Ночи, в которые мы восхваляли Великий океан

      Каждый день ужасно выматывает.       Вставая вместе с солнцем, Джессамина ложилась лишь под боком большой луны, если блуждающий сон вовсе приходил.       Она чувствовала, как с каждым часом её кожа становится грубее, собирая пыль бумаг и чернил. Как переживания оседают в пальцах, раскрасневшихся от ручек. Как мысли накапливаются в голове, мешая кровотоку, зрению, слуху. Как всё это давит на поясницу, тупая боль в которой не проходит уже второй день.       Императрице кажется, что у неё падёт зрение. Временами мир уходит в нечёткие пятна краски, и черты (чересчур) знакомых лиц, смазываются лёгким взмахом руки. А вычерченные линии документов и писем сливаются в полосы.       Она много времени проводит на свежем воздухе. Любую удобную встречу назначает здесь, в саду, вместо принятых тронного или совещательного зала. Потому что только вне стен родного дома, где царит лёгкий холод, где природа готовиться к зиме спуская листву и заканчивают серенады птицы, императрица вспоминает, что в мире существует что-то ещё, помимо заседаний, проблем и болезней.       Простые разговоры почему-то не вяжутся. Словно язык отказывается поднимать обыденные темы, что далеки от насущного, от бури, что таиться в груди. Может, проблема в аристократии, коих она с натяжкой называет друзьями, может, в ней самой, что не способна отвлечься от работы, куда ты не иди.       Под ночь, когда Башня спит, она снова запирается в потайной комнате за камином. В её собственной комнате паники.       Здесь она даёт волю чувствам. Позволяет стрессу чесать кожу до красноты. Цепям — спасть, распуская волосы. Позволяет сну, играючи, давить на глаза, никогда не доводя дело до конца, и маске пасть с лица, оголяя морщины и пожеванные губы. Позволяет мыслям ходить рядом с собой, бегать в воздухе и сидеть на бумагах дневников.       Тусклая лампа освещает голые стены и скрипучий шкаф. Свежий ночной воздух аккуратно заходит через маленькие окошки и катиться под ногами. Тишину нарушают далёкие скрежетания Дануолла, спокойные волны Ренхевена и тихий шелест амулета.       Джессамина устало садится за стол, упираясь в него локтями, прячась в ладонях от всего и вся. На мгновение голову посещает мысль: «могут ли они закрыть меня от того, что твориться в голове?». Тупая боль моментально отвечает.       Время здесь не имеет смысла.       Императрица через силу достаёт с полки исписанный журнал, и, найдя пустой лист, начинает раскладывать по полочкам всё, что набралось в голове за сегодня. Мысли постоянно норовят убежать от новых сложных тем, но и не желают думать о простом. Рассеянное внимание спотыкается о неровность бумаги, о случайные забавные завитушки, о звук пишущей ручки, о песнь костяной безделушки.       В какой-то момент, списав два-три листа, императрица подмечает, что её мысли выглядят как односторонний диалог. Словно по ту сторону сидит близкий человек. Его глаза расслабленно, смотрят на неё, а откинутые чуть вперёд ноги придают образу комфорта. Когда она спотыкается, — сбивается, останавливается, помутняется, — фантом лишь кивает.       Ох, как же ей хочется поговорить с кем-то. С человеком, что не вызывает скепсиса, что воспримет каждое слово как мнение, что нуждается в простом слушателе. Не критике, не споре, а слушателе. Кто-то, кто собрав мысль в руках, оставит её здесь, в моменте, или вовсе позабудет через месяц. Не станет держать, пересказывать за спиной или шутить над этим.       Первым на ум приходит он.       С запозданием появляется Дауд.       Оба они сейчас в море.       Джессамина вновь перечитывает написанное, и замечает, что это похоже на письмо. На невидимое обращение сквозь мироздание. Закрытые во времени чувства.       «Дауд, мне так тебя не хватает» — подмечает Джесс. Он идеально подходит на роль слушателя. Мысль прокручивается в голове снова и снова, незаметно отразившись на бумаге.       С новой страницы, императрица начинает писать:       «Дауд, мне так тебя не хватает. Если бы я могла доверить это дело кому-нибудь ещё, я бы обязательно отправила иного гонца, оставив тебя рядом со мной. Но ты единственный подходящий кандидат. Тебя послушает знать изо всех уголков империи. Они поверят в мои слова через твои уста, хотят этого, или нет.       Чума забрала слишком многих. Глава тайной службы настаивал, что бы я отправила именно тебя, и я считают это разумным решением.       Когда тебя нет, каждый день даётся мне непосильной ношей. Даже мельчайшие дела приносят беспокойство. Я чувствую себя одинокой и беззащитной.       С Эмили тяжело управиться. Она часто вредничает, постоянно спрашивает о тебе. Я вижу, как ты дорог и ей…» — Джессамина останавливается. Ручка неуверенно отрывается от бумаги, голову в ту же секунду наполняют мысли о дочери. Эмили каждый вечер просит с нею поиграть, а на ночь глядя попросит сказку, пусть ей уже девять. Учителя и наставники постоянно жалуются, какая она неугомонная и непослушная. Что отказывается просто ответить, даже если знает, чего от неё ждут. Императрица пыталась с ней поговорит: заводила в комнату, хмурилась, складывала руки на груди. Но стоило Эмили опустить голову и сложить ладони за спиной, сдерживая за оттопыренным носиком детскую обиду и стыд, как любая злость уходила прочь. Какое право она имеет, ругая дочь за то, чем занималась в свои годы?       Всё, чем отвечает Джессамина, так это слабым укором и коротким поглаживанием по голове. Тогда в темных — отцовских, — глазах вырастает огонёк, а кругленькое личико озаряет улыбка.       «…Две беды города, — чума и бунт, — кажутся непреодолимыми. Берроуз все ещё не знает, откуда взялась напасть.       Когда ты рядом, все иначе. Тогда моё сердце спокойно. Тогда я в безопасности.»       Поставив точку, императрица поднимает журнал, перечитывая письмо. Фантазия удачно подхватывает мысли и материализует их в образ лорда-защитника. Интересно, как он отреагирует на послание? Будет хмурится, утратит контроль, поддавшись панике, запестрит смущением? Что он ответит? Мягко пролепечет слова или просто обнимет? Наверное пробубнит что-то милое.       Аккуратно вырвав письмо, она, откладывая в сторону, идёт руками к пустой перфокарте. Есть ещё одна персона, с которой очень хочется поговорить. Для которой хочется закрыть в вакууме слова, мысли, чувства.       Стальной зверь проглатывает пластинку и гудя, да постукивая, ловит каждое её слово.       «-Эмили, дочь моя, однажды ты станешь старше и мне любопытно, что ты будешь вспоминать об этих временах. С нежностью ли ты будешь вспоминать своё детство?» — за ушами трещит последними углями камин. Джессамина отчётливо помнит прошедшее прекрасное время. Когда он ещё был жив, когда он играл с Эмили, как в глазах пестрил огонь, стоило лишь имени наследницы проскользнуть в воздухе. Но… помнит ли его сама Эмили? Она была такой маленькой, когда всё… случилось.       «Или было слишком много наблюдателей, официальных обедов и уроков о скучной старой истории?» — императрица мягко улыбается. Она так же никогда не любила уроки, а ещё больше — следовать старинным устоям. К сожалению (или может быть к счастью), яблоко от яблони недалеко упало.       «Или может те немногие часы, что мы проводили все вместе — время со своей матерью и отцом — буду сиять ярче? Я надеюсь, что время чумы и крыс останется лишь в тенях твои далёких детских воспоминаний, поверженные матерью и её советниками» — Джессамина останавливается. Чума, конечно. Даже здесь она не даёт покоя взрослому уму.       «Когда-нибудь ты сядешь на трон и я надеюсь, что это будет мирное время, — сухо подмечает Джессамина, в тот же миг думая, сколько ещё нужно сделать для этого прекрасного будущего.— Это непростая жизнь, полная ответственности и опасности. Ты не выбирала быть дочерью императрицы, но я знаю, что это испытание тебе под силу. Не теряй свет своего доброго сердца, Эмили. Продолжай рисовать и рассказывать истории, кто бы что не говорил. Делись властью только с теми, кем ты действительно дорожишь», — силы заканчиваться вместе с мыслями. Сердце раздирают кошки. Джессамина вовремя останавливает запись.       Слезы спокойные, но горькие, покатились по щекам.       Слова закончились.       Остались только камни.