La Vie en rose

— Знаете, господин Ен Иль, вы очень похожи на одного моего друга. У Сан-Ву — нож в горле и тысяча сожалений о несбыточном. У Ен Иля — нож в руке и непреодолимое желание жить. Ен Иль разворачивается на шконке и склоняет голову набок. Ему нелестно сравнение с покойниками, однако очевидное сходство — обозначает непреложную истину. О нем думали. Явно обдумывали что, да как сказать, думали, обидится он нет, будет ли рад или тотчас же скинет его с кровати. — Надеюсь, что это хорошо. У Ги Хуна за спиной кладбище. Оно тянет его в недра земли и мешает жить настоящим. Не может спать по ночам, не может ни оттолкнуть, ни коснуться, боится обжечься в любом раскладе, но на самом деле — он более чем прав. Довериться кому-то — сбросить с себя ответственность, что крестом залегла на лопатках. Люди вокруг — не лошади, фигуры подле — не жокеи, мир можно было бы спокойно делить на черное и белое, когда все более однозначно. Сейчас — Ги Хун в засаде и выход из нее — исключительно вперед ногами. Он старается себя успокоить. Представить на Ен Иле очки и не назвать его чужим именем — становится практически невозможным. Сан-Ву везде, Ги Хун говорит его словами и его голосом, старается взглянуть на мир его глазами, но все сводится к единственной аксиоме — он просто не может принять объективную реальность. Когда Ен Иля приставят к стене и мерзкий треугольник направит на него ствол — Ги Хун точно знает, что они будут стоять рядом. Ен Иль ему — отрада. Ему хочется верить, и в него тоже. Он — океан стабильности в кровавом круговороте. Ранее таким был Сан-Ву. Все что от него осталось — очки, заботливо вложенные в карман, пред возвращением к подобию нормальной жизни. А еще: воспоминания — яркие вспышки моментов, погаснувшие так быстро, словно их и не было. Ги Хун знает, что если не сможет его защитить — гнить им вместе. Если Ен Иль погибнет, Ги Хун хочет пустить корни в месте, где его все-таки похоронят. Океан или свалка, промзона или некое специализированное кладбище — не важно. Нет смысла жить, когда все что тебе дорого утекает сквозь пальцы. Они не спят которые сутки. Однако чужие колени ничуть не притягательны. Этот человек не носит очков, да и не зовут его Сан-Ву, они не знакомы с детства, а еще — все его теплые чувства легко могут пойти крахом при любом касании. Они практически незнакомы, однако доверять ему — самое естественное, что могло с ним случиться. — Только знаешь, не хватает очков. Тогда бы я вообще вас не различил. Наверное, если бы я закрыл глаза, смог бы увидеть его еще раз. В последний раз. — Ги Хун — эгоист. Знает, что вся ипостась Ен Иля может ощетиниться, но все равно идет на него войной. — Он пожертвовал собой, чтобы я выбрался. Я бы сжег это место, если бы только мог. Ен Иль будто бы что-то знает. Молчит и давит на больное взглядом, будто бы совершенно не понимает к чему клонит Ги Хун. И каждое слово, каждая мысль — чистой воды эскапизм. Он думает о том, как могло бы все быть — глядя в чернеющую бездну напротив. — Уверен, что однажды у тебя действительно это получится. И Ен Иль верит в него. Тихо и молчаливо, будто бы именно сейчас он достанет спички, возьмет его за руку и никто кроме них не выберется. Все вокруг глубоко спят. Кто-то даже спит вместе. Ему хочется прижать к груди каждого. Успокоить, а потом наорать. Вдолбить в голову мысль о том, что вообще-то не для того их матери вынашивали и растили, чтобы они подохли так бесславно. На потеху богатым уродам и в могилке без надписи. — Я уже так не думаю. Мужчина обессилено роняет голову на плечо и в попытке разглядеть кровавое пятно на стене — щурит глаза так, что перестает видеть вовсе. — Ты быстро впадаешь в уныние, друг. Тебе следует успокоиться. А Ги Хун — спокоен, как никогда. У виска — хлад железного дула и жар свинца. Чужая рука, что хочет коснуться его пальцев и сжать, но отчего-то пальцы у Ен Иля холодные, почти несгибаемые. Ему будто бы тоже страшно и в его утешении, он старается перестать страшиться своего будущего. — Знаешь, Ен Иль, если так выйдет, что выжить будет суждено лишь одному… Я хочу чтобы ты не задумываясь боролся за свою жизнь. Я бы не хотел тебя пережить. Ен Иль — вспышка в кромешной тьме. То, что за эти пару дней — вклеило в его жизнь себя намертво. И отдирать — смерти подобно. Такой судьбы он для себя не желает. — Переживешь, герой. На много и много лет. Он расслаблен и жестикулирует рукой в воздухе так, словно управляет симфонией из храпа и скрипов. Мягко и медленно, будто бы что-то пытается начертать что-то незримое, понятное только ему. Ги Хун таким утверждениям отнюдь не рад. Он почти парализовано заваливается на чужое плечо и действительно не знает, что ответить. Он смерти не боится. Словно в один вечер — он взял и проснулся шахидом в переполненном вагоне метро. Через пару минут будет взрыв и от нескольких станций останутся лишь дымящиеся руины. И он знает почему: рядом с ним нет Ен Иля. — Постарайся не умирать. Я видел людей, что не боялись смерти. Стоило на них навести автомат и они забывали любые причина-следственные связи, что их туда привели. Я помню их лица, господин Ен Иль. Многие из них были действительно отбитыми и им нечего было терять. Жизнь господина Ен Иля — действительно что-то большее, нежели условная единица. Он ставит его чуточку выше остальных, просто потому что может это делать. Совесть позволяет. Все его равенство, весь его альтруизм и беспристрастность — напарываются на этого человека. Ен Иль. Ен Иль. Ен Иль. Ен Иль. Он вертит это имя на языке и чувствует психосоматическую сладость. Этот человек может задушить во сне его и всех кого он знает, однако из ночи в ночь он не спит, сидя с ним бок о бок. Глаза в удовольствии закатываются. Хочется думать, что он стал ему хотя бы в половину так важен. Однако, ему все еще не хватает очков. — Ваши слова разумны, — он почти смеется. — Я принял к сведенью. Их мотает от тыканья к выканью, от почтительного «господин» до имен и фамилий. Они незнакомцы в оболочке нечта большего. Друг о друге им неизвестно ничего, однако и тянет их друг к другу просто со страшной силой. Господин Ен Иль касается его руки, как не коснулся бы никто: проводит мизинцем по тыльной стороне кисти, ведет то выше, то ниже, будто бы в полубреду. Будто не знает границ и старается Ги Хуна не ощетинить. Ему будто бы в действительности не плевать, будто бы их не приставят завтра к стенке и не заставят держать ответ за бунт, старательно ими выготовленный. Настоящие смертники. — У вас руки дрожат, Ги Хун. Мне казалось, что вы давно перестали бояться смерти. — С ней никогда нельзя смириться полностью. А может быть и можно. А может — это самое естественное состояние человека. А может, ему суждено сгинуть здесь, так ничего и не добившись. Люди вокруг умирают, безумие воплоти, а он умирает мысленно, слыша каждый залп и каждую проломанную пулей кость. — Мне не страшно, если вам интересно. Но будто бы все равно не хотелось. И вновь спокойствие разливается по телу. Ен Иль гладит его ногу. Не настойчиво, не пошло, однако все это ощущается как что-то странное. Он гладит его колено, он гладит его бедро, заворачивает во внутреннюю часть, однако балансирует на грани приличия. Под его пальцами собираются штаны, однако ему это совершенно не мешает. Мужчина в его сторону и не смотрит, рука словно отделена от тела и делает то, что ей вздумается. — Это неприлично, Ен Иль. А по нему видно, что срать он хотел на весь морально-этический кодекс. Он беспристрастен, однако останавливается, словно ему действительно важно чужое мнение, высказанное через огромнейший ком в горле. — Мне прекратить? — Я думаю, что да. — Я лишь хотел вас утешить. — Вы не станция утешений, мой друг. — Ги Хун оттаивает быстро. Несколько раз ободряюще шлепает его по руке, но чужой взгляд — непередаваемо жалостливый. Будто бы господин так и не понял, что сделал не так. — Меня утешит лишь уничтожение этого места. До самого основания. — У нас осталось два часа до подъема, идемте за мной. Ен Иль медленно слезает со шконки и мягко утягивает за собой. Он что-то нащупывает в кармане, кивает, будто бы для себя и незло хмурится. У него обыденно скупой эмоциональный диапазон. А еще — добрые глаза, котом действительно хочется верить. Он хороший человек, однако сейчас ведет себя безрассудно. — Стойте! Нас же не выпустят. Он лишь сильнее сжимает его ладонь, словно бы любая закрытая пред ним дверь — самая большая в мире условность. Рука его мягкая, но холодная, ее хочется отпустить. Ги Хуну, что бы он ни задумал — эта идея не нравилась. Тут умереть можно за любой косяк, а их за четыреста пятьдесят шестым числилось не мало. Они подходят к выходу, а стоит мужчине постучать в этот иллюминатор в двери, как там тут же появляется треугольник. — Нам в туалет. Ен Иль почти пытается скрыть враждебность. — Не положено. — Тогда зови квадрата. И все разговоры о том, что он не боится смерти, резко перестают быть пустыми. Он говорил с ним нагло, на равных, а то и на превосходящих. Будто бы именно у него в руках винтовка и карт-бланш на все убийства, которые он посчитает нужными. — Слушайте, если вы хотите мне что-то сказать, Ен Иль, то мы просто могли бы отойти в угол, зачем же… — Тщщ. — Палец у рта выглядит убедительно. — Думаю, что мы обсудили все, что могли. Когда треугольник сменяется квадратом, а дверь открывается, Ги Хун уже не удивляется этому. Вокруг них словно тотем из бесконечной удачи. Да будь они в сериале, однозначно стали бы главными героями! Весь коридор в розовом цвете. Все нарочито яркое, все словно из сахарной ваты. Обманчиво-воздушное. Охранник ведет их лишь до двери и пускает в туалет без единого слова. — И действительно, господин, чего же такого важного вы мне хотели сказать? — Я был вполне серьезен, когда говорил, что у нас больше нет тем для разговоров. Однако ответьте, как взвали вашего… друга? Вопрос резанул по горлу ножом и огрел лицо шершавым паленом. Будто бы ему стоит ответить на вопрос, но он казался столь неуместным что даже странным. Сан-Ву — его самое нежное воспоминание, сгинувшее когда-то давно. На руках еще осталась его кровь, на губах — мимолетный привкус кожи. Он помнит, как с пристрастием шутил над ним, приобнимая за плечо так, что вся его уверенность в себе сжималась, а потом отпускал, давая шанс выдохнуть. — Сан-Ву… Его звали Чо Сан-Ву. — Громче, чем надо бы. — Он был хорошим другом. И чужая ухмылка довольная. Будто бы мысленно он во что-то попал, не собираясь извещать его даже по факту. — Я сейчас кое-что сделаю, доверьтесь мне, Ги-Хун, а лучше — не задавайте вопросов. Ен Иль — будто бы медлит, словно отчего-то неистово жмется. Мягко, в свойственной ему манере он буквально спроваживает его короткими толчками до кабинки. Дает ему отойти самому, лишь коснувшись его груди. И в глаза смотрит — проникновенно, будто бы даже слишком. — Наш мозг можно легко обмануть. Знаете, он устроен таким образом, что видит, чувствует и воспринимает он то, что ему хочется. Скажите, как часто вы думаете о своем друге? После его смерти — Ги-Хун часто видит его во сне. И каждый раз он одинаковый — с ножом в горле: плачущий и сожалеющий о всем содеянном. Он долго терпел, а когда сломался — это было мучительно больно. — Часто. — Очень? — Очень. И зрительный контакт не разрывают. В полумраке ночного туалета действительно тихо и глаза начинают болеть почти сразу. Ги-Хуну под пятьдесят, уже не мальчик, Ен Илю столько же, ну может совсем чуть-чуть поменьше. Однако странной решимости ему хватает за двоих. Из кармана мужчина достает эластичный бинт. Кусочек небольшой, может, сантиметров сорок, если натягивать. Немного грязный, но однозначно новый. У Ги Хуна даже дыхание чутка замедляется. — Задушить меня решили, Ен Иль? — Тщщ. — И вновь этот жесть. Мужчина чувствует себя в клетке, когда совсем уж безбожно легким движением его усаживают на крышку унитаза. — Заранее извиняюсь, но я буду кричать. — Несомненно. Бинт медленно ложится на глаза, словно бы втираясь в доверие. Точными движениями Ен Иль завязывает его сзади, пока Ги Хун в совершенном непонимании склоняется вперед, чтобы вязать было удобней. Действие странное, бессмысленное и кажется, что даже именно сейчас из чужого рукава появится заточка и прикажет ему долго жить в его наивном мирке, где его так бесславно попускают. Он чувствует вибрации, шорох одежды, легкие фикции пола, когда мужчина зачем-то опускается пред ним на колени. — Прошу вас соблюдать тишину и не убирать руки с того места, на которое я их положу. Он на секунду выпускает его руки из своих и ведь даже все вопросы встают поперек горла. Что он собрался делать? Зачем? Как же его жена? Судя по звукам, Ен Иль зашарил по карманам. Что-то достал, тихо этим побренчал. А потом он вновь взял его за руки и медленно приложил их то ли к своим щекам, то ли к волосам, где Ги Хун одномоментно нащупал тонкую оправу квадратных очков. Ги Хун похолодел. Нет, в буквальном смысле. В туалете и так холодно, а так стало в разы хуже: горло пересохло так, что дышать в прежнем ритме — невозможно. — Откуда ты… — Вы когда-то сказали, что очки были бы мне к лицу. Он щупает его оправу, зарывается пальцами в волосы, чувствует как к ласкающей руке бесстыдно льнут, давая ему прощупывать каждый миллиметр своей скорбной ностальгии. А потом — что-то совсем странное. Ен Иль тянет его штаны на себя, стягивая их до самых коленей. Он не пялится на его член долго, берет его сразу. Вбирает глубоко и старательно, словно изучает на нем анатомию. Делает это медленно, чувственно, подчиняясь такту, что задает ему Ги Хун цепляющийся пальцами за оправу так, словно она повинная во всем этом безумии. Слюна капает на ляжки. Время от времени мужчина упирается носом в капну черных волос, однако не роняет ни стона. Никто из них. Член поднимается с трудом, как и у всех, кому чутка за полтинник. Стресс и возраст дают о себе знать. Это совершенно херовая почва для половых контактов. Даже когда стараются так надсадно. То горлом насаживаются, то головку обводят языком и заводят за щеку. То покусываю, то посасывают. Руками однако не помогают. Руками Ен Иль удерживал чужие руки там, где ему надо. Чтобы Ги Хун чувствовал эти чертовы очки, даже если подохнет от ненависти к себе здесь же. У четыреста пятьдесят девятого колени дрожат и голова с повязкой на глазах закинуты так, словно в эту самую минуту он взывает к спасенью. — Сан-Ву… И ни единого стона. Ен Илю приходится действительно постараться, чтобы Ги Хун кончил. С чужим именем и на губах и в мыслях, однако совершенно расслабленно. Мужчина слизывает сперму с члена и ляжек, еще несколько раз проходится языком по всей длине, несколько раз трется щекой о штанину, вжимая чужие руки в виски так, что глазах начинало темнеть. — Я… Могу сделать что-то для вас? — Не думаю. Ин Хо не уверен, что у него вообще встанет. Проблемы с потенцией преследовали его всегда, но сейчас они достигли своего апофеоза. Мир вокруг - сахарная вата. Стоит залить воды - и все обращается в цветастую лужу. Ен Иль убьет себя завтра. Останется лишь Ин Хо. Однако сейчас он хочет, чтобы герой спас и его, избавив от всего этого и разом. Он станет для него кем угодно: мамой, папой, братом, одноразовой девкой из дешевого борделя. Каким-то неясным другом, которого Ги Хун, оказывается, не прочь и оттарахать. На самом деле, когда имеется ввиду, что правила едины для всех - он не делает исключений. То, что этот человек жив - исключительно его прихоть. Пособничество карается смертью. Убив Ен Иля - Ин Хо долго не проживет.