К чёрту культуру

***

Порой Рин ловит себя на шальной мысли о том, как сильно ненавидит родную Японию. Ненавидит не из-за политического курса, не из-за неэффективных полицейских расследований, и уж точно не из-за всеобщей помешанности на трудоголизме — ему прямо параллельны такие высокопарные заботы. Да и в остальном — более конкретном и рутинном, — в принципе, Рину тоже плевать. Плевать и на климатические особенности Хонсю и прилегающих к нему островов, и на регулярные землетрясения, и на некоторые сложности с поступлением в университеты — для Рина Итоши не существует никаких широкомасштабных проблем, никаких остросоциальных вопросов и прочей сложной ерунды, которой порой забивают головы его сверстники. Для их трудного возраста — до восемнадцати и частично старше — в целом свойственно бунтарство, и это совершенно нормально, когда речь идёт о спорах с родителями или вандализме, но Рин не делает ничего похожего. Не попадает ни в одну из категорий. Он просто немного… другой? Совсем другой. Можно сказать, не от мира сего. Поэтому и его подростковой строптивости — самой индивидуалистичной и в то же время самой альтруистичной, когда дело касается единственного персонального исключения из правил — досаждает совсем иное. Досаждает так, что иногда Рин распаляется, точно брошенный в огонь аэрозоль, и выходит из себя для того, чтобы успокоиться и вернуться позже. В такие моменты он не крушит всё подряд, как прежде, но представляет в красках, как врывается в кабинет их президента с пакетом бумаг и устраивает там полный разнос по фактам. Да, в своих разрушительных фантазиях Рин никогда не церемонится с дипломатией — что это вообще за хрень такая? — а поднимает лютейший скандал с угрозами взорвать эту чёртову шаражкину контору, сплошь населённую умалишёнными стариками. Они таращатся и поправляют туго завязанные галстуки, а он рычит и повторяет, как заведённый, что ни за что не приемлет их отказа принимать его поправки в конституцию. Или где там ещё вносятся и корректируются дополнения в различные нормативные акты? Воображаемый Рин со своими непреклонными требованиями, зажатыми в побелевшей от напряжения ладони, всегда ведёт себя так, будто от их одобрения зависит вся его дальнейшая жизнь. Он, серьёзный и не знающий никакого страха перед возможным арестом, светит своей физиономией в повортные камеры и ропчет на этих дядек в костюмах до болезненных хрипов в глотке. Самое любопытное, что в такие моменты в черепушке настоящего Рина случается тотальный сбой, после которого настоящий Саэ раздражённо вытирает кровь с подставленного ему подбородка и очень некрасиво ругается. — Почему же ты такой, блять, проблемный? — стреляет глазами он, натирая салфеткой носогубную складку. Рин ласково глядит на него, считая длинные ресницы на нижнем веке, а затем улыбается, как сумасшедший, когда Саэ давит ему на шею, заставляя наклониться над раковиной. — Потому что нервный, наверное? — усмехается он перед тем, как подставиться ледяной воде. Саэ вздыхает, собирая его волосы руками. — Умывайся давай. И не подлизывайся. И Рин слушается, суёт руки под шипящую струю, смывая в водосток оставшуюся кровь. И Рин стесняется набрать воды в рот и счистить едкий металлический привкус с языка, чтобы не выглядеть совсем поехавшим перед Саэ, который с плохо скрываемой тревогой держит его чёлку, одновременно пытаясь выхватить полотенце с сушилки. Потому что Саэ думает, что это давление. Потому что он уверен, что это сосуды слабые. Потому что Саэ не знает, что от его присутствия жуть как кроет. Впрочем, настоящий Рин, несмотря на неукоснительную любовь к Саэ, совершенно не стесняется в выражениях, когда его всё-таки изводит происходящее между ними. Сначала он, правда, держится, наворачивает круги вокруг да около, хмурится до онемения, вздыхает так, словно пытается сосчитать до десяти и обратно, а потом внезапно выдаёт своё «блять, да сколько можно?». Саэ выглядывает на него исподлобья, как на врага народа, беззвучно открывает рот, подбирая слова, и ненадолго виснет. Рин ждёт и надеется, но всегда получает примерно однотипный ответ: — Спроси у себя, не я развожу нытьё на пустом месте. — Ты реально придаёшь значение таким идиотским вещам? — Я думал, ты повзрослел. — Боже, ты когда-нибудь перестанешь искать проблему там, где её нет? Упрёки отзываются резью в подреберье, в радужках Саэ промерзают тонны воды и стекленеют моря, но Рин не мёрзнет, а разгорается, словно долбанное нефтехранилище, в которое уронили спичку. — Ты — самый дерьмовый брат на свете, — шикает он, дёргая губой. Саэ безразлично приподнимает брови, скрещивая руки на груди: — Неужели я слышу такие вещи от того, кто мечтал меня уничтожить? В вопросе сквозит неприкрытая ирония вкупе с насмешкой. Воздух прорезает колкое напряжение, Рин рычит от жгучей досады, потому что Саэ либо не понимает всей важности, либо делает вид, что не понимает. Рин не знает, какой из вариантов хуже, но подлетает к Саэ вплотную, сталкиваясь с невидимой стеной у его колен, и самозабвенно окунается в ожесточённый спор. От его отголосков трясутся стены, ходят ходуном глазные яблоки и натянутые леской поджилки, и напрягший их Рин прекрасно осознаёт, насколько могут быть губительными последствия. Он не может осознавать, когда всё его естество есть бесконечное разрушение. Первозданный, бессмысленный хаос, выезжающий на чистейшем упрямстве. Из-за такого твердолобого отстаивания своей точки зрения не то, что Саэ захочется уехать обратно в Испанию — развеянным по ветру самураям станет не по себе. Логично, что у каждого человека есть свои недостатки, с которыми приходится мириться его близким. Однако Рину думается, что его вредительские минусы и проёбы по мелочам не так уж страшны в сравнении с тем, против чего он выступает, когда снова берётся доказывать Саэ, насколько тот не прав. Разумеется, Рин лезет в это болото не для того, чтобы помочь всем, кто столкнулся с похожей проблемой и погряз по самые уши — он действует исключительно в пределах собственных интересов. Его и Саэ интересов, вернее — без Саэ не было бы проблем, и это тоже своего рода проблема, поскольку Рин уверен в том, что не ошибся в выборе. Он слишком хорошо знает Саэ, чтобы разочаровываться или переживать насчёт того, что у них что-то невзаимно. Взаимно ещё как, но Рина откровенно бесят негласные правила поведения в японском обществе, применяемые его подневольными ячейками чуть ли не повсеместно. Доподлинно неизвестно, что происходит в их дурных головах, когда они конструируют формат возможного общения, но лично у Рина от вынужденного соблюдения всех этих формальностей не только сводит зубы и потеют руки, но и стреляет в груди, животе и висках. Стреляет причём с такой силой, что отпадает всякая необходимость ходить на фестивали с целью посмотреть на ослепительные праздничные фейверки. Да и какой нахер праздник? Сплошная череда безысходности на безысходности. — Всё в норме, я проверил, — хрустя эмалью на зубах, всё-таки выцеживает Рин. И потом добавляет вот это жалостливо-злобное, что-то от побитого щенка и посаженного на цепь волка: — Может, ты всё-таки разрешишь мне? За рёбрами заранее растекается раскалённая лава — именно ей потом придётся застыть базальтовой прослойкой в диафрагме. Рин видит, с каким нежеланием Саэ отрывается от подушки и сонно оглядывает его напряжённый силуэт, стоящий в проходе к коридору. — Рин, а ты всё никак не успокоишься? Что же, тогда я тебя реально недооценивал. Адресат обращения чуть не отшатыается за дверной проём — настолько резко и грозно звучит Саэ. Он окидывает Рина оценивающим взглядом, сбрасывает тяжёлое пуховое одеяло и с доведённой до автоматизма грацией встаёт с постели. — …Ты же понимаешь, почему я против, — по-деловому сообщает он, разворачиваясь. Саэ определенно издевательски отсвечивает своими аккуратными ягодицами, обтянутыми шортами. А затем склоняется над примятой простынёй, позволяя тяжёлому взгляду Рина вылизать гряду своих позвоноков, выглядывающих из-под майки, подняться по ним рваным пунктиром и зацепиться за кожаную верёвочку над первым шейным. Впрочем, цепляться за неё глазами, торча где-то в отдалении, не так приятно, как вплотную зубами, усердно насаживая размякшего Саэ на свой твердый член. В такие минуты — минуты их полного единения — Рин чувствует себя самым нужным и счастливым парнем во всей вселенной. Да, только во время секса Саэ не пытается давить его авторитетом и не ищет повода для нравоучений, а искательно гладит плечи, доверчиво прогибается в руках, точно подтаявшее масло, и шепчет что-то бессвязное и умоляющее. Рин, Рин, пожалуйста, я тебя прошу, Рин, я сейчас не выдержу. Ох, ну да, однажды он испачкал свежее постельное вместо кулака, но это было слишком очаровательно. Воспоминания о буре эмоций — диких, безрассудных, животных, — захлестнувших Рина в тот момент, заставляют его упасть спиной на дверь и отвлечённо обхватить губы пальцами. Саэ на периферии встряхивает покрывалом. И ещё раз. И ещё. Боже мой, этот Саэ ведь и впрямь тщательно скрывает ту свою часть от посторонних глаз. В его сильном, крепком сбитом теле столько природного изящества, что Рин не может не восхищаться. Просто не имеет права — более идеальных людей не существует. — …И не веди себя так, будто бы я не прав, — внезапно слышится из-за его поджатых плечей, которые так отчаянно хочется облизать и искусать до крови. Искусать не из-за остаточной ненависти, подъедающей растущее здравомыслие, отнюдь. Всё куда элементарнее — Рин просто любит их мягкое тепло настолько, что порой хочет растерзать эту нежную кожу в надежде пробиться к самому эпицентру. Пробиться в душу, сердце и кости голодным до плоти паразитом и остаться в Саэ навсегда. Чтобы только он один. Чтобы никто и никогда больше. Одеяло шуршит, растрёпанный сном Саэ ловко орудует ладонями по пышным перьевым клапанам, старательно приглаживая каждый. В грудине Рина что-то угрожающе шипит, словно условный незадачливый шутник запихнул туда тротиловую шашку и поджёг фитиль. Ещё немного, буквально несколько невыносимо долгих секунд, и случится незапланированный бам. Потому что впечатываться бездонными зрачками в эту бледную кожу, прослеживая плавные перекаты узловатых мышц под ней, чересчур даже для того, кто их неоднократно видел. Непревзойдённый Саэ Итоши, решивший променять отель на их общую спальню на время своего «отпуска» — самое лучшее и одновременно худшее, что могло случиться с его младшим братом за последние годы. Лучшее из-за того, что они снова вместе, пускай немного не так, как мог предполагать Рин в условные двенадцать. Худшее из-за того, что семнадцатилетний Рин не успевает управляться со своими растущими аппетитами. — Разве я о многом прошу? — приложившись виском о ледяные петли, глухо спрашивает он. Саэ замирает с покрывалом в руках. Кончики его волос напоминают раскалённые иглы в лучах солнца. Рин, прячущийся от их уколов за своей чёлкой, готов поспорить, что на лице его брата сейчас отражается то самое выражение в духе ироничного «а чё, мало?». Мало, блять, охуительно мало. Высокоточные расчёты Саэ даже близко не смогут вычислить примерный уровень потребностей его младшего брата. К тому же, Саэ, будучи человеком прагматичным, никогда не поймёт, как сильно Рина выводят из себя вот эти культурные, чтоб им пусто было, особенности, диктующие подверженным их влиянию местным буквально каждое действие. И то, с какой интонацией говорить. И то, как правильно «читать воздух». И даже то, как есть, пить и куда смотреть при разговоре со старшим. Старшим. Будь Рин на месте Саэ — девятнадцать против семнадцати, — он бы уже давно разрешил. Сразу бы снял любые запреты, правда, ему бы хватило одной тихой просьбы. Но Саэ не такой. Саэ чересчур непробиваемый. Саэ не смотрит на него — неслышно ходит по комнате и разминает плечи, не собираясь возобновлять разговор. Рин закрывает дверь изнутри скорее по привычке, ещё раз оглядывает чужие бёдра, манящие его одним своим присутствием, и проходит вглубь комнаты понурой тенью. Саэ, кажется, даже не видит — или делает вид, что не видит, — как Рин падает на кровать массивной каменной глыбой и утыкается носом в колючее шерстяное покрывало. Оно всё ещё пахнет Саэ. Не тем, что сейчас хрустит суставами и, судя по шелесту на татами, садится на шпагат — Рин целенаправленно не следит, чтобы не сорваться раньше времени, — а тем Саэ, что безмятежно обнимает плотное одеяло во сне, растягиваясь по матрасу ручной кошкой. Оно пахнет тёплым, уютным, в какой-то мере уязвимым Саэ, и одна дурная мысль о том, что подробное зрелище доступно только Рину, простреливает грудь навылет. По всему телу проносится незаметная глазу дрожь, костлявые кулаки невольно цепляются за пёструю клетку в попытке вмять этот запах в ладони. — Я сейчас в душ пойду, не тащись за мной, — слова Саэ снова строгие, снова звучат приказом. В глотке Рина снова саднит от досады, и голосовые связки хрипят не пущенным наружу рычанием. — Почему? — выдыхает он, отнимая щёки от постели. Саэ зачёсывает спутанную чёлку, склоняется над изножьем. Роняет тёплую ладонь между лопаток. Рин вздрагивает — тёплая. Какая же тёплая и ласковая. Кожу обсыпают волнительные мурашки, спина выгибается Саэ навстречу, безмолвно прося провести от поясницы к хребту, но тот отдёргивает руку и усмехается одними глазами. — Судя по твоему взгляду, ты просто ёбнешься, Рин. Весьма справедливое замечание — конечно же, Рин ёбнется. Кто бы на его месте выдержал молча глазеть на мыльную пену, стекающую вниз по телу самого Саэ Итоши? В паху моментально вяжется крепкий узел, скулы слегка вспыхивают, а Рин вновь прячется в складках покрывала. На этот раз с обречённым мычанием. Вот же ж блять. Чёртова физиология. Спустя секунд так двадцать, проведённых в одиночестве под звуки перебираемой Саэ одежды и его задумчивого цоканья со стороны шкафа, Рин всё же приводит себя в нужную кондицию. Яйца перестаёт тянуть, дыхание выравнивается, а напряжённые руки для вида распрямляются, бесцельно дотягиваясь до другого края кровати. Из Рина плохой актёр, но он всё равно трётся лбом о ткань с тихим «чешется» и незаметно навостряет уши, перебирая блестящими пальцами по кисточкам на кромке ткани. Замысел такой: показаться спокойным и незаинтересованным. Ну или хотя бы частично собранным. Однако Саэ на фоне безучастно щёлкает дверцами, никак не реагируя на младшего брата, распластанного по просторному матрасу, и последний небезосновательно решает, что испытание на стойкость снова провалено. Смирившись с этим выводом, Рин оставляет попытки навязаться косвенно и отлепляет лицо от постели с прямолинейным вздохом. На кровать — прямо у плеча — приземляется бутылёк со смазкой, Рин замечает его краем глаза, резко отрывается от покрывала и воровато выглядывает из-под чёлки. Взгляд напарывается на раскрытый нижний ящик прямо между колен Саэ. — Можно хотя бы посмотреть? — сглотнув, осторожно интересуется Рин, скользя блестящими зрачками по мясистым лодыжкам. Ох, как же он любит эти лодыжки. И щиколотки тоже. И Саэ любит, безмерно, как безбашенный псих или прирученное животное. — Брат, пожалуйста, — облизнув сухие губы, снова тянет Рин. — Нет, — отрезает Саэ, не оборачиваясь. Стены вокруг начинают сходиться к центру комнаты, давить и перемалывать кости в муку. В животе холодно, свежестриженная чёлка царапает по переносице. Рин тянет спёртый воздух через ноздри, бессильно поджимает губы и комкает акрил руками. Почему всё так глупо? Между волокнами ткани и кожей немного мокреет от волнения, сердце замедляет свой ход. — Саэ, — зовёт Рин. Брюшину морозит, барабанные перепонки режет хлопок. — А вот это было зря, — мрачно откликается Саэ, надавливая на дверцу шкафа уже обеими руками. Рин тушуется. Он прекрасно понимает, что перегибает палку, но всё же. Всё же он питает самую лютейшую, самую яростную ненависть ко всей этой исторической необходимости вести себя как положено. Само понятие даже звучит жалко. Как положено. Положено кем? Куда? На кого? На что? Уж точно не на плечи Рина Итоши, равнодушного к этим пресловутым обязательствам. Он в любую секунду не прочь потоптаться по ним с должным усердием, потоптаться резво, грубо, потоптаться сразу обеими ногами — даже ботинки соответствующие есть, к кожанке как-то прикупил, — но вся загвоздка в том, что он один хочет, чтобы это закончилось. А с фундаментальными моральными установками практически нереально бороться в одиночку. Разумеется, на то они и установки, чтобы вставлять палки в колёса, вставать между двумя сторонами и лишать доступа к возможным союзникам. Вот что Рину делать? Как быть? Разве можно что-то исправить, если даже Саэ, мечтательно глядящий на Новый Свет с их порядками, раскованностью и прогрессивностью, никак не поддерживает его? Я, говорит, твой старший брат, поэтому хрен тебе, а не «Саэ». Не зазнавайся, Рин, говорит, ты и так в последнее время разошёлся. Глупости какие-то, говорит, от этого ничего не изменится, и Рину, слушающему эту бадягу каждый чёртов раз, каждую блядову попытку всё наладить, хочется выйти в окно вместе с небольшим чемоданом своих вещей и ноутбуком, таящим в себе столько отборной дряни, что даже больные на голову серийники не захотят смотреть. Он же поехавший, ага, пускай и теперь — после долгой рефлексии, самобичевания, битых наград, стёкол и отчаянного воя в чужое плечо в раздевалке, когда Саэ неожиданно прижал его к себе и сделал кое-что запретное, — понимает, что совершенно не виноват в том, как именно карьера футболиста отразилась на его психике. Да, он не виноват, что стал таким странным, настойчивым и пугающим. Никто не виноват в том, что уничтожение всего сущего — или только того, что будет мешаться под ногами, здесь уже по настроению — его единственная стратегия выживания, переломить которую выходит разве что у Саэ. Только ему дозволено взывать Рина к прежнему спокойствию рутинными для других действиями, только он имеет монопольное право на грубость и колкие замечания, только он способен посмотреть так, чтобы смелость Рина сломала грудную клетку и позорно выскочила за дверь. Поначалу отрицавший факт своей больной привязанности, поэтапно переходившей в одержимость, Рин и сам стал замечать, какое влияние оказывает на него Саэ, поверхностно дышащий в голую спину по ночам, плавящий его скупыми ласками по утрам и неумолимо подчиняющий невесомыми касаниями на пояснице посреди улицы, пока никто не видит. — …Нет, жди в комнате, — чеканят его тонкие губы, когда Рин всё же пытается просунуть любопытный нос за порог ванной. Медный волос гневно сверкает на пару с лазурью под ресницами. Полотенце на бёдрах соблазнительно очерчивает крепкие мышцы. Рин оглядывает их с таким красноречивым выражением лица, что Саэ соображает хлопнуть дверью за мгновение до первого покушения на своё личное пространство. — Я же сказал, Рин, — выразительно добавляет он сквозь дерево. Щелчок вертушка в замке больно бьёт по самолюбию. Оставшийся в гордом одиночестве посреди коридора, Рин вытягивает было шею, чтобы сказать что-нибудь в свою защиту, но тут же сникает. Да что он в самом деле, идиот какой-то, что ли? За кого Саэ его держит? Рин сжимает кулаки, проклиная вопиющую несправедливость. Разве он смог бы помешать? Чем? Своим желанием быть рядом? За прессованным деревом издевательски шуршит ткань. За рёбрами и между висками взвивается отчаянное желание возразить. Или же дойти до комнаты за чем-нибудь таким, чем можно поддеть поворотный механизм. Но стоит Саэ подать голос и сказать своё громкое «я знаю, что ты там стоишь», как Рин робеет и неожиданно отступает. С позором, с растущим негодованием и тяжёлыми яйцами, но отступает, и в этом нет никакой романтики — только дикое нетерпение и тоска, потому что Саэ не может не знать, как ощущается отказ. Рину сложно не согласиться с тем, что Саэ, сам того не ведая — или же ведая, в любом случае, на него невозможно по-настоящему злиться, — всегда вил из него верёвки, но поддаваться вот этому «нет, по имени нельзя» — уже перебор. Чёртова суббординация. Нет, в ней, конечно, есть вполне оправданный смысл, если речь идёт о трудовом коллективе или общении с малознакомыми людьми — пожалуй, Рину бы и самому не понравилась фамильярность от какого-нибудь левого типа. Но пихать всю эту строгость в личные взаимоотношения?.. Извольте. Шершавые губы задумчиво трутся друг о друга, Рин крепко держится за запакованную коробочку, то и дело поглядывая на закрытую дверь, ведущую в общий коридор. Где-то там одиноко шумит вода, и стенки душевой кабины уже наверняка помутнели от расстилающегося внутри пара, а Рину отчего-то кажется, что между его ладонями и картоном многократно душнее, чем в онсэне, парилке и тропиках вместе взятых. Суженные дневным светом зрачки пропахивают блестящую кожу, в брюшине потягивает от предвкушения. Рин бегло читает инструкцию по использованию, читает уже в десятый или даже двадцатый раз и, не выдержав, откидывается спиной в кровать. Распаковывать без брата нельзя. Без брата. Брата? Гардины позади поскрипывают под тёплым ветром, макушку припекает, Рин ударяется затылком об одеяло, болезненно кривится и злобно шикает на свою посредственность, импульсивно поддевая ногтями скотч. Потому что не «без брата», а «без Саэ», ёбаная суббординация, чёрт бы её побрал, уже и сюда пролезла. Родителей, приучивших их общаться именно в таком формальном ключе, сегодня нет — уехали на выходные к друзьям в Сидзуоку, — и, по скромным расчётам их далеко не скромного младшего сына, их с Саэ никто не должен побеспокоить ещё тридцать шесть часов. Но и этого времени чрезвычайно мало для того, чтобы опробовать хотя бы малую часть из желаемого — жадность Рина не знает никаких разумных пределов, когда речь заходит о Саэ. Возможно, кому-то — почти всем, включая одноклассников, родителей, тренеров и сокомандников, — такой тип взаимоотношений между кровными братьями покажется чем-то мерзким. Или аморальным. Или отвратительным. Однако Рину, как их непосредственному участнику и равноценному инициатору, абсолютно плевать. Почему? Потому что на этой чёртовой планете — или даже во всей галактике — не найдётся живого существа, способного заставить его пересмотреть свои взгляды на Саэ. Пальцы проворачивают заветную коробочку, Рин отнимает голову от постели, чтобы снова покоситься на дверь. Горящий любопытством взгляд, кажется, может прожечь доски, гипсокартон, обои и плитку насквозь, но Саэ не придёт от этого быстрее, не ляжет рядом и не зажмёт лицо своими бёдрами, позволив ласкать себя языком во всех чувствительных местах, поэтому Рин всего-навсего мучительно вздыхает, ёзрая по постели. Он, столкнувшийся лоб в лоб с долбанным пубертатом уже даже и не помнит, в какой момент простое намерение показаться важным для Саэ переросло во что-то иное. Вернее, в формат «стать для Саэ всем, включая лучшего друга, младшего брата, партнёра в играх и любовника».

***

Иногда дети становятся такими неуправляемыми, что проще выполнить их требования, а не создавать себе проблемы, нарываясь на открытый конфликт. Не то, чтобы Саэ горит желанием поругаться с Рином снова — вовсе нет, ему и так тяжело далось первое примирение, из-за которого он буквально устроил танцы на могиле собственной гордости, — но потворствовать этому психу во всех его желаниях… Нет, правда, это уже перебор. Конкретный перебор. К тому же, Рин — к несчастью Саэ — входит в число тех безбашенных людей, которые, получив искомое хотя бы единожды, не могут унять ни один из своих эгоистичных порывов впоследствии. Такими руководят инстинкты, а не скромность. Такие выбирают мотив присвоить, отобрать, заполучить в безвозмездное распоряжение и сесть охранять, как величайшую драгоценность — Мона Лиза нервно курит в сторонке под своим бронированным стеклом, ведь Рин на месте охраны Лувра уже сидел бы за массовое убийство эко-активистов. И эта безрассудная черта не характеризует его как самоотверженного рыцаря или кого-то около. Наоборот — она говорит лишь о том, какой он бестолковый. Не в пример самому себе смелый, когда доходит до крайности и решается взять своё, но чертовски ошалелый, рисковый и бессовестный. С другой стороны, не такие уж желания Рина и жуткие, невменямые или хотя бы самую малость деструктивные — по крайней мере, Саэ пока ни разу не мучился от них по-настоящему. Злился — да, ворчал — разумеется. А ещё боролся с непривычной тяжестью в пояснице, ощущением жгучей пустоты внутри после, и вполне оправданным страхом увидеть на простынях кровь, но… Но ни одно из его опасений не подтвердилось, поэтому под пунктом «мучиться по-настоящему» он уверенно может написать своё однозначное «нет». Закончив с частичным самокопанием, Саэ итогово цокает языком, жмурится и качает головой напоследок. Дурак дураком, думает он сразу об обоих. А затем наконец-то сбрасывает с себя полотенце — хватит тянуть время. К бёдрам тут же липнет влажный воздух, Саэ по привычке прочёсывает волосы пальцами и скрипит створкой душевой. Стопы холодит эмаль, кран под ладонью утробно булькает — Саэ напрягается, прозрачные струи вырываются из лейки и разбиваются крупным градом по его лицу, груди и плечам. Внутри сжимается всё и сразу — желудок, кишки, сердце, лёгкие. И неужели их тошнотворная дрожь и есть что-то вроде наказания во имя протрезвления? Или же это — протрезвление во имя наказания? Саэ вскидывает подбородок, стискивает челюсти и сцепляет руки до тех пор, пока ногти не вспарывают мякоть ладоней. Неважно, как оно называется. Рин бы вот вообще назвал подобные действия нелепой хуйнёй — он на правах младшего куда более склонен к мятежам и пренебрежению правилам. Наверное, подобные его порывы и именуются любовью вопреки — сколько бы Саэ ни объяснял, ни отталкивал, завуалированно говоря о их неправильности, Рин всё равно гнул свою линию, хватая его лицо руками. Скажи же это, скажи, прошу, хватит уже делать вид, что тебе плевать, пожалуйста, не отворачивайся. Почему ты делаешь первый шаг и убегаешь? Ты же начал это, так почему? Я не понимаю, зачем, пожалуйста, скажи хоть что-нибудь. В ту пору Саэ отчаянно верил в то, что внутри него нет ничего, кроме арктического холода. Холода, равнодушия и катастрофической нехватки времени на мастурбацию. Однако никакой из этих аргументов невозможно было сопоставить с тем, как и что говорил Рин. Как тяжело дышал в щёку, шепча что-то про чувства, как гулял по шее руками под тихие стоны в своё плечо, мечась между порывом сломать и погладить. Им обоим было сложно, но Саэ даже не успевал понять, как Рин неуклонно выбирал погладить, как Рин врезался в его губы болезненными, мокрыми поцелуями, припоминая тот первый, смазанный и импульсивно-нелепый. Саэ не понимал, как тело само тянулось ему навстречу, поддаваясь обкусанным губам и шершавым, но бережным пальцам, трогающим его через шорты прямо в раздевалке. Наверное, Рин способен пойти наперекор всем и каждому, чтобы отстоять своё — как он однажды выразился «то, что сломало мне жизнь», — и Саэ не соврёт, если скажет, что завидует ему. Руки уже расслабленно висят по швам, подбородок целит в днище кабинки, а тонкая кожа постепенно коченеет, дубеет и покрывается наледью из мурашек. Они карабкаются по позвонкам, пробиваются гвоздями сквозь эпителий, пронзают и разламывают, кажется, даже обманчиво-крепкие кости. Саэ чувствует себя нулём в личной системе счисления, но терпеливо стоит под ледяной водой, давит бледной ладонью на дозатор и немного хмурится, когда его щёки всё-таки теплеют. Потому что дело не в возможной лихорадке. И не в том, что он спутал ручки крана и врубил крутой кипяток, от которого засбоил гипоталамус. Дело в удушающем, почти неадекватном предвкушении, нерешительно потягивающем между бёдер. В томительном ожидании очередного эксперимента над своим телом, налитых спермой яйцах и в Рине, с которым они с недавних пор принялись переходить черту за чертой, невзирая на вероятные последствия для обоих. Иногда Саэ думает, что совершает непоправимую ошибку — он же старший, он обязан быть рассудительным и рациональным — и в такие моменты руки так и рвутся дёрнуть Рина за волосы. Дёрнуть рано утром, пока тот трепетно гладит бедро под одеялом — Саэ почему-то обнаруживает свои на его груди. Дёрнуть на пробежке, когда Рин намертво хватается за руку и переплетает пальцы — и Саэ зачем-то сжимает их в стальной замок. Дёрнуть прямо во время минета, оттащив его опухший рот от своего натёртого губами члена — нет, не надавливать на затылок, блять, слишком хорошо, — и язвительно спросить, куда ещё дальше. Что с ними ним, чёрт возьми, не так? Почему им ему так нравится? Насколько глубоко он, Рин Итоши, лучший нападающий молодёжной сборной Японии, готов опуститься ради того, чтобы оставаться рядом со своим братом? Чем он готов пожертвовать, лишь бы иметь возможность скользить приоткрытым ртом по его плечам, вбиваться в раскрытое под ним тело и с жадностью тянуть запах свежего пота с его алеющих ключиц? Разве к такому Рин стремился все эти годы, не жалея ни себя физического, ни духовного? Разве ради этого он берёг их детские фотографии в дальнем ящике под стопкой тетрадей, ходил к морю и не смотрел на предсказания, выжженые на деревянной палочке от того чёртового мороженого? Тело окончательно привыкает, затылок начинает побаливать от холода. Саэ не хочет, но вновь ловит себя на страхе продвинуться настолько далеко. Если он сможет, то пути назад уже не будет. Ни для кого из них. Гель с порозовевших, морщинистых от воды ладоней уже давно утёк в водосток. Гладкие мышцы окаменели. Расслабленный рот потерял всякий цвет. Саэ раздражённо чертыхается, прибавляет температуру до нормальной и опять тянется к флакону. Сейчас или никогда, блять. Достаточно уже прятаться.

***

Мысли спутаны, подсохший медный волос — тоже. Саэ лежит на боку, но изворачивается торсом так, чтобы видеть всё. В конце концов, гибкости Итоши не занимать. До него не сразу доходит, что ощущается ярче — предэкулят на головке, тёплый язык Рина, с нажимом скользящий между растопыренных пальцев, или густые капли смазки, стекающие по согревшейся промежности. Одно ясно точно — вжатому в постель Саэ не хватает стойкости рассуждать здраво. Его накрывает от всего и сразу — от ласк, от мучительного ожидания, от чужого взгляда, прожигающего кожу до самых нервных окончаний. Рин почти не моргает, нависая над ним, как хищник над добычей, и легко обхватывает палец губами. Саэ сам проталкивает его дальше к горлу, позволяя губам скользить по фаланге. Во рту Рина тепло, мокро и гладко. Саэ кружит подушечкой по языку, и ему чудится, будто этот отвлекающий маневр с намёком на отсос нужен только для того, чтобы Рин мог оплести его конечности живыми лианами. — Тебе хорошо со мной? — в какой-то момент спрашивает он, выдыхая в руку, зажимающую его говорливый рот погнутой, совершенно ненадёжной клеткой. Интимный вопрос оседает на влажной коже тонкой желатиновой плёнкой. Матрас под поясницей превращается в бетон, под рёбрами беспокойно мечется. Хорошо ли ему? Достаточно взглянуть вниз, чтобы узнать ответ. Но Рин не прерывает зрительный контакт, и Саэ беспомощно шаркает пяткой по простыням, когда его язык облизывает ребро указательного. Хорошо ли ему? Боже. Рин чиркает носом по мякоти ладони, смазанно целует запястье и с шумным вдохом поднимается вверх. — Братик, тебе хорошо? — снова вопрошает он, осознанно попадаясь в безболезненную хватку чужой пятерни. Делает вид, что не знает, как напрягает это «братик» во время секса. Прикидывается, что не самый главный, гадёныш. Позиции давно проиграны — из Саэ плохой полузащитник, если речь о постели, но он по инерции давит пальцами на мягкие щёки, нисколько не меняясь в лице. Выдержка помогает хранить чистейшее хладнокровие и избавляться от ненужной дрожи — Рину опасно показывать свою уязвимость. Саэ вкладывает в свои действия всю оставшуюся волю — жилы на его руке натягиваются, под подушечками прощупываются сжатые зубные ряды. Саэ стискивает свои, пока Рин медленно поджимает плечи и склоняет голову. — Братик, — ощутимо вибрирует по коже. Тон такой жалобный, как у сменившей шкуру химеры, но Рин безусловно не врёт — в его голове уживаются с десяток разных личностей, одной из которых сейчас действительно больно. Больно. На подкорке Саэ что-то сотрясается, как от мощного подземного толчка — шкалой Рихтера явно не измерить. Рин замечает это в его взгляде, напирает и ластится, глядит из-под трепещущих ресниц. Ноги Саэ беспомощно пропахивают простынь, поднимаясь к груди, по острым костяшкам проползает длинная чёлка цвета морской тины. Тины, ряски и порезанных камнями водорослей — у Рина потрясающий цвет волос, особенно сейчас, среди встревоженной пыли и лучей солнца. Саэ рвано выдыхает через рот, когда Рин покорно трётся о руку лбом, не пытаясь высвободиться из мёртвой хватки. Щёки уже покраснели от давления, и он как никогда прежде выглядит побитой, выброшенной и снова подобранной собакой — поколоти такую с десяток раз, отпинай по рёбрам, а она всё равно приползёт под порог и поскребётся в дверь. В этом весь Рин. Хаос и иррациональность. Выбившиеся изумрудные прядки торчат над его макушкой, между его острых зубов появляется щель. В такую запросто удастся воткнуть нож. Воткнуть, провернуть по часовой и всё разрушить. Рин бы так с собой, наверное, и сделал, учитывая его интересы, и в этом наверняка нашлось бы что-то от ритуального. Пальцы на челюсти всё же вздрагивают. Саэ оглядывает Рина — вот этого Рина, уже не того светлого мальчишку, радовавшегося дёшевому мороженому — с придыханием, чертит нечитаемым взглядом по литым мускулам на его широких плечах, и мысленно клянётся, что никогда не видел ничего роднее, ближе и прекраснее. Вены на предплечье вздуваются, проступают сквозь кожу — Саэ спускает руку на шею и нащупывает чужой кадык. Рин сам по себе похож на море, на тёмную бездну, в толще которой можно либо захлебнуться, либо переломать собственные кости. И, хотя любовь Саэ ко всему морскому безгранична и безусловна, центр принятия решений всё ещё отказывается верить в то, что Рин тоже относится к этой категории. Центр принятия решений выбирает перекодировку, сдавливает виски, горло и желудок, всячески противясь тому, с каким удовольствием урчит Рин, когда ладонь пережимает его гортань. — Братик, — хрипло катает он между своими губами. Саэ нравится его голос, но не нравится это слово. — Братик, — повторяет Рин снова. Вибрация передаётся по коже, резонируя с той, что налипает на голосовые связки Саэ отчаянным воем. Он впивается в приоткрытый рот горящими зрачками и дёргает руку вниз, сводя пальцы в слабый кулак. — Хватит, Рин. Достаточно. Хочется говорить так, чтобы Рин испугался, так, чтобы с ультимативной сталью в голосе, но вместо этого всего из Саэ выходит только сдавленное сипение: — Не называй меня так сейчас. Рин проминает кулаками кровать, подтягиваясь вплотную, карабкается на бёдра, впечатывая их в пружины, и шумно вздыхает. — Разве тебе не нравится? Наверное, Саэ знал, какой опасный зверь растёт с ним под одним одеялом. Наверное, ему нравилось ходить по краю, подпитывая его своей заботой. Наверное, он добился того, чего хотел, но какой ценой? Рин больше не говорит — только дышит через рот и смотрит. Ощущение их интимной близости понемногу стирают потоки воздуха из кондиционера, побелевшая рука жмётся к схлопнувшейся диафрагме. Саэ не видит себя со стороны, но видит, что Рин вытягивается в лице, наблюдая за тем, как он хватает самого себя за запястье и остервенело сгребает кожу ногтями. — Хватит, просто перестань, — не своим голосом произносит Саэ. — Делай, что хотел. Рин резко хрустит локтями, а затем замирает на несколько секунд, прослеживая каждое движение внимательным, отчасти озадаченным взглядом. Неужели огорчается? Отчего? Саэ же отпускает себя практически сразу, и боли нет, но на бледной груди проглядывают бескровные лунки. Тоже что-то от ритуального, от осознания своей ничтожности, от того, какой он сложный — ни больше, ни меньше. Тем не менее, в расширенных зрачках Рина, похожих на гигантские нефтяные пятна, мелькает что-то до боли знакомое, испуганное, из их прошлого. — Что случилось? Не прежнее детское непонимание, а взрослое, самостоятельное волнение, догадывается Саэ по интонации. Но волноваться-то должен не Рин. Отнюдь. Не его задница сейчас будет знакомиться с анальной пробкой и не ему придётся ходить с ней по дому. — …Ничего, всё нормально, — надув грудь так, чтобы показаться достаточно уверенным, всё же выговаривает Саэ. Уловка не прокатывает: чересчур чуткий в таких аспектах, Рин недоверчиво глядит чуть ниже губ — на прыгающий кадык. — Нет, — говорит. И сгибает локти, вытесняя воздух между их телами, чтобы неожиданно чмокнуть Саэ в шею. Чмокнуть совсем невинно, глупо, одновременно с тягуче-приятным поглаживанием вдоль рёбер. Кровать проминается от переноса веса, Рин касается более стойко, но осторожно, словно всё ещё сомневается в том, что его рука и впрямь такая широкая и ласковая, что может успокоить. Саэ никогда не скажет, насколько да. Поцелуи становятся рваными, неуклюжими, поглаживания организованно скатываются к боку и переходят ко втянутому животу. Рин дрожит, кружит над прессом кончиками пальцев, натужно сопя в основание шеи. Член Саэ ноет от смеси нетерпения и удовольствия, и он непроизвольно дёргается в попытке ускользнуть из-под маршрута чужого языка и рук — слишком нежно и заботливо для того, кто едва не пропахивал носом пластиковую щетину на поле. Саэ же не любит, когда ему указывают на тщательно маскируемую ранимость, и всё же Рин как никто другой разбирается в том, как успокоить. — …Я аккуратно, окей? — резко отстраняется он и бегло мажет зрачками куда-то в сторону. Саэ кивает прежде, чем внутренний голос принимается вопить своё «нет». Саэ безвольно раскидывает руки по простыням, прикрывает глаза и концентрируется на ощущених. Рин над ним до безобразия сосредоточенный, натянутый, точно оголённый провод — даже с расстояния в тридцать сантиметров Саэ легко впитывает жар, исходящий от его торса, ушей и скул. Слышно, как он щёлкает колпачком лубриканта, шуршит по постели, нашаривая ту штуку — Саэ намеренно не захотел смотреть весь этот херов анбоксинг, чтобы не отказаться. — Может быть… Немного неприятно? — самозабвенно замечает Рин, и Саэ приподнимает веки, оглядывая его настороженную физиономию. Любая форма заботы подкупает не меньше, чем то, с какой железной выдержкой Рин игнорирует свою эрекцию — Саэ на его месте стало бы больно стоять на коленях с мокрым пятном на трусах и ублажать того, в кого хочешь вставить. — Не тяни, — дёргает подбородком Саэ, намекая их условные договоренности, и давление на бёдрах как по команде исчезает. Рин скатывается вниз, ёрзает задом, поудобнее усаживаясь на сведённые вместе лодыжки. Тяжёлый какой, бестолочь — Саэ пристально смотрит на его тёмные ресницы, пока между ягодиц льётся смазка, следом за которой аккуратно втискивается что-то влажное и прохладное. Рин нервно сдувает чёлку со лба, стискивает зад скользкими пальцами, раздвигая Саэ пошире, бормочет себе под нос что-то успокаивающее, и немного надавливает на разработанную дырку. Ох, блять. В глазах на секунду темнеет, тело непроизвольно прошибает холодным потом. Саэ поджимает губы и цепляется ногтями за простынь, пытаясь не реагировать на то, как силиконовый кончик пробки мягко проникает внутрь. Блять, он ощущается гораздо толще, чем планировалось. Рин, тем временем, снова встряхивает чёлкой и глядит в упор, чутко считывая реакцию Саэ. Тот дёргается, злобно шипит на всё сущее и морщит лоб, чувствуя каждой чёртовой клеткой своего организма, как Рин вводит пробку чуть глубже. Дыхание обоих синхронно прерывается — Рин останавливается, проводит языком по нижней губе и принимается неторопливо массировать Саэ изнутри, постоянно меняя силу давления. Будто пытается понять — или сделать вид, — как будет приятнее и комфортнее. До него, видимо, не доходит, что Саэ глазеет на этот хищный, нездоровый блеск под его нахмуренными бровями и приопущенными ресницами. Эгоистичный мальчишка корчит из себя послушного гражданина, надо же. Рин не в курсе, что всегда так пялится, когда перед ним предстаёт какое-то дохуя необыкновенное зрелище, а Саэ в курсе, поскольку пялится Рин только на него. И всё же надо отдать должное его перфекционизму — неприятное ощущение от искусственной плоти, расширяющей мышцы короткими, поступательными толчками, очень быстро перетекает во что-то зудящее и откровенно возбуждающее. Член попеременно дёргается, по венам циркулирует что-то омерзительно-кайфовое, точно еле тёплая вода, и Саэ едва удаётся сдержать внезапный порыв схватиться за свои яйца и страдальчески заскулить. В ненавистном ему футболе не так трудно забивать голы, как держать свои рефлексы под контролем здесь — Рин елозит задом по щиколоткам, возбуждённо пыхает носом, нажимает какую-то кнопку на стопоре, и тут же бросает выжидающий взгляд на чужое лицо. Мудак. Блять, какой же бессовестный мудак. Скулы позорно вспыхивают, Саэ рефлекторно двигает бёдрами и выгибается ломаной дугой, окапываясь подушками вместо противоречий. Курносый нос утыкается в пышные перья, ровные зубы чуть не раздирают губу до мяса. Какого чёрта Рин постоянно смотрит? Ему нравится наблюдать за возбуждённым братом? Думается плохо, говорится вообще никак — во рту и за лобными долями разрастается бескрайняя, выжженая дотла пустошь, и попавший в неё Саэ чётко осязает, как нежные стенки инстинктивно сжимают это то ли в попытке втянуть глубже и насладиться сполна, то ли в желании не пустить в принципе и послать всё к чёрту. — Расслабься, пожалуйста, — рвано выдыхает Рин уже над ухом. — Замолчи уже, — гундосит Саэ в подушку, жмурясь до такой степени, что на изанке век проступают разноцветные, драные пятна. Фаланги натираются о ткань, волосы прилипают к виску, Рин тяжело, скомканно сопит на ухо, расталкивает их носом и утыкается в макушку с утробным «почти». Саэ не совсем понимает, что там почти, но ему чертовски, блять, скользко и странно — тело стремительно перестраивается под нарастающим ощущением чего-то незнакомого, и принимает эту хрень ещё глубже. Чужая ладонь гладит ягодицу, Рина, кажется, колотит от нетерпения, когда он целует беззащитную шею сухими губами и проворачивает пробку с ощутимым напором. Саэ выпячивает бёдра навстречу, кусая наволочку. Гадство. — Всё, это всё, она вся в тебе, всё в порядке, — бубнит Рин, приглаживая мурашки загривке судорожными поцелуями. Пальцы на ногах хрустят, рот открывается сам собой, позволяя языку счесать густую слюну о подушку. Эта штука вибрирует, методично засаживая прямо по простате, и Саэ вдруг безумно хочется целоваться, дрочить и трахаться, но Рин не даёт перевернуться, уверенно придерживая его за талию. Сознание окунается в беспросветный мрак, состоящий из чужих касаний, шелестящего дыхания, ласково обжигающего изгиб шеи, и растущего жара между бёдер. Саэ теряется, выпрямляя ноги так, чтобы сжаться покрепче и почувствовать больше. Под Рином скрипят пружины — он, слышно, стаскивает с себя бельё и осторожно ложится рядом, прижимается грудью к лопаткам и заключает обмякшее тело в объятия. — Тебе хорошо, братик? — почти мурлычет он, потираясь горячим членом о поясницу, и Саэ настолько безволен, что не может дать ответ. Не может ни простонать, ни потребовать заткнуться, ни попросить вытащить это — Саэ интуитивно выбирает мнимое молчание и предпочитает сгрести подушку в охапку, чтобы уронить в её глубину беззвучный стон. Внутри. Эта херня вся внутри. Он её чувствует. Чувствует, как кишки сворачиваются в ноющий, лихорадочно пульсирующий клубок, чувствует, как дрожащее дыхание Рина оседает на ключицах, как эта чёртова ладонь циклично гладит его втянутый живот, намеренно не дотрагиваясь до истекающего члена. Рин целует его в плечо, Саэ хочется ругаться и кричать, но вместо этого он продолжает душить самого себя подушкой в провальной попытке обуздать обезумевшее сердцебиение. Он, блять, весь потный, скользкий, словно обмазанный маслом, у него в заднице жужжит анальная пробка. Но это ещё полбеды — прибившийся к его боку Рин, по ходу дела, реально над ним издевается: то широко лижет и мелко покусывает поджатое плечо, то щекотно проводит прохладными, колючими подушечками по нежной головке, одновременно ублажая себя слабыми толчками над копчиком. На пояснице сохнет его смазка, крепкие бёдра трясутся, неосознанно ища то, что поможет покончить с этим, Рин тормозит их не менее крепкими руками, не давая дёрнуться так, как надо. — Ну, достаточно, — с поразительным спокойствием сообщает он, отползая к краю постели, и отголоски рассудительного подсознания Саэ орут о том, что сейчас начнется полнейший пиздец.

***

Выполнять привычные дела по дому оказывается в разы сложнее, чем напяливать на себя трусы и спускаться по лестнице, цепляясь за Рина рукой. Уже через десять минут Саэ не может нормально думать, отдавать приказы опорно-двигательному и говорить о планах на ближайшие тридцать секунд. Он находит в себе силы проигнорировать то, как гульфик липнет к чувствительной коже, и обессиленно упирается ладонями в край столешницы с целью пробурить дыру в закипающем чайнике. Кажется, что Саэ вроде бы здесь, в себе, но вроде и не в себе одновременно. Не в себе, а в параллельной реальности, сплошь состоящей из зудящей пульсации между бёдрами, отдающей в виски, живот и ноги. Стриженый волос на загривке приподнимается от хозяйского взгляда Рина, стоящего позади с пультом в руках, и Саэ мысленно проклинает его всеми возможными способами, царапая лакированное дерево ногтями. И без того натёртая головка трётся о трусы, плоть практически немеет от нехватки внимания. Саэ хочет кончить. Просто спустить всё в бельё, чтобы не выглядеть так жалко — подумать только, растрёпанный, липкий и красный, как ёбаный пиздец, — но Рин постоянно переключает режимы от сильных к слабым, почти неощутимым привыкшему телу, и всё срывается. Ещё и условие вот это — руками не трогать. Настроение на оставшиеся выходные точно будет в ауте после подобного, и все их планы о совместных тренировках, пробежках и просмотрах фильмов пойдут крахом. Рин ещё пожалеет. Точно пожалеет, ведь Саэ железно уверен, что сможет пережить подобные ограничения — он уже дал себе обещание выиграть у самого себя. К тому же, на кону стоит один из последних рубежей, которые Рин ещё не успел пересечь. Чайник щёлкает терморегулятором, Саэ вздрагивает, кое-как разгибается и медленно, неуклюже тянется к шкафчику за кружкой — стрёмно, если эта хрень надавит на простату. Пить, к слову, Саэ не хочется. Хочется отвлечься от давления сзади и залить всю посуду в доме растворимым кофе, которое потом придётся вылить в раковину. Расточительно, конечно, но Саэ сторонится зависимости от кофеина примерно так же, как сторонится просьб и уговоров Рина начать называть его по имени. В принципе, доставать кружки оказывается не сложнее, чем банку на пару полок выше. Саэ почти свыкается с неудобствами, готовясь сыпануть гранул в недра первой чашки, как Рин рассекает воздух головой и воодушевлённо роняет подбородок на плечо. — О, братик, чем занимаешься? Медные пряди выпадают из-за ушей, Саэ передёргивает. — А ты не видишь? — сквозь зубы выцеживает он, не без нарастающей паники ощущая то, как резко усиливается амплитуда вибраций. Это максимум. Точно максимум. Рин ещё не включал такой режим. Внутренние органы сдавливает, глаза распахиваются так широко, словно могут выпасть из орбит, Саэ судорожно хватает кислород, держа натренированное тело над столешницей негнущимися руками. Ярёмную венку вероломно сотрясает чужой смех — это Рин жмётся ртом к шее, утробно хохоча над тем, как по столу рассыпается чёртов Нескафе. Саэ раздражённо стряхивает его себе под ноги и раздувает крылья носа, безысходно ёрзая на месте. Ведёт себя, как течная сука. Как же стрёмно. — Может, сдашься? Это же такая простая просьба, — гнёт свою линию Рин, с мягкой силой надавливая на поясницу. Пятерня кажется жутко тяжёлой, и Саэ прогибается под ней куском согретого пластилина, мечась между желанием поддаться и молча лечь и сдохнуть, пускай и не особо вдупляет причину, по которой выступает против. Медный волос стекает каскадом по его худым щекам, Рин собирает их ладонью, заправляет за ухо и прислоняется губами к горяченной коже. — Саэ, — с издёвкой шепчет он, прихватывая мочку губами. Имя. Чёртово имя, от которого тупеют мозги и подкашиваются и без того ватные ноги. Саэ отчаянно хлопает ладонями по столешнице, отклоняется назад, словно поломанная марионетка, и ловит чужие губы своими. Рассудок плывёт, Саэ толкается языком так глубоко, что Рин удивлённо всхрапывает и на секунду проседает в решимости, прежде чем пропустить его дальше, бросить пульт в сторону и скользнуть жадными руками вниз по талии. Ноздри забивает запахом кислого пота и ментола, по подбородку течёт слюна, поэтому Саэ не сразу догоняет, что длинные пальцы Рина вминаются в нежную кожу на пояснице, резко дёргают бельё вниз и вклиниваются к ягодицам. В ямку на правой упирается его влажная, горячая плоть — Рин притирается, мажет ею уже в ложбинке, и по-собственнически водит мозолистыми руками вдоль изгибов тела. Он старателен всегда и во всём. И в мести, и в заботе, и в том, как целуется, вылизывая нёбо и десна языком. Саэ хочет вести себя сдержанно, но Рина хочет ещё сильнее, поэтому ловит его язык своим и наклоняет голову под низкий, гортанный стон — он знает, Рин обожает целоваться вот так. Будто в доказательство этому, он прерывисто выдыхает, бережно укладывая ладонь на щёку, и расслабляет рот, позволяя Саэ делать всё, что тот захочет. Чужие ресницы щекочут лицо, подушечки успокаивающе поглаживают под челюстью. Скулы Саэ горят и обливаются испариной, когда Рин неожиданно хватает подбородок и одновременно тянет стопор на себя. Мышцы растягиваются по форме пробки, Саэ непроизвольно напрягается, пока Рин водит ногтём под челюстью и снова глядит в глаза, безмолвно запрещая разрывать зрительный контакт. Пробка выскальзывает резко, с отвратительным чавкающим звуком, и тут же заменяется членом — от Саэ не ускользает то, как радужки Рина заметно темнеют, когда он направляет себя рукой и проникает в подготовленное тело. Он двигается плавно, аккуратно и напористо, и это такое правильное сочетание, что ноги разъезжаются сами собой. Под медной макушкой становится глухо, внизу тесно, хорошо и до дрожи тепло. Саэ кроет от таких контрастов — он отталкивается рукой от края столешницы, приопускает веки и мычит в очередной долгий поцелуй, отчётливо чувствуя бешеный пульс Рина, его голод и его вздутые вены, собранные в первый рваный толчок. Рин внутри, полностью. Твердый, гибкий. Саэ облегчённо дёргает кадыком — наконец-то. В смысле, сколько можно — он никогда не озвучит вслух, но живая плоть ощущается гораздо лучше этой долбанной игрушки. Сбрендившее сердце с оттяжкой бьётся о рёбра, Рин зажимает твёрдые соски фалангами, оттягивает их, катает между подушечками и ритмично вбивается внутрь, неуклонно добиваясь своего. Подобные действия — что-то от хаотичного зла — ещё одно проявление бунтарства, от которого натянутые связки на ногах будто бьёт электрошоком. Саэ пошатывается на месте и растерянно ахает в чужой рот, хватаясь за шелковистый волос на затылке в поисках дополнительной опоры. Что-то бессознательное всё ещё хочет дёрнуть Рина на себя, чтобы увидеть страх в этих диких глазах. Что-то бессознательное агонизирует и требует, чтобы Рин не целовал так настойчиво. Что-то бессознательное умоляет, чтобы Рин вколачивался не так быстро. Но Саэ хочет другого. Хочет целоваться дальше, хочет разводить ноги и чувствовать чужую руку на своём члене, хочет, чтобы Рин хрипел его имя перед оргазмом сквозь пелену возбуждения и рефлекторные укусы. Боже, как же много он хочет, не решаясь высказать ни одно из желаний, а Рин, как всегда, поступает по-своему — струится мокрыми губами вниз по щеке, челюсти и шее с такой животной страстью, что Саэ по наитию решается качнуть бёдрами на пробу. На сетчатке по-нетрезвому мутно, в зрачках — чернота и морок, внутри — Рин, гладкий и длинный, заполняющий именно так, как надо. Позволять ему столько вольностей не совсем правильно, но доставлять себе удовольствие — наоборот, очень даже, поэтому до осыпавшегося в пятки сознания Саэ не сразу доходит, что его подхватывают под живот, оттаскивают назад и толкают к столу. — Саэ, я просто хочу, чтобы ты разрешил, — оттянув бёдра назад перед очередным толчком, урчит в изгиб плеча Рин. — Слышишь, Саэ? Саэ не только слышит, но и чувствует, как Рин наваливается всем весом на его позвоночник, подпирает зад своими крепкими бёдрами со звонким шлепком, и прихватывает зубами плечо, ложась точно сверху. К лопаткам приклеиваются чужие рёбра, натёртые соски скрипят по холодному столу, и Саэ невыносимо хорошо вытирать его щекой, давая себе небольшую передышку и возможность сдерживать дерущие глотку стоны. Выпускать их наружу не хочется осознанно — Рин не должен понять, из-за чего Саэ сбивается в дыхании и извивается в его руках, не должен догадаться, насколько удачно попадает по простате и… Рин резко хватает его член в кулак, шлёпает свободной ладонью у виска, меняя ритм на плавный и резкий. — Саэ, почему ты не попросил себя потрогать? — просевшим голосом бросает он, сдавливая головку между большим и указательным. — Скажи, Саэ. Прикосновение наряду с именем ощущается особенно ярко. Почти как в первый раз, когда Рин тёрся о Саэ бедром, надрачивая ему сквозь шорты посреди гостиной. И всё же голой кожей лучше, приятнее. Стол под ним поскрипывает в такт самым сильным и глубоким толчкам, Саэ неопределённо-пораженно ахает, путаясь в собственных волосах. Одна из рук Рина ложится прямо на затылок, нежно собирая пряди в слабый пучок. Он обволакивает со всех сторон, везде разный, словно весь десяток его личностей собрался воедино, и пальцы Саэ ломаются острыми углами в тщетных попытках удержаться хоть за какую-нибудь. Рина слишком много, но в то же время мало, его руки и губы поспевают всюду, задевая самые чувствительные места, он в открытую говорит о том, куда хочет кончить, и это умоляющее «в тебя» в совокупности с рваными шлепками заводит настолько, что Саэ накрывает долгожданный экстаз. Накрывает мокро, честно и громко — Саэ только и успевает прижаться макушкой к чужой ладони под короткий рык — Рин не остаёт, вжимаясь тазом в ягодицы. Саэ целиком усыпает волнительными мурашками, потому что он чувствует её. Не свою только в чужой руке, но и чужую в себе, и это безумно странно и в то же время хорошо. Саэ тупит. Не знает. Его грудь часто-часто вздымается, а пульс отдаёт в барабанные перепонки, пока по телу растекается приятная слабость. Рин вяло протискивается пальцами к ключицам, широко оглаживает основание шеи и роняет мокрый лоб промеж сведённых лопаток. — Саэ, так можно? — шумно дыша, вопрошает он, и снова трётся о кожу, смешивая капли их пота. В голове Саэ так хорошо и спокойно, что думать о запретах не особо хочется. Говорить о них — тем более, поэтому Саэ ничего не произносит вслух. Но про себя всё-таки решает послать культуру к чёрту.