Дай бой морали!

«19: Невролог 10:25 центр-я., Баклофен 60мг 1/2.» — стикер со скудными заметками висел на двери в небольшой, заставленной причудливым медицинским оборудованием, комнате. Пространство освещал только свет фонарей за окном, пробивающийся сквозь неплотные шторы, было уже чуть больше полуночи.       Металлическая кровать с пультом управления, вроде тех, что можно встретить в больничных палатах, была застелена свежими белыми простынями. Улица тускло освещала на ней лицо парня, завернутого в комок одеяла. Черты девятнадцатилетнего юноши казались немного детскими, подёрнутые неестественной улыбкой, а большие глаза уставились в точку где-то на потолке и походили на стеклянные. Золотистые кудри раскинулись на подушке. Парень внимательно вслушивался в ругань, доносящуюся из-за стены, несмотря на то, что каждое резкое слово поднимало в нём всю большую волну тревоги. — Ты хоть соображаешь, что ты натворил? — женский голос хрипел, надеясь быть тише, но к концу фраз не сдерживался и переходил в сдавленный крик. — У меня нет больше сил закрывать на себя глаза, да и тебе давно пора выходить из, мягко говоря, затянувшегося декрета, — мужской голос был увереннее и сдержаннее, то был расчёт уставшего, ущемлённого семейной жизнью человека. — Ты подумать о ребёнке мог? О ребёнке, слышишь! Кто следующий курс лечения оплатит, а? Ты даже этого для него сделать не в состоянии, какой из тебя отец. Позорище!       Но соль была в том, что Алексей Дмитриевич последние 20 лет только и думал, что о ребёнке. Бесконечные обследования, начавшиеся сразу после рождения, шок и горе от услышанного в стенах многочисленных больниц, надежда и её угасание, безразличие и попытки уйти от реальности в работу на все последующие годы — всё это сидело у Алексея Дмитриевича в печёнках. Увольнение он тайно планировал весь последний год и про себя думал, что заставит передумать его только перемена в отношениях с женой, Аллой Евгеньевной. Хотя и сам понимал, что надежда эта тупа и безосновательна, всё же гордился, что даёт ей шанс исправиться и выбирает меньшее из двух зол: сменить ненавистную работу координатором персонала в клининг-компании на ту, что будет приносить хоть какое-то удовольствие, кроме удовольствия не видеть жену и сына, вместо развода, которого он и сам боялся как огня, прожив на полном бытовом обеспечении жены все эти годы. — О ребёнке?! Ты этого ребёнка видела? Ребёнком он был года три… ну два года назад! Я не обязан всю жизнь складывать на алтарь хрен пойми чего просто потому, что тогда нам всем не повезло. Я тоже живой человек, у меня тоже потребности есть. — Да какая разница, сколько Кире лет! Это твой святой долг — быть его отцом, раз уж так вышло, и продолжать лечить его. И кто его таскать будет, если ты будешь работать вне дома? Я? На меня тебе тоже плевать? — Лечить говоришь! И много ты за 19 лет вылечила? Бегает уже наверное, в футбол играет? Сам зарабатывает, с девушкой вот недавно познакомил? У меня жизни не было, чтобы платить за эти занятия для паралитиков, лекарства и бесконечные госпитализации. Пора уже принять, что лучше не будет. Ты посмотри, во что ты превратилась за эти годы, и займись наконец собой. И скажи спасибо, что я не ухожу. Таскать его придумаешь как. Или вон найми соцработника. Работу найди, чтобы дома задницу без денег не просиживать, хватит уже меня одного во всём винить.             Парень продолжал не сводить глаз с воображаемой точки и слушать, как мать, дойдя до крайней точки обиды, заходится в плаче и уже совсем неразборчиво что-то вразнобой протягивает и лепечет, давясь слезами. Судя по звукам, родители удаляются в спальню и закрывают за собой дверь. Кажется, что можно выдохнуть, но Кирилла не оставляют смешанные чувства: вины (за то, что превратил жизнь родителей в ад), обиды (к людям, которые за человека его не считают) и страха (перед тем, как будет складываться его жизнь с такими переменами).        Больше всего он беспокоился о том, что к нему приставят чужого человека. Воображение кормилось воспоминаниями из детства: несколько раз его родители уже пытались разделить тяжелый уход за ним с посторонними. Из памяти всплывали шершавые грубые руки мужчины средних лет, маслянисто пахнущего потом и перегаром. Это был один из знакомых отца, которого они время от времени просили оставаться с десятилетним Кирей на выходные, чтобы проводить время вместе подальше от дома и бесконечной возни с ребёнком. Тот человек всем своим видом выражал безразличие, а в лучшем случае — снисхождение. Перед глазами возникла его тучная фигура, развалившаяся в углу дивана, не отводящая взгляд от экрана телевизора во время сухих ответов на просьбы мальчика. Общение с ним вызывало физическое отвращение и отбивало всякое желание играть, есть или обращать внимание на усиливавшуюся боль в затёкших ногах, но потребность в посещении уборной рано или поздно становилась сильнее этого чувства и заставляла просить помощи. Пожалуй, вспоминать это хотелось меньше всего.        Потом он вспомнил Аню — студентку медицинского колледжа, которую мать нашла по объявлению, когда ему было около четырнадцати. Она казалась игривой и свободной, носила лёгкие платья на лямках, босоножки с каблуком, и наверное была той самой «популярной девочкой в классе». Желание стать с ней хорошими друзьями, общаться ближе и проводить вместе время стало так велико, что скрывать его было невозможно. Но у Ани были свои мысли на этот счёт: его неловкие попытки заговорить с ней не о погоде, невзначай прикоснуться к плечу и даже предложения выйти на прогулку ставили её в тупик. В её глазах он был только носителем своего диагноза, колясочником, который не может справиться даже со своими руками, хорошим вариантом для практики и небольшой прибавки к стипендии, но уж точно не равным человеком, и поэтому каждую его такую попытку она встречала то смехом, то недовольством, ни чуть не задумываясь о том, что ему в четырёх стенах всего лишь не хватает человеческого общения.        В общем, позитивных ожиданий строить не приходилось. Образы этих немногих людей, с присутствием которых ему приходилось мириться, и вновь ставшие слышимыми нервозные голоса родителей стали проникать друг в друга и искажаться под тяжестью опускающегося на Кирины веки сна.