что случилось? — повторяешь ты более обеспокоенно, делая шаг вперёд. Глаза Лили смотрят на тебя с болезненной грустью. Но на самой их глубине прячется ненависть. И ты должен был без объяснений понять причину. Потому что вы похожи. До отвратительного похожи. У вас даже одинаковые голоса. — Твой брат, — говорит Эванс, и ты ещё не знаешь, что эти два слова звучат как упавшая на шею гильотина. Как окончательный приговор. Сердце заводится внутри смазанным мотором. Выбежав в коридор, ты думаешь, что причиной этому являются ярость и ненависть. Ты не видишь, что под их облицовкой скрывается предвкушение и повод подойти ближе.

***

Во сне он всегда приходит в твою комнату, которой больше нет. До того, как он себя поджигает, можно попытаться задать вопросы, но это никогда не гарантирует получение ответа. Ты спрашиваешь, стоило ли оно того. Когда он перестанет тебя мучить. Зачем он так поступил. Он отвечает на последний. — Я потерял тебя. В тот вечер. Я потерял тебя. Мне было больше нечего терять. Это не так. У тебя оставался брат. У тебя всегда оставался брат. Хочется прошептать тебе, но ты молчишь. Ему было всегда мало. Он хотел тебя всего. До последней капли.

***

Ослеплённый яростью, ты не замечаешь, как попадаешь в ловушку. Не думаешь о том, что находишь его слишком легко, будто он сам назначил тебе встречу. Вы сталкиваетесь в одном из коридоров, и ты молча хватаешь его за плечо, утаскивая в пустой кабинет, стараясь не думать о пробивающих тебя разрядах электричества. Ты вжимаешь его в стену и буравишь его похожими на разгорающиеся угли глазами. — Что ты сделал с Мэри? — цедишь, чувствуя, как его взгляд забирается тебе под кожу. — Что ты… — цепляешься за этот вопрос, начиная дрожать от ощущения мышц под пальцами. От близости. Запаха. От зависимости, проросшей в тебе плющом. Ты попался в капкан, и он улыбается. Взгляд, как кончик ножа, чертит линию к твоим губам. Он сглатывает, будто умирает от жажды. Адамово яблоко подпрыгивает. И всё внутри тебя застывает. Взрыв. Вспышка. Ты тонешь в яде воспоминания, преследующего тебя хищником. Ты тонешь в яде воспоминания, заставившего тебя уйти.

***

Ты настолько привык к этому, что даже почти не чувствуешь боли. Словно попал во временную петлю. Тебе семь. Десять. Четырнадцать. Семнадцать. Ничего не меняется. Ты лежишь на кровати в своей комнате и истекаешь кровью. Дверь открывается со скрипом, но ты больше не боишься. Даже не вздрагиваешь. — Может быть, тебе стоит перестать её выводить? — раздаётся его хриплый голос. — Может быть, мне перестать дышать? — цедишь и слышишь сухой смешок в ответ. Ему шесть. Девять. Тринадцать. Шестнадцать. Несмотря на все разногласия. Споры. Осыпающееся песчинками время. Он стоит возле твоей кровати с ведром воды. Звезды могут умирать. Войны начинаться и заканчиваться. Люди умирать и рождаться. Но это не изменится. Регулус садится на край кровати, окуная тряпку в воду. Ты не говоришь ему о том, что он давно мог бы использовать палочку и Агуаменти, и не спрашиваешь себя, почему. Может быть, если бы ты сделал это, ответ на этот вопрос напугал тебя вовремя, чтобы не дать всему случиться. Будто можно остановить несущийся на всех парах поезд. Его касания лёгкие. Ладони гладкие и мягкие. Совсем не похожи на шершавые ладони Ремуса, и ты снова не спрашиваешь себя, почему тебе в голову приходит это сравнение. Тогда ты еще не считал себя трусом. — Раны глубже, чем обычно, — недовольно подмечает Регулус, наклоняясь ближе. Дует на глубокую царапину у левого подрёберья, кожа покрывается мурашками. Ты на секунду прикрываешь глаза. — Что, больше не будешь бросаться угрозами, что сломаешь ей пальцы? — спрашиваешь с лёгкой улыбкой, вспоминая о девятилетнем мальчишке, захлёбывающемся рыданиями. Его рука на твоей коже. Он рядом с тобой. Несмотря на все разногласия. Споры. Осыпающиеся песчинками время. Ничего не меняется. И это помогает вдохнуть полной грудью. Если бы ты пошёл к маггловскому психотерапевту в желании разобраться в себе, он сказал бы, что ты живешь на грани и получаешь эти наказания только ради пластыря в виде его касаний. Регулус замирает. Взгляд находит твоё лицо. В глазах сталью застывает решимость. — Нет. Я просто её убью, — говорит тихо, но от звука его голоса звенит в барабанных перепонках. Одно движение. Всего лишь секунда. Его взгляд опускается на твои губы, и он сглатывает. Адамово яблоко подпрыгивает. И всё внутри тебя застывает. Он наклоняется ближе. Его глаза похожи на чёрные дыры, и, наверное, это единственное, что натягивает тогда поводок, помогая остановиться. Чёрнота в его глазах. Несмотря на пронзившую тело боль, ты вскакиваешь с кровати. Около получаса ты стоишь под ледяным душем, стараясь прийти себя, запрещая себе дотронуться до вставшего колом члена. Мы другие. Мы другие. Мы не они. Ты трёшь мочалкой покрытую ранами кожу, заставляя их снова кровоточить, но всё, что ты видишь, — налипшая к коже грязь.

***

Не существует способа сделать эту историю менее грязной. Пыльный кабинет. Оставляющее на пергаментной коже ожоги дыхание. Вкус яда во рту. Ты хочешь поделиться этой историей, не исповедуясь ни в чем. Хочешь поделиться этой историей без упоминания некоторый деталей. Например, ты не хочешь, чтобы кто-то знал о том, как прогибалась его поясница, когда твои губы касались его горла. Не хочешь, чтобы кто-то узнал о том, как тебе хотелось выгрызть его Адамово яблоко, спровоцировавшего тебя на грех. Не хочешь, чтобы кто-то узнал о том, как ты избавился от слова «брат», как от налипшей к подошве грязи, когда его ногти оставляли на тебе царапины. Для того, чтобы эта история не превратилась в исповедь, ты прикусываешь язык, заставляя себя молчать.

***

— Адское пламя — очень сильная тёмная магия, — произносит профессор, шагая из одного угла в кабинете в другой, и ты чувствуешь на себе тяжёлый взгляд Ремуса, проверяющего твою реакцию. — Вызванный заклинанием огонь обладает собственным умом, он вполне целеустремлённо преследует свою жертву, сжигая заодно всё на своём пути. Ты задаешься вопросом, что он использовал. Почему-то тебе кажется, что не Адское пламя, а маггловский бензин и зажигалку, просто ради того, чтобы напоследок её позлить.

***

«Я могу закончить в любой момент», — шепчешь себе, несколько раз в неделю глотая новую порцию яда. Я могу закончить в любой момент. Так разлагающиеся изнутри наркоманы слизывают со стола остатки дозы. Когда ты пытаешься сдержаться и пропускаешь ваши встречи, на следующий раз он приходит с оставленными кем-то засосами. Ты благодарен ему, что он не называет имя, как бы отчаянно и яростно ты об этом ни просил, стараясь, как бы ни хотелось, не оставлять своих, чтобы не сделать это более реальным и осязаемым. Ты не знаешь, что сделал бы, если бы узнал, и рад, что судьба не устраивает проверку. Но ты где-то читал, что собака может загрызть насмерть того, кто покушается на её кость.

***

Ты совершенно не помнишь то рождество из-за пробивающей тело ломки. Твоё первое рождество вне дома и без него. Ремус целует тебя под омелой на одной из заснеженных улиц. На поцелуе ты не закрываешь глаз. Ты не отрываешь взгляда от омелы и вместо неё видишь оплетающий ветви плющ. В доме Поттеров тебя рвёт рождественской уткой от чувства вины. Эффи гладит тебя по спине, говоря, что ты отравился. Она не знает, что ты прожил с этим ядом всю жизнь.

***

Ты выискиваешь его на платформе, щурясь от падающих с неба хлопьев снега, и едва сдерживаешь улыбку от вида того, как снег путается в его волосах. Для человека, имеющего чёрную фамилию, ему слишком идёт белое. Все каникулы ты переживал за него, поэтому одно понимание, что он жив, помогает тебе вздохнуть. Он избегает твоего взгляда, и ты должен был догадаться. Должен был догадаться. Но разве можно тебя винить? Ты залюбовался тающими снежинками на его чёрных, как смоль, волосах.

***

Когда вы встречаетесь в вашем пыльном кабинете и ты хочешь спросить, как он, он нападает на тебя артиллерией поцелуев, не давая говорить. Он вдавливает тебя в стену, дрожащими пальцами расстёгивая рубашку, словно кто-то рядом с ним держит песочные часы, показывая на утекающее время. «Что-то не так», — думаешь ты, слыша в голове протяжный звоночек. «Что-то не так». И это смешно. Как будто с вами что-то когда-то было так. — Регулус, — шепчешь ты, пытаясь его остановить. — Регулус, — но он как будто не слышит. Ты аккуратно хватаешь рукой его запястье. Это длится всего секунду. Всего секунду. Но ты видишь, что он морщится. Ты видишь, что он морщится, умираешь внутри и всё понимаешь. Он сопротивляется, но тебе удается поднять рукав. Метка шипит на тебя змеёй и идеально сочетается с его чёрным колючим свитером, чёрными кудрями и похожими на чёрные дыры глазами. Сидит на нём, как влитая. Регулус вырывается из твоей хватки и надрывно смеётся. — Я знал. Я, блять, знал, что ты отреагируешь так. Шок и отвращение сдавливает твоё горло, но ты всё-таки спрашиваешь. Ты спрашиваешь «почему», ты спрашиваешь «как ты мог», ты спрашиваешь «как мне с этим жить». И стараешься не захлебнуться подкатывающей к горлу истерикой. — Как будто у меня был выбор, — устало выдыхает Регулус. Ты кричишь в ответ, что, конечно, блять, был. И он хищно, до ужаса хищно ухмыляется. — А у нас? Сириус, у нас выбор был? — спрашивает он, подходя ближе, наклоняясь к губам. И ты хочешь закричать «нет». Хочешь закричать «не нужно». Не касайся. Не трогай. Не спрашивай. Потому что всё рушится. Облицовка крошится, обнажая прогнившую суть. И как раньше уже не будет. Он близко. Так близко. Поводок душит, почти лопаясь, но ты затягиваешь его потуже, сглатываешь слёзы и отворачиваешься от его губ. — Был. И мы сделали не тот. Проходит секунда. Он делает шаг назад, качает головой и хрипло смеётся. — Я забыл, насколько ты ёбаный лицемер, — бросает напоследок и отворачивается. Его рука на ручке двери, когда ты шепчешь сорванным голосом. — Ты был лучше их. Ты был лучше их, Регулус. Ты был другой. В тебе был свет. Я знаю. Знаю. Он не оборачивается. — Ты настолько привык врать себе, что даже выколов себе глаза, называл бы темноту белой. Это был ваш последний разговор, не считая предсмертной отправленной почтой записки. Я буду мертв, чтобы сказать наверняка, но дом горел около четырёх часов. Пожирающее его пламя — единственная светлая вещь, что когда-либо в нём была.

Ты стоишь на обожжённом пустыре с канистрой бензина и ищешь в кармане спички.