Этюды для клавесина

Джек часто бывал у Ганнибала. В доме четы Кроуфорд поселилась смерть, и с каждым днём её тень делалась всё отчётливее. Звуки становились тише, приглушённее, и Джек знал, что в ближайшем времени наступит момент, когда звуков больше не будет. В доме воцарится тишина. У Ганнибала ему удавалось забыть о неизбежности тишины, потому что Ганнибал не был против поговорить о ней, о смерти, и о тысяче других вещей. Ещё они часто говорили о Уилле Грэме. И о том, что с ним стало. Джек думал, что доктор Лектер поступает слишком благородно, когда говорит, что они в равной степени виноваты в том, что случилось с Уиллом. Но он не был готов отказаться от чужого благородства, даже если так было бы и правильно. Ганнибал не предлагал разделить груз ответственности за произошедшее, потому что разделённый груз становится легче, но предлагал идти рядом и нести точно такой же груз сам. Как если бы рядом с Христом, несущим крест на Голгофу, вдруг пошёл бы обычный человек и понёс бы точно такой же крест — не потому, что его заставляли это делать римские стражники, а по собственному желанию и из солидарности. В этой фантазии Джек Кроуфорд нескромно отводил для себя роль Христа. В кабинете Лектера всегда играла классическая музыка — тихо, на грани восприятия, но воздух пропитывался ею, как влагой после дождя. Доктор выбирал струнные квартеты и лютню, но никогда не клавишные или духовые. Джек заметил это не сразу, а когда всё же заметил, то ничего не сказал. Он решил разгадать загадку сам. Может быть, клавишные и духовые слишком сильно напоминали бы о церковных ритуалах, религиозных обрядах, которые ему предстоят в скором будущем? Джек не был уверен в правильности своего ответа, но не мог не испытывать благодарности к Лектеру, заботившемуся о таких тонкостях и мелочах, которые вряд ли кому-то и пришли бы в голову. Они часто садились вдвоём у камина, смотрели в огонь и цедили дорогой алкоголь. С Ганнибалом было легко молчать, с ним легко было чувствовать себя причастным, нужным и органично вписанным в интерьер. С ним легко было почувствовать себя красивым и уместным элементом изящной картины — перед камином, с тяжёлым хрустальным бокалом, в котором отражались всполохи огня. Джек слушал негромкий голос доктора, беззастенчиво наслаждаясь его богатыми переливами и мягкостью — этот голос так прекрасно перекликался с хорошим алкоголем, что, казалось, и его тоже можно пить. Когда темы Беллы, Уилла, Аланы Блум и работы оказывались исчерпаны — на время, они всегда возвращались к ним, как возвращается по поверью убийца на место преступления, — они говорили о Чесапикском Потрошителе. Джек рассказывал о том, чего оказался из-за него лишён. Градом обвинений сыпались имена — Мириам, Уилл, Белла. Горечью ощущалась ненависть на кончике языка. В такие моменты Джек не верил в то, что Потрошитель — это Абель Гидеон, Уилл Грэм, безымянный убийца… в такие моменты он не верил даже, что Чесапикский Потрошитель существует на самом деле. Он был дымом от сгоревших осенних листьев, он был призраком, тенью, слишком высоким для человеческого уха звуком… В такие моменты Джек пил свою одержимость вместе с хорошим алкоголем доктора Лектера, и делать это в присутствии последнего было… почти интимно. На грани постыдного. В такие моменты доктор Лектер был для него и другом, и психотерапевтом, и пустотой, в которую можно кричать. Доктор Лектер деликатно не замечал, когда Джек смотрел на него. И в своей безукоризненной вежливости он выбирал не обращать внимания на чужую невежливость, потому что это была невежливость его друга. Джек помнил тот момент, когда Ганнибал назвал его своим другом, и ценил это воспоминание, как ценил и скользящие по чужому лицу отсветы камина. Он считал Ганнибала не красивым, но эффектным мужчиной, каждый раз повторяя себе, что эффектным может быть и что-то отталкивающее. Это слишком уж походило на оправдания, но судьи кто? Ганнибал производил впечатление, на него хотелось смотреть, и особенно на него хотелось смотреть в мерцании камина. Тогда на бесстрастном лице Лектера можно было вообразить гораздо больше эмоций, чем он показывал. Можно было представить его широко улыбающимся, и удивлённым, и страстным. А потом Джек делал глоток, переводил взгляд на камин и наваждение спадало. Каждый час с доктором Лектером был золотым часом. Тени выглядели менее тёмными. И всё казалось более важным, более значимым, более мягким. Даже линия его губ. Даже не укоризненное, а скорее удивлённое «Джек…». — Почему Джек тебе не верит? Чилтон в последнее время садится ближе. Уилл вспоминает, как тот отшатнулся в первый раз, когда Уилл подался вперёд, просовывая руки сквозь решётки, но не улыбается. У него почти не осталось улыбок, и каждую теперь приходится беречь. Расстояние между ними сокращается до недопустимого, и Уиллу интересно, замечает ли это Фредерик. И что думает по этому поводу. Если бы на месте Уилла был кто-то другой, то вполне мог бы рывком притянуть доктора Чилтона к себе и одним движением свернуть ему шею — и всё до того, как охранники успеют среагировать. Но Уилл знает, что с другими пациентами доктор держит дистанцию. Ещё Фредерик теперь называет его по имени и на «ты», если они наедине. Это явно не риторический вопрос. Чилтон ждёт ответа, и в глубине чужих глаз Уиллу чудится отчаяние, такое знакомое, что нужно напоминать себе — береги улыбку. — Потому что если он мне поверит, то поймает Чесапикского Потрошителя, Фредерик. — Разве он не этого хочет? — Чилтон почти возмущён, и его длинные пальцы крепче обхватывают набалдашник трости. — Разве он не этого хочет? — эхом откликается Уилл и закрывает глаза. Это страшный вопрос, потому что теперь очевидный ответ на него не кажется уже Уиллу Грэму очевидным. Джек Кроуфорд теряет очень многое — он потерял своего друга Уилла Грэма, он теряет свою жену с каждым днём все сильнее и, по итогу, потеряет окончательно. Каждый, кто знает Джека, скажет, что у него в жизни есть две главные ценности: жена и работа. Жену он потеряет — и это факт. А что насчёт второй ценности? — Когда мы работали над делом Хоббса, — начинает Уилл так тихо, что Фредерику приходится податься ещё ближе, чтобы его слышать. — Джек спросил меня, что в его жертвах было такого… что он искал. И я ответил, что он искал свой Золотой Билет. Ту самую, которая станет его последней. — Ей оказалась дочь Хоббса. — Эбигейл. Да, — Уилл, наконец, открывает глаза и, поколебавшись, мягко произносит. — Я думаю, что у Джека тоже есть свой Золотой Билет. Самый важный, самый… драгоценный. Тот, что станет последним. — Ты хочешь сказать, что Чесапикский Потрошитель — Золотой Билет Джека Кроуфорда? — губы Фредерика сжимаются на мгновение в полоску, белеют. — Но тогда только логично, что он хочет поймать… обналичить этот билет! — Я боюсь, — говорит он так, будто извиняется. — Что Джек не хочет потерять свой Золотой Билет, обналичив его сейчас. Подсознательно, разумеется. Уилл боится не этого. Уилл боится, что Джек Кроуфорд знает, чьё имя написано на его Золотом Билете. И сознательно не хочет его терять.