О классиках и современниках

Дикон уже битый час топтался на улице, поглядывая издали на приземистый трехэтажный особняк. Ровным счетом ничего примечательного в особняке не было — ну, по меркам Олларии: видывал здесь Дик здания и повнушительней, и погрозней на вид (сам в таком жил, в конце-то концов). Тем не менее герцог Окделл взирал на неприметный особнячок, словно на обиталище какой-нибудь Закатной твари (хотя, опять же, более близкое знакомство с Закатными тварями наводило на мысль, что не так страшен Леворукий, как его малюют... кстати, кто такой этот «малюют»?) Однако же ничего не попишешь: надо значит надо! Герцог Окделл напомнил себе, что он тверд и незыблем, и наконец перестал выписывать кренделя на почтительном расстоянии и мужественно зашагал к воротам. В конце концов, через это просто надо пройти. Это как экзамен. Всего несколько часов — и ты свободен! Эта мысль должна была придать ему решимости и бодрости духа. Не придавала. Надо сказать, что за первые несколько месяцев в Олларии Ричард начисто забыл не только о своем обещании навестить эра Августа, но и о самом существовании почтенного кансилльера. Не то, чтобы его имя ни разу не упоминалось в особняке герцога Алвы, но реальные придворные интриги Дику были особо не интересны, ему хватало перипетий его собственных сюжетов, а потому все отточенные шпильки в адрес придворных, в том числе и графа Штанцлера, он пропускал мимо ушей — ну разве что формулировки заимствовал иногда (эр был весьма щедр на чеканные фразы, особенно когда язвил). Короче, поначалу Дикон был всецело поглощен своими текстами — а тут еще и необходимость обживаться в Олларии, и визиты во дворец, и бурные обсуждения будущих романов с Валентином и Эстебаном, временами переходящие в не менее бурные оргии, и фехтовальные тренировки с эром, и... какой там Штанцлер! Кто такой Штанцлер? А потом была война в Варасте, после которой Дику казалось, будто он провел вдали от столицы не какие-то полгода, а добрый десяток лет, и вернулся вообще другим человеком. Однако ж, увы, никакое счастье не длится вечно. Не прошло и десяти дней с возвращения из Варасты, как в одно прекрасное утро Дику подали конверт, запечатанный дубовой веточкой. Письмо было таким трогательным, что Дик машинально заучил его наизусть, чтобы потом использовать как образец сдержанного и благородного послания брошенной девицы. Эр Август писал, что он, конечно, понимает, как много развлечений предоставляет столица знатному юноше, да еще оруженосцу царедворца, ведущего разгульный образ жизни, но все-таки, «если у тебя, Дикон — надеюсь, я все еще имею право так тебя называть? — отыщется свободный часок, чтобы навестить одинокого старика...» и так далее, и тому подобное. Дикону ужасно захотелось сразу же отписать, что в ближайшее время у него нет и не будет ни единой свободной минуты — тем более, что это была чистая правда: пока герцог Окделл в Варасте становился закаленным воином, в Олларии баронесса Сэц-Дамье становилась знаменитой писательницей; вернувшись, Дикон сдуру подмахнул не читая предложенный контракт на продолжения (по чести сказать, его оглоушила сумма контракта, а сам контракт все равно прочел и одобрил Валентин, так что Дик бы там ничего полезного и не вычитал), и теперь расплачивался за жадность и опрометчивость (не менее двух романов в год на протяжении ближайших двух лет!). Он посоветовался с Валентином. — Не ходи, — порекомендовал Валентин. — Напиши что-нибудь вежливое, сдержанное, и скажи, что ужасно занят и эр не пускает. Тебе от него ничего не нужно, ты ему ничем не обязан, он тебе ничего сделать не может. Нет никаких причин туда ходить. Ну хочешь, я напишу? — добавил он, видя, как вытянулось лицо у Дика, и зная, что сочинять герцог Окделл любит, а вот врать не любит, да и не умеет вдобавок. Дик посоветовался с Эстебаном. — Пошли его в жопу! — непринужденно махнул рукой Эстебан. — На кой тебе сдался этот трухлявый пень? Потом о письме прослышал эр Рокэ. Он потребовал показать письмо («Ну не хотите, можете не показывать, зачем мне ваши маленькие тайны!» было сказано таким тоном, что Дик тут же швырнул письмо на стол), пробежал его глазами наискосок, хмыкнул («Разгульный образ жизни!» Да я в этой вашей Олларии так замотался, что забыл, когда последний раз бабу без юбки видел! Окделл, будете так краснеть — займусь вашим половым воспитанием лично...») и коротко резюмировал: — Не ходили бы вы к этому старому мухомору, молодой человек. Он вас... добру научит. Тут Дику окончательно стало ясно, что идти не хочется, но придется. Иначе совесть заест. Совесть почему-то представлялась не иначе, как в виде матушки (ох... и в Надор ведь написать еще надо... или даже съездить... ой...) В общем, он отправил эру Августу записку с обещанием непременно зайти завтра, и тем самым окончательно отрезал себе пути к отступлению. Однако поначалу все оказалось не так уж страшно. Визит к эру Августу ничем не отличался от привычных дома, в Надоре, визитов каких-нибудь замшелых родственников, когда от Дика требовалось в основном соблюдать учтивость и помалкивать. Более того, его угостили тизаном с вареньем! В Надоре тизан с вареньем считался праздничным блюдом, а в особняке Алвы тизана не признавали ни в каком виде. На любые попытки положить в шадди хотя бы ложку сахару эр презрительно кривился, а за вареньем приходилось бегать на кухню к Кончите и лопать его с лепешками всухомятку. Так что не прошло и получаса, как Дик почувствовал себя, словно на каком-нибудь семейном торжестве. Он расслабился и даже принялся чуточку задремывать под уютное журчание эра Августа, который распространялся о «Людях Чести», о «ее величестве», о наследии предков и о чем-то там еще, очень важном. И даже когда речь пошла о Вороне и королеве... Вороне и короле... Вороне и..., Дик по инерции еще некоторое время кивал, особо не вслушиваясь. За последний год ему таких разговоров накидали полные вьюки, ну хочется эру Августу посплетничать — пусть посплетничает. И только когда Дик внезапно осознал, что загадочный «один юноша», по всей видимости, не кто иной, как Джастин Придд, до него, наконец, дошло, что не просто так ему это все рассказывают. Про Джастина он, конечно, знал. Не от эра Рокэ — от Валентина. Как-то раз они сидели наедине, Спрут разоткровенничался и принялся рассказывать, какой замечательный у него был брат, какой он был веселый, какой отважный, как они дружили с эром Рокэ, и заодно — как ему, Дику, повезло, что эр Рокэ взял именно его, и как Валентин ему завидовал, а потом перестал. Мысль о том, что его монсеньор и Джастин были не просто друзья, а любовники, не то, чтобы оскорбляла, но... неприятно раздражала. Тем более, как-то поневоле верилось. Да, Валентин об этом не упоминал, но... вот он, Дик, на месте Джастина стал бы младшему братишке такое рассказывать? То-то и оно. На месте Джастина он бы... не отказался бы он, честно говоря, оказаться на месте Джастина. Тем более, эр Август так... смачно это все расписывал, так красочно ужасался — хоть бери и в роман вставляй. — А потом, — продолжал кансилльер, понизив голос, хотя, казалось бы, кому тут было подслушивать, — родным Джастина прислали картину. С Марком и Лаконием. Ты ведь помнишь это предание? — Ну еще бы... — проблеял Дикон. — Классика же! — Да... Классика, классика... поневоле задумаешься, чему только мы учим наше юношество? Лаконий был изображен со спины, видна была лишь грива черных волос да светлая кожа, но Марка... Марка как будто бы рисовали с натуры. Это не могло быть случайностью! Рокэ Алва... в очередной раз пошутил. А родственники юноши... Ну ты же знаешь, что за люди эти Придды. А что за люди эти Придды? Валентин... ну... нормальный такой Валентин. Зануда немножко, не без того, но... — Джастин поехал в отпуск домой — и погиб на охоте. Это официальная версия: несчастный случай, осечка, случайный выстрел... Дело даже расследовать не стали, тем более, раз родные никого не винят... Ведь никто больше них не заинтересован в том, чтобы выяснить правду, не так ли? И никто больше них не заинтересован в том, чтобы правду скрыть. Джастин опозорил семью — Джастина больше нет. Вот так вот, мой мальчик! — и эр Август горестно развел руками. — Но почему именно Рокэ Алва? — спохватился Дик. — Кто угодно же мог заказать такую картину. Например, кто-то из врагов Алвы? Дик был почти уверен, что так оно и вышло. — Ну что ты, Дик! Подумай сам: кто бы решился так подшутить над Вороном? И потом... увы, боюсь, это не последняя такая история. Я ведь еще не сказал тебе главного! Дикон насторожился. Он понял, что ради этого-то его и зазвали в гости. А вовсе не тизанчику попить и рассказать полдюжины старых сплетен. — Налей-ка мне еще тизану, будь так добр... Ты ведь не очень следишь за всей этой... новомодной литературой? — спросил эр Август, когда Дикон поставил увесистый пузатый кувшинчик и снова опустился на стул. — Я... э-э... да нет, не очень, я, знаете, классику больше... — несколько растерялся Дикон. — И правильно, мальчик мой, и правильно! Классика — это чистый родник, а все вот это, что сейчас пишут — все равно, что зловонная муть у коровьего брода. Но иногда, знаешь ли, все же надо заглядывать... интересоваться, что происходит. Хотя я понимаю, ты чистый, порядочный юноша, истинный Человек Чести, не то, что все эти столичные юнцы: тебе даже и в руки противно будет взять подобные мерзости. Но увы, мой мальчик, увы: иной раз приходится и запачкаться. Сам знаешь: кто предупрежден, тот вооружен! Тебе еще не говорили? — О чем, эр Август? — На первый взгляд — пустячок, всего лишь скверная книжонка, какими тешатся пресыщенные развратники. Но все, кто знаком с действующими лицами... — С какими действующими лицами, эр Август? — А вот послушай! Эр Август отошел к небольшому бюро, стоявшему у окна, и вернулся со стопочкой выписок, сделанных аккуратным секретарским почерком. — «На руке графа сверкнул оправленный в серебро сапфир — и точно таким же сапфировым блеском сверкнули глаза графа», — зачитал он вслух. Дикон дернулся. — Ага! Узнаваемо, не правда ли? — осведомился эр Август. — А вот еще: «Ветер трепал черные волосы графа, и глаза, синее весеннего неба, сияли из-под длинных черных ресниц...» Но это пустяки! А вот послушай: «Синие глаза метнули стрелу в самое сердце барона». Каково, а? А вот и вообще, прямым текстом: «Могучее естество графа напряглось и вздыбилось, натягивая бархат бриджей...» Эр Август читал еще и еще. Дикон багровел все сильнее, мечтая провалиться, раствориться, исчезнуть. Никогда еще его собственные тексты не казались ему такими жалкими и позорными. Наоборот, ему всегда нравилось то, что он пишет! Иначе зачем было и писать? А сейчас... Он как будто бы обмочился на людях! И как это он раньше не замечал, какой у графа Штанцлера отвратительный, скрипучий голос? Нет, ну зачем он это все читает?! И, как нарочно, выбирает самые любимые отрывки Дика! Штанцлеру как будто бы нравилось... нравилось выставлять Дика на посмешище, грубо ковыряться пальцами в самом заветном... — Или вот, например: «Граф мягко толкнул его в спину, и барон, потеряв равновесие, опрокинулся животом на диван, изо всех сил цепляясь за спинку, чтобы найти хоть какую-то опору. Светлые волосы юноши рассыпались по черному бархату обивки. Ловкие пальцы графа в мгновение ока распутали завязки штанов, горячие ладони жадно огладили бедра...» — Хватит! — не выдержал Дик. Дальше была совсем уж откровенная сцена. Когда он это писал, ему как-то в голову не приходило стыдиться, а вот сейчас казалось, что Штанцлер все это время подглядывал из соседней комнаты, и знал не только то, что Дикон доверил бумаге, но и то, в чем он стеснялся сознаваться даже самому себе... — Довольно! Я... я все понял! Эр Август словно бы нехотя прервал чтение и поднял глаза на красного, как вареный рак, Дика. — Да-да, мой мальчик, конечно же, довольно, — поспешно ответил он своим прежним, привычным, уютным и вкрадчивым тоном. Дик бы даже поверил, если бы... если бы эр Август не стал читать ему все вот это. Зачем он так?! — Прости, я не учел, как это может подействовать на такого чистого юношу, как ты, на такую невинную душу. Но я должен был — я просто обязан был, Дик, тебя предупредить! — Предупредить? О чем? — растерялся Дикон. По правде сказать, он уже забыл, о чем шла речь до этого: его словно кипятком ошпарили, и все предыдущие мысли вылетели из головы начисто. — Как же ты не понимаешь? Ту пресловутую картину, в конце концов, почти никто и не видел, кроме родственников злосчастного Придда. Вполне может статься, что и картины-то никакой не было, одни слухи. А это... эти книжонки... — они выходят тысячными тиражами! Их читает вся Оллария, их читает весь Талиг! Их читают при дворе, их читают в казармах, их читают даже торговки на базаре! Никто не знает, кто такая эта баронесса Сэц-Дамье — очевидно, какая-то дешевая авантюристка, — но всякому очевидно, что ее наняли, чтобы опозорить тебя! — Меня?! — Дик едва не рассмеялся, несмотря на то, что чувствовал себя просто ужасно. — Тебя, мой мальчик, конечно же, тебя! И я почти уверен, что сделал это сам Ворон. — Но... эр Август, вы ошибаетесь! Ворон не мог... Эр Август накрыл рукой ладонь Дика и проникновенно заглянул прямо в глаза. Ничего такого в этом не было, самый обыкновенный жест дружеского участия, но теперь, после этого... сеанса художественного чтения, Дику почему-то нестерпимо захотелось отшатнуться. Сдержался он с большим трудом. — Мальчик мой! — сказал эр Август. — Я прекрасно тебя понимаю. Трудно, да, очень трудно разочаровываться в человеке, которому привык доверять, которого, может быть, ты уже приучился считать своим другом и наставником... Но увы, Дикон: это Ворон. Он никого не щадит, никого не жалеет, и ради сиюминутной забавы, бывало, жертвовал и более близкими людьми, чем какой-то оруженосец. — Да вы не понимаете! Это просто... это не он! — Понимаю, понимаю, я все понимаю, Дикон. Что ж, спроси его сам. Ворон кичится своей прямотой и бесстыдством, возможно, он скажет тебе правду. Но даже если это и не он — пойми, Дик, кто бы ни оплатил всю эту писанину, в любом случае, эти книжонки написаны не просто так, а с целью тебя погубить. — Почему именно меня-то? — возмутился Дик. — Этим самым... бароном может быть кто угодно! — Милое, наивное дитя! — вздохнул Штанцлер. Дик от удивления даже на «дитя» не обиделся. — Подумай сам: да, барон, в отличие от графа, описан довольно невнятно, и вообще фигура безликая и бесцветная... («Бесцветная?!!» — чуть было не взвыл Дик). — ...Но насчет того, кого именно тут вывели в образе графа, двух мнений быть не может. А единственная титулованная особа, которая постоянно находится при нем — это ты, Дикон, ты и никто другой. И к тому же, подумай сам: тебе не кажется подозрительным, что первый роман этой баронессы вышел в свет вскоре после того, как ты сделался оруженосцем Алвы? («Ну еще бы! А как бы я мог выпустить его раньше?» — чуть было не ляпнул Дик, но вовремя прикусил язык). — Нет, Дикон, даже если бы — допустим, как это ни маловероятно, — вся эта писанина не имела к тебе никакого отношения, все равно общественное мнение неизбежно свяжет барона с тобой, так же, как этого графа — с Алвой. Подумай, Дик! Подумай, что на это скажут Люди Чести! Рано или поздно эти книжонки доберутся и до Надора — подумай, что скажет твоя матушка! Не то чтобы Дик об этом никогда не задумывался. Но вот сейчас, в устах графа Штанцлера, ситуация из неловкой необратимо превращалась в катастрофическую. Прежде Дик сидел весь красный — теперь он побледнел. Не то чтобы ему в принципе был неведом страх — но сейчас он испытывал то же самое отвратительное ощущение сосущей пустоты и полной беспомощности, как тогда в Лаик, когда его обвинили в проделках Сузы-Музы — или как на площади Святого Фабиана, когда сделалось окончательно ясно, что в оруженосцы его не возьмет никто. Дик впервые всерьез представил себе, ЧТО скажет матушка, если она В САМОМ ДЕЛЕ ПОВЕРИТ, что все это, о чем он писал в романах баронессы, правда — и весь заледенел изнутри. Нет, в то, что матушка велит его убить, Дик не поверил ни на секунду — ну не совсем же она ненормальная! Не то, что эти Придды. Но... но... но... уж лучше бы убила, право слово! «А ведь между нами на самом деле даже ничего не было...» — пронеслось в голове, так, будто это сейчас было обиднее всего. Эр Август все это время не сводил с Дика пристального взгляда, и теперь легонько кивнул, как будто бы удовлетворенный результатом беседы. Он приподнялся в своем кресле, налил еще тизану себе и Дику, подвинул поближе к Дику вазочку с вареньем, снова сел и устроился поудобнее. — Да-а, — протянул он со скорбным видом, — куда только катится Кэртиана! С чего мы начали? Как рождалась великая талигойская литература? Шедевры Дидериха. Поэзия Веннена. Остроумные парадоксы Жюнно. Глубокомысленные рассуждения Монтаньяра. Благородство, чистота, глубокие мысли, высокие чувства! И к чему мы пришли в итоге? К баронессе Сэц-Дамье с ее синеглазыми графами, к прославлению разврата и самых грязных плотских удовольствий! Создатель милосердный! Где, где достойные наследники Дидериха и Веннена? Их нет! Нынешнее поколение предпочитает следовать худшим образцам, заимствованным из Гайифы! Все это не наше, чуждое влияние! Истинные талигойцы в книгах ищут красоту и мораль, невинные развлечения и мудрые поучения, а нам пытаются навязать всякие сальности, которые не могут быть интересны ни одному порядочному человеку! И ведь да, находятся, находятся падшие души, которые такое скупают и держат у себя в доме, не думая, что эта книжонка, быть может, попадет в руки их юному сыну или дочери-девице! Не знаю, не знаю: свобода печати свободой печати, но вот такое я бы публиковать запретил... Покажите мне хоть одну пьесу Дидериха, где присутствовали бы непристойности и разврат, а? Приведите хоть один пример пошлости в стихах Веннена? Вы такого не найдете! Дик так опешил, что даже позабыл о своих моральных терзаниях. Он сразу вспомнил тот урок словесности, на котором проснулся даже вечно сонный Северин — они тогда разбирали пару сонетов Веннена... Но эр Август на ответ явно не рассчитывал, он говорил словно сам с собой. Вот он как будто бы очнулся, перевел взгляд на Дикона и начал долго и нудно прощаться. Рад был тебя видеть, мой мальчик, спасибо, что навестил старика, заходи почаще, подумай о том, что я сказал... Как будто бы Дик мог теперь об этом не думать! Домой он возвращался, почти не разбирая дороги. Мысленно он спорил с эром Августом. Пошлость? Пошлость — это затасканные слова и избитые сравнения, говорил мэтр Шабли. Остроумная эпиграмма, изысканный сонет, гениальная сцена пошлыми быть не могут, каким бы рискованным ни был сюжет! Валентин, разумеется, не мог не заметить, что с Диком что-то не так, и спросил, в чем дело. Дик объяснил. — А говорили ж тебе, не ходи — не-ет! Добросовестный ты наш... — влез Эстебан. — Ты не понимаешь, — внезапно заступился Валентин. — Он просто не мог не пойти. — Да уж коне-ечно, где мне, навознику бесчестному, понимать такие вещи! — фыркнул Эстебан. И они все втроем принялись вспоминать подходящие примеры из Великой Талигойской Литературы. Примеров, внезапно, набралось на целый обоз. У Эстебана, при всем его равнодушии к литературе вообще, оказалась на удивление цепкая память на игривые сюжеты и двусмысленные намеки. Он ухитрялся их выискивать даже у таких авторов, которых Дикон бы в этом нипочем не заподозрил. Например, достославный Барботта состоял из двусмысленностей чуть менее, чем полностью (если, конечно, верить Эстебану). А особенно бодро дело пошло после того, как на третий день Дик обнаружил у себя на столе увесистый и изрядно зачитанный том ин-кварто: полное академическое издание Веннена с черновиками и комментариями. Он был уверен, что книгу прислал Валентин, пока не нашел на заднем форзаце экслибрис с летящим вороном. По правде сказать, академическое издание Веннена смутило даже Дика. Он и раньше догадывался, что три десятка всем известных классических сонетов — далеко еще не весь Веннен, но насколько не весь — он даже не подозревал. Полное собрание сочинений классика пестрело эпиграммами, где некоторые слова были частично или целиком заменены целомудренными эсперильями... которые не столько скрывали непристойности, сколько привлекали внимание и побуждали непременно угадать, что же скрывается за этими тремя звездочками (судя по пометкам на полях, Дик был не первый, кто пытался восстановить лакуны, и судя по почерку, этим развлекался не кто иной, как его непочтенный эр). Но эпиграммы — полбеды; а вот совершенно не знакомый прежде Дику венок сонетов, обращенный к некоему «мальчику», изрядно его впечатлил. В этих сонетах Веннен, всегда прозрачный, как ключевая вода, против обыкновения, был темен, как речной омут; но под темной гладью могучими рыбинами скользили такие страсти, что дух захватывало... Но сильнее всего Дика поразила пара поэм, в которых поэт как будто бы нарочно задался целью показать, что ничего святого для него не существует. Все тем же легким, непринужденным, как бы летящим слогом он писал такие вещи... которых от классика ну никак не ожидаешь. Классик все-таки... — Слушай, Валентин, — спросил Дик, выждав, когда они с Приддом остались наедине — затевать этот разговор при Колиньяре совершенно не хотелось: Эстебан просто не понял бы, в чем проблема, — а ты «Томление» Веннена читал? — Читал, конечно, — кивнул Валентин. — Веннена я всего читал. — И «Рассветную розочку»? — слегка покраснел Дикон. — И «Рассветную розочку». И «Пастушку», если вдруг спросишь. — Ну, «Пастушка»-то ладно, а вот «Томление»... Валентин только плечами пожал. — Ну ты понимаешь, — попытался объяснить Дик, — это все равно, что... ну вот, знаешь, в детстве живешь-живешь, и вдруг в какой-то момент до тебя доходит, что люди занимаются любовью. И это любопытно, немного стыдно, но в целом приемлемо. Валентин кивнул. — А потом, — продолжал Дик, — далеко не сразу, до тебя доходит, что и твои родители тоже... ну, понимаешь, да? Валентин снова кивнул. — До меня только лет в тринадцать дошло. — А до меня лет в пятнадцать. Не то, чтобы это не очевидно, просто, знаешь... как-то стараешься не задумываться, да? Одно дело все остальные, а родители — это же родители... — Ну да, я понимаю, о чем ты. Родители тоже люди, и это странно и неожиданно. — Ну и вот, и тут так же. От всех остальных как-то этого ждешь, потому что это просто люди, а Веннен — он же все-таки Веннен, понимаешь, да? Валентин беззвучно рассмеялся: — Понимаю, конечно. Веннен весь мраморный, ему не положено, и все такое. — Вот! А тут вдруг оказывается, что Веннен вовсе не мраморный, а живой, да еще и поживее многих ныне живущих будет. — Ага. Но надо тебе сказать, что я и мраморы такие видел, что поживее многих ныне живущих. — Покажешь? — Могу в Старый парк сводить, а можем еще к нам в особняк сходить, мои предки собрали изрядную коллекцию... Валентин помолчал, потом спросил: — Ну что, хватит тебе материала? — Для чего? — не понял Дик, который успел уйти в свои мысли. — Для спора с графом Штанцлером. Я так понимаю, что ты хотел ему возразить и все это время готовился. Нет? Дикон всерьез призадумался. И, поразмыслив как следует, махнул рукой. — Да ну его... в задницу! — беспечно бросил он. — В конце концов, кто такой этот Штанцлер, чтобы я ему еще что-то доказывал? Я лучше... я на этом материале... есть тут пара идей... И он снова нырнул в глубины творческих исканий и не всплывал оттуда довольно долго. Валентин уже знал, что в такие моменты Окделла лучше не тревожить: во-первых, бесполезно, а во-вторых, упустит мысль — расстроится. Однако через некоторое время Окделл очнулся и снова уставился на него, как будто чем-то смущенный. Интересно, чем еще? — Слушай, — начал он, — я про твоего брата хотел спросить. Мне тут Штанцлер говорил... В конце концов они все-таки пошли в Старый парк. Но не мраморы смотреть. Обоим сейчас было не до статуй, сколь угодно живых и прекрасных. Просто Валентин понял, что не в состоянии говорить обо всем этом, сидя на месте. Вся эта история была свернута в тугой узел и затолкана в самый дальний уголок души, и он опрометчиво думал, что уже даже не болит. А стоило вытащить ее на свет — и оказалось, что еще как болит. И говорить об этом было невозможно, и не говорить невозможно тоже. Хотелось швыряться вещами, топать ногами и орать от бессилия — чего, разумеется, Придд себе позволить не мог ни в коем случае, ведь он же все-таки Придд. Ну или хотя бы ходить стремительным шагом по облетевшим аллеям Старого парка, бить кулаком по корявым стволам и мраморным постаментам, и говорить, говорить, говорить... — Я вообще не понимаю, зачем он это сделал! Ну вот как так можно, скажи? Мы что, в самом деле, в Круге Молний живем?! Что за дремучая дикость, убивать родного сына, наследника из-за... за то, что он влюбился в кого-то не того! — Валентин, — робко возразил Дик (не оттого, что боялся, а оттого, что эта волна чувств, хлынувшая из прорвавшейся плотины, поневоле смущала), — но... а вдруг это не он? Ты же не знаешь наверняка... — Не он? — Валентин горько рассмеялся. — О, конечно же, это не он! Какой же герцог Придд стал бы делать такое своими руками? Это, разумеется, сделал кто-то из слуг. Возможно, этого человека уже даже нет в живых: убить наследника Приддов — безусловно, преступление, такое не должно оставаться безнаказанным! Несмотря на то, что это было сделано по приказу самого герцога. Но рано или поздно я все выясню! — Валентин остановился: они дошли до фонтана, где дорожка описывала круг и вела в обратную сторону. Всегда сдержанного, невозмутимого Спрута сейчас было не узнать: ноздри юноши гневно раздувались, брови сдвинулись, глаза сверкали исподлобья — Валентин был одновременно страшен и хорош, как никогда. — Следующий герцог Придд — я, и первое, что я сделаю, когда унаследую титул — выясню, что произошло на самом деле! Он повернулся спиной к Дику, уперся обеими руками в бортик фонтана, постоял, глядя в непроглядно-черную воду с плавающими в ней осенними листьями. А когда он снова развернулся, на Дика смотрел уже привычный непроницаемый Спрут. — Ладно, — устало сказал Валентин. — Пошли домой, что ли. Я бы, наверное, что-нибудь выпил сейчас... Но только не в трактире. Не хочу людей видеть. — Ко мне домой или к тебе домой? — уточнил Дик. — К тебе, а то куда же еще... Разговор с Валентином заново всколыхнул тревогу, заботливо посеянную Штанцлером. Выходит, это были никакие не сплетни: Джастина в самом деле убили его же родичи, кому и знать, как не Валентину! А значит, и в остальном эр Август тоже был прав. Его, Дика, тоже могут убить. Он был так уверен, что матушка на это не пойдет — но, в сущности, почему он в этом уверен? Что он знает о собственной матери? По правде сказать, все, что Дик Окделл знал о собственной матери, говорило скорее о том, что если кто и способен своими руками убить отпрыска, преступившего границы дозволенного, так это Мирабелла Окделл. Получается, все это время он сам этими романами баронессы подписывал себе смертный приговор... Дик бросил писать. Есть и спать он тоже практически бросил. На фехтовальные тренировки по утрам он выползал, как сонная муха, двигался еле-еле, и на все шпильки, подначки и прямые оскорбления эра практически не реагировал. На третье утро, когда кончик рапиры аккуратно уперся Окделлу под подбородок, а Дик даже не попытался отвести удар, эр Рокэ отшвырнул рапиру, со звоном покатившуюся по плитам двора и сказал: — Так. Это неприемлемо. Идемте! Он сгреб не сопротивляющегося Дика за плечо, отвел в дом, пихнул на кушетку в малой гостиной, распорядился, чтобы им принесли вина и больше не тревожили, явись хоть Создатель, хоть Леворукий, и велел: — Выкладывайте! — Что выкладывать? — вяло произнес Дикон, глядя в ковер. — Все, — лаконично отрезал Рокэ. — Что там вас гнетет, то и выкладывайте. Мне надоело слушать, как вы бродите и вздыхаете в коридорах. Я брал в оруженосцы Вепря, а мне досталась какая-то больная корова! Итак? Дик вздохнул, шмыгнул носом, залпом опорожнил бокал, который эр сунул ему в руки, не дав вину отдышаться, и вывалил все как есть. И про Штанцлера, и про Джастина, и про картину, и про романы, и про Валентина, и опять про Джастина, и про матушку, и про все. И что жизнь его явно кончена, и что теперь. — И всего-то? — осведомился эр Рокэ, когда поток откровений Дикона наконец иссяк. Дик вскинул голову и уставился на эра с негодованием. Ему говорят, что жизнь кончена, а он как так и надо! Прав был эр Август, совершенно прав: Ворону на все наплевать! И на всех. — Окделл, вы идиот, — продолжал Рокэ, не обращая внимания на огненный взгляд, которым его прожигали. — Не говоря уже о том, правда ли все остальное, что вам наговорили, вы не учитываете одну простейшую вещь: разницу между положением графа Васспарда и вашим собственным. — Какую? — спросил Дик. — А головой подумать? Дик растерянно пожал плечами. — И позвольте, я угадаю: с Валентином вы это не обсуждали? — Я обсуждал! Он же мне и сказал... — Я понял, что он вам сказал. Вы не обсуждали с ним вашего собственного положения, верно? — Да нет... я как-то.. — Оно и видно. Надо сказать, Валентин от вас отличается именно тем, что он соображения не теряет ни в какой ситуации, невзирая на всякие там расстроенные чувства. Если бы вы его спросили, он бы сразу сказал, что бояться вам нечего. — Почему? — Да потому что вы единственный сын и наследник, болван! Это герцог Придд может топить сыновей, как щенков, у него еще три штуки в запасе, а надо будет — наделает новых, герцогиня Ангелика не так стара! А у вашей матушки вы один! Вы вообще один-единственный настоящий Окделл, не станет вас — все, герб будет разбит, Окделлы кончатся. Ваша матушка будет вас беречь как зеницу ока в любом случае. Рокэ потянулся за кувшином, налил вина себе и Дику тоже. И добавил: — Это не говоря о том, как она на самом деле к вам относится. Это уж не мое дело, тут вам лучше знать. Эпилог В чистом морозном воздухе выстрел хлопнул сухо и отчетливо. Астэра встала на дыбы, и барон почему-то не удержался в седле. Вековые дубы крутанулись перед глазами, потом остановились: он тяжело рухнул на твердую промерзшую землю. Больно не было, но и встать не получалось. Он остался лежать, глядя в бледно-голубое небо, расчерченное голыми сучьями. Потом на фоне неба показалось лицо капитана. — Помогите встать, Эжен, — проговорил барон. Эжен отчего-то не торопился. Постоял, крякнул, молча посопел и наконец сказал: — Так что, извиняйте, молодой эр. Эрэа уж так распорядились, а мы что, мы люди подневольные... И барон увидел дуло ружья, нацеленное ему в лицо. Рука сама дернулась к пистолету — но пистолеты, драгоценные морисские пистолеты, подарок графа, остались в седельных ольстрах, а Астэра куда-то ускакала... Грянул второй выстрел — и больше барон уже ничего не видел и не слышал. — Там я его и оставил, как вы велеть изволили. По зимнему делу волки набегут, через пару дней и косточек не сыщут. Лошадка его ускакала, все так и поймут, что с коня упал, расшибся, да и замерз. Старик еще помялся, попыхтел в седые усы и все-таки добавил: — А все ж таки нехорошо вышло, не по-людски. Похоронить бы его, как доброго эсператиста, отпеть как положено, не чужая кровь, чай... Баронесса выше вскинула голову, стиснула сухие губы. — У меня нет сына, капитан! Я потеряла его в тот день, когда отправила его в столицу. Это была моя ошибка, теперь я это признаю. Но ошибки следует исправлять. Я ее исправила. Ступайте! Когда шаги капитана затихли в коридоре, дверь беззвучно отворилась снова и в комнату скользнула юная эрэа Натали. Девушка была бледна, но губы ее были стиснуты так же упрямо, как у матери, и глаза пылали лихорадочным огнем. — Матушка! — начала она. — Вас сюда никто не звал, барышня. Ступайте прочь! — сухо оборвала баронесса. Девушка не обратила внимания. — Матушка, где Анри? — требовательно осведомилась она. — Что с ним?! — Это не ваше дело, сударыня. Извольте идти к себе. — Матушка! С ним что-то случилось? Ему нужна помощь?! — Ступайте к себе, или я кликну слуг! — Ах так?! — выпалила Натали и вылетела за дверь. Только каблучки простучали по коридору. — Барышня, вы что! Куда вы на ночь глядя? Глядите, непогода сбирается! — Либо оседлайте мне Пороха, Роже, либо я сама его оседлаю! — Ну хорошо, хорошо, сейчас... Седой конюх управился быстро, и вскоре вывел во двор двоих лошадей. — Для чего вторая? — осведомилась Натали, которая нетерпеливо притоптывала сапожком, кутаясь в меховую накидку. — Для того, что одну я вас в лес на ночь глядя нипочем не пущу, и не уговаривайте. Жак, где ты там? Ружье взял? Отыскать дорогу оказалось проще, чем она думала. После полудня выпал первый снежок, и по молодой пороше следы копыт на земле и камнях видны были издалека. Они с Жаком пустили коней рысью, ехали быстро и молча. Отыскать Анри помогла его лошадь. Успокоившись, Астэра вернулась и теперь смирно стояла над телом хозяина, изредка переминаясь с ноги на ногу и позвякивая сбруей. В прозрачном предзимнем лесу соловая кобыла как будто светилась. Бывало, граф со смехом говорил: «У нее грива, как у тебя волосы, не сразу и отличишь!» Теперь волосы барона потемнели и примерзли к земле. Натали спрыгнула с коня — и сразу увидела, что никакая помощь Анри уже не нужна. Жак спешился вслед за ней, поднял тело барона, взвалил поперек седла Астэры и сноровисто привязал его второй подпругой. Натали все это время стояла рядом, глядя во все глаза, как будто силилась запомнить происходящее. Она не плакала. Управившись, молодой конюх обернулся к ней. — Что ж... Поехали, барышня, а то дотемна не воротимся, — сказал он. — Помочь вам в седло подняться? — Нет, я сама. И маленькая процессия тронулась назад ровным траурным шагом. Молодой барон Афорсек возвращался в свой родовой замок. * * * — Ну... — Валентин смущенно кашлянул и посмотрел на Дика. — Как тебе сказать... Во-первых, барон у нас сирота, об этом говорилось еще в первой книге. Во-вторых, как-то оно все... ты уверен, что хочешь это публиковать? — А это и не для публикации, — сказал Дик. — Это я для себя писал. Наверно, вообще сожгу потом. Или нет. — А. Понятно. Валентин помолчал еще и посмотрел ему прямо в глаза. — Спасибо, что показал. * * * — Так, — эр Рокэ опустил рапиру и плавно перетек в защитную стойку. В принципе, еще можно было бы попытаться атаковать, но Дик по опыту знал, что это все равно как ловить руками луну в луже: вроде бы и вот она, а кошки с две ты ее достанешь. — Окделл, я понял, в чем ваша проблема. Почему вы все время прете на рожон, как идиот. Это у вас прямо болезнь какая-то, у всех Людей Чести одно и то же. У Джастина Придда была та же самая ерунда. Это был чуть ли не первый раз, что эр упомянул при нем Джастина вот так, между делом, и Дик слегка поморщился. — Просто все ваши планы на жизнь, в конечном счете, сводятся к тому, чтобы героически умереть. — А по-вашему, это плохо, умереть героически? — вызывающе бросил Дик. — По-моему, это пошло. Потому что вам кажется, будто главное тут «героически», а по-моему, главное тут, что вы всю жизнь собираетесь умереть вместо того, чтобы жить. Умереть, конечно, рано или поздно все равно придется, но ничего героического в этом нет. Лично я намерен жить! Героически или нет — это уж как придется. Но как можно дольше и интереснее! А насчет смерти можете не волноваться: рано или поздно она вас догонит, помогать ей в этом незачем, и уж точно незачем к этому готовиться прямо с семнадцати лет! У Джастина я эту дурь из головы вышиб, и у вас вышибу. У меня всегда было полно желающих мне помочь умереть героически, у вас их тоже хватает, а будет и того больше. Вот им всем! — и эр свободной от рапиры рукой сделал широкий неприличный жест. — Живите, Окделл! К бою! Дик отвел удар эра, сделал выпад — и мельком подумал, что конец той истории, пожалуй, стоит переписать.